Осенняя ночь.

      Мукуро подскакивает, резко садясь на кровати. Тяжело дыша, он невидящим взором обводит тёмную комнату, как будто пытаясь что-то разглядеть в ней.       Ничего нет… это просто сон.       Ему кажется, что в комнате нестерпимо душно. Мукуро встаёт и, шатаясь, подходит к окну, распахивая его настежь.       Ночь глядит слепым небом. Ни звёзд, ни луны сейчас нет, только серые лохмотья туч тяжело нависли над землёй, затягивая собою свод, точно паутиной. Небо похоже на мёртвое, грязное чёрное море.       Нет… это невыносимо…       Мукуро отпрянул от окна, попятился куда-то в сторону, затем вдруг выбежал в коридор. Ноги не гнулись, сердце стучало, отдаваясь бешеным резонансом во всём теле, вибрировало у виска, — от этого начинала кружиться голова.       Мукуро с трудом сделал несколько шагов, — в глазах всё поплыло, — и, прислонившись в изнеможении к стене, медленно скатился по ней вниз.       Он задыхался. Ему хотелось куда-то убежать.       Здесь слишком много стен, слишком много грязной темноты, затопляющей всё вокруг и создающей иллюзию сжимающегося, суживающегося, сворачивающегося пространства.       На секунду Мукуро показалось, что он снова там.       Но нет; в конце концов, это был просто дурацкий сон.       Мукуро с трудом поднялся, опираясь о стену.       К горлу подкатывала тошнота; он весь вспотел.       Эти сны начали посещать его с тех пор, как он освободился из тюрьмы Вендиче. Вот как выходит: из заключения-то его выпустили, а тело до сих пор ещё время от времени вспоминает пережитое.       Кто знает; может, он ошибочно полагал, что Вендиче оставит его так просто?       Кажется, теперь она взамен поселилась в его голове.       Мукуро взглянул на свои дрожащие пальцы, освещённые слабым сиянием луны из окна.       Он снова перевёл дух. Нет, дышать здесь невозможно. Нужно куда-то поскорее выйти… вынырнуть из этой вязкой, как смола, темноты.       Быстро, даже в какой-то лихорадке отыскав своё пальто, Мукуро кое-как натянул его на себя, — ослабевшие от дрожи, непослушные пальцы долго не могли застегнуть пуговицы, — и покинул дом, — просто выбежал оттуда.       Ночь сегодня была тихой; и всё сейчас — тёмные глыбы зданий, деревья, растущие вдоль аллей, самый ночной воздух, — казалось застывшим, неподвижным, будто кто-то остановил время. Мукуро глубоко вдохнул и пошатнулся от этой резко ворвавшейся в лёгкие свежести.       Он зашагал по аллее, ссутулившись и поплотнее запахнув плащ. Его немного знобило; окружающий мир казался смазан, неустойчив. Он как будто тонул в этой густой расплывчатости, растворялся тёмным пятном, сливающимся с общей чернотой.       Мукуро казалось, будто мир сдавливает его, стискивает меж узких стен — до хруста рёбер.       Холодно… руки снова закоченели. Кажется, это у него началось как раз после освобождения. Десятилетняя кома не оказала, на удивление, каких-либо серьёзных последствий на организм, но вот руки с тех пор почему-то всё время мёрзнут. И ведь ничего не помогает — хоть прячь руки в карманы, хоть носи перчатки, — всё равно на холоде суставы мгновенно коченеют, точно он какое-то холоднокровное.       Мукуро подышал на всё ещё слегка дрожащие пальцы и быстрым шагом направился куда-то вперёд.       Почему-то именно сейчас хотелось идти быстро, очень быстро. Почти бежать. И сердце тоже билось слишком часто.       «Сбежать…» Эта мысль сопутствовала ему постоянно и с завидной верностью на протяжении многих лет. Когда она поселилась в его голове, — сам Мукуро уже бы, пожалуй, не смог сказать.       Сначала ему хотелось сбежать из дома.       …Из дома ли?.. Внешне всё всегда выглядело более чем прилично. Семья Эстранео числилась одной из уважаемых и авторитетных. Все так вежливо, приторно улыбались, удивительно корректно и искусно в различных ситуациях, облекая себя в эту лицеприятную маску, — так красиво, что он и сам выучился делать это. Да; теперь, даже когда внутри всё съёживалось от боли, точно так, как съёживаются и чернеют хрупкие бумажные страницы, охваченные пламенем, — он мог улыбаться; он даже знал множество всевозможных оттенков: от коварных ужимок до благородно-аристократических гримас; от лучезарных демонстраций зубов до лёгкой, едва заметной усмешки.       