Неосторожный шепот

Она не курит. И он знает это. Знает, и все равно протягивает ей раскрытую упаковку. Она смотрит недоверчиво, но берет сигарету, неловко задевая другие, тесно утрамбованные в пачке. Неуклюже вытягивает ее, несколько секунд вертит в тонких пальцах, пытаясь понять, где фильтр. — Оранжевый, — глумливо подсказывает он. Тодороки вздрагивает. Колко смотрит на него своими черными сейчас глазищами. И без колебаний обхватывает губами рыжий кончик сигареты. Годай лишь скалится, ловким движением пальцев достает металлическую зажигалку, небрежно отбрасывая крышку. Язычок пламени вспыхивает мгновенно. Его подносят аккуратно, чтобы не опалить ни этих сжатых сейчас в упрямую линию губ, ни черных волос, занавесями падающих на строгое лицо. — Для госпожи инспектора ничего не жаль, — поясняет Годай с паскудной усмешкой, оставшейся с тех счастливо-окаянных дней, когда была свобода духа, власть и братство, достаток и… полное опьянение жизнью. — Благодарю, Годай-сан, — сухо отзывается Тодороки, прежде чем поднести кончик сигареты к огоньку и прикурить. Выходит неловко. Но она храбрится, сдерживает кашель, слишком быстро выплевывает самый сладкий дым первой затяжки… Годай лишь ухмыляется и лениво перекатывает в другой угол рта почти истлевший бычок. У ее бывшего шефа выходило… лучше. Изящнее, что ли. — Дышите глубже, Тодороки-сан, — советует Годай, глядя на то, как ее губы плотно смыкаются на кончике сигареты. Очередной острый взгляд и угрожающее прокурорское молчание. Но Годаю плевать. Он небрежно отправляет окурок прямо в урну рядом, берет очередную сигарету и снова закуривает. Так-то лучше… Слаще, что ли. И лишняя пара минут побыть с… ней. И ощутить себя причастным хоть к чему-то, что близко Тодороки. Даже несмотря на то, что ей курение близко так же, как ему самому нимб и белые крылья. Годай смотрит на ее пальцы, все еще неловко, по-девчоночьи обхватывающие тлеющую сигарету, исподволь любуется четко очерченными бледными губами, держащими кончик фильтра, и ловит себя на совсем уж сопливых мыслях. Отрезвляет лишь жесткий, совсем не женский прищур черных глаз, резкая, нервно-глубокая затяжка и густой, почти уравновешенный выдох. — У меня что-то не так с лицом, Годай-сан? — спрашивает эта инспекторша в лоб. Дым от двух почти одновременных выдохов скрывает панически сузившиеся зрачки других глаз, светло-серых. — Да, госпожа инспектор, — Годай говорит медленно, намеренно растягивая слова. — Оно слишком постное. Он хотел бы сказать другое. Но только шепотом, в самые губы, что так кривятся в негодующей гримасе. Но… вынужден дышать густым дымом и издевательски отвечать на все прямые вопросы. — А ваше — неуместно радостное! — цедит Тодороки между затяжками. — Увы, — равнодушно пожимает плечами Годай, сдувая дым в сторону. В ее сторону. — Я пока еще имею повод для радости. Тодороки хмурится и выдыхает медленнее, словно пытается успокоиться. Годай смотрит на облачка дыма, сворачивающиеся в причудливые спиральки в полоске красного закатного солнца. — Теперь я понимаю, почему вы не ладите с Ногами-саном, — отвешивают колкость ему. Годай ухмыляется и сжимает зубами фильтр сильнее, чем нужно. Ему очень хочется парой хлестких грязных фраз дать ей понять, какова природа его отношений с Ногами, но он сдерживается. Себе дороже. Ответом становится очередной оскал и новая порция дыма в лицо. Так лучше. Проще. Чтобы не дать слабины. Не расклеиться. Не выйти из себя, глядя на ее показную браваду, деловитость и… гребаную житейскую мудрость. А то он не видел, как она до сих пор блюет за углом от какой-нибудь расчлененки, на пару с Яко. Только вот одну держит Ишигаки, а другую — он. И каждый раз отчаянно хочется поменяться местами с этой инфантильной бестолочью, которая в такие моменты мгновенно взрослеет, превращаясь в толкового матерого мужика. — И как вас еще Кацураги-сан терпит? — продолжает эта пигалица, почти изящно выдыхая дым из приоткрытых губ. Годай лишь криво ухмыляется: — Ангельский нрав, — хмыкает он. — Любого поймет и простит… Даже этого козла Ногами, что выкручивает ей денно и нощно суставы, заставляя лишь скулить без права на крик, облегчающий боль. И все же… иногда Яко кричит. И Годай, слыша это, никогда не заходит в офис, проявляя невиданное даже для него понимание. Все-таки даже исчадиям Ада не чужда личная жизнь и удовольствие. — Даже вас? — Тодороки смотрит прямо. Глаза в глаза. И даже уже не затягивается. Лишь держит в пальцах окурок, медленно истлевающий до фильтра. — Даже меня, — хмыкает Годай, докуривая и не глядя отправляя бычок в урну. — А что? Лучшая защита — нападение. И ему становится одновременно и легче, и тяжелее от того, как тушуется эта всезнайка и спешит отбросить от себя сигарету. Годай буквально сверлит ее взглядом и ловит какой-то садистский кайф от ее растерянности и зрелища беспомощно кривящихся, словно пытающихся оправдаться губ. Он кайфует и чувствует себя последней падлой. И вот Тодороки как-то подается вперед, беззвучно шевелит губами и смотрит странно. Годай невольно шагает ей навстречу, силясь понять, поймать ту самую призрачную надежду и… ...Ишигаки вырастает словно из-под земли и, что-то тараторя, уволакивает Тодороки в сторону. Она успевает лишь сказать: — Прощайте, Годай-сан. — Прощайте, госпожа инспектор, — кивает в ответ Годай. Он долго провожает ее взглядом и неосознанно что-то шепчет, проговаривая все, что томилось в душе. Говорит. За себя и за нее. Изливает в дымную пустоту все остатки души. А под конец горько ухмыляется. Этот неосторожный шепот так и останется шепотом. И никогда не обретет голоса. Никогда. И ни за что.