В доме, где улыбались, творя боль, он перенял основной навык хозяев. Иначе было бы не выжить — в этом театре все роли уже расписали, и, если ты не согласишься принять свою, для тебя останутся лишь грустные маски трагичных жертв.       Улыбайся в лицо, когда свершаешь неположенное: это было, пожалуй, первое из немногих правил, усвоенных Мукуро в детстве.       …Тюрьма.       Пожалуй, это слово для него имеет слишком много значений.       Тюрьмой может называться и заключение под замок как таковое, и родной дом, школа, работа… Но самая обширная, самая запутанная и самая страшная тюрьма — это твоё сознание.       Личная тюрьма есть у каждого.       Когда Мукуро жил в доме семьи Эстранео, он всегда говорил себе, что когда-нибудь непременно отсюда сбежит. Когда их вместе с Кеном и Чикусой поймали и посадили в тюрьму для врагов мафии, — Мукуро неустанно повторял, что сбежит. И даже когда после всего этого его снова схватили, заковали в цепи и заточили в неволю, — на этот раз, Вендиче, самая худшая тюрьма, какую только можно представить, он всё равно верил и упрямо твердил себе, что убежит…       Что же теперь получается? От чего он бежал всю свою жизнь? От кого?..       После освобождения ему теперь часто снятся кошмары. Связанные руки. Какое-то узкое помещение… нет: это колба. Он плавает в колбе, оцепеневший, парализованный, не в силах сделать ни одного движения, — а вода смыкается у него над головой. Воздуха нет, — темнота поглощает в себя, пытаясь растворить его, точно кусок цинка в разъедающем реагенте; разъесть, расщепить на атомы не только его тело, а и душу; расщепить и затем синтезировать, переварить в себе и создать из этого материала клетки для своего собственного организма. Украсть и заковать его душу, убить самую его суть, — утопить её в огромной матрице однородности, лишить индивидуальности и ассимилировать с общим строем.       Лишить свободы. Лишить воздуха.       Каждый раз он просыпается, почти поверив в свою смерть. Каждый раз, ловя ртом крупицы кислорода, судорожно ощупывает запястья, точно не веря, что на них сейчас нет кандалов.       Говорят, сбежать из Вендиче невозможно. Когда-то он наивно и самонадеянно полагал, что уж ему-то под силу сломать систему и обвести всех вокруг пальца.       Надо же, когда-то он так верил в себя и свои возможности. Даже удивительно.       Есть тюрьмы, из которых сбежать действительно нельзя. А, если и дерзнёшь попытаться, — рискуешь сойти с ума.       Мукуро не боится безумия; оно уже давным-давно овладело им… Впрочем, нет; скорей, это сам Мукуро овладел безумием — подчинил его себе, своей воле. Иллюзионист не боится смерти — он глядел ей в глаза так долго, что запомнил каждый миллиметр их чёрной глубины; он не боится Ада — Мукуро был там, просто был: слова здесь становятся излишни.       Ох, дело здесь даже не в снах. Не в том липком, мерзком и ноющем, точно боль в суставах, ощущении, которое они после себя оставляли.       Мукуро боится одного: исчезнуть. Вернее, это нельзя по-настоящему назвать страхом. Скорее, просто сильным желанием.       «Мы не боимся смерти, мы только не хотим её …»       Он не хочет исчезнуть. Пропасть, раствориться в океане жизни, потеряв свою форму, объём, все присущие отличительные характеристики; — исчезнуть, не оставив никакого следа…       Мукуро глубоко, но неслышно вдыхает в себя причудливый коктейль запахов, который каждый раз так заботливо приготовляет ночь. Этот коктейль тёмный, точно кофе, но холодный, как кубики льда; он присыпан ванилью или кокосовой стружкой, мелкими опилками луны — звёздами. В раннем детстве Мукуро часто размышлял, откуда берутся звёзды, и один раз пришёл к выводу, что они происходят от того, что кто-то каждый раз подпиливает луну, когда та вырастает слишком большой, а стружки смахивает со стола ветер, разнося по всему небу.       В самом деле, ночь отчётливо пахнет ванилью; а может, это просто терпкий запах гниения листьев… Вполне вероятно, что у него сейчас просто лёгкая галлюцинация от длительного недосыпания.       …Он ведь не хотел быть таким. Никогда. Давным-давно, — до тюрьмы, до Вендиче и, кажется, ещё даже до Эстранео, — одним словом, до всего, когда он ещё не совсем сознавал себя, но уже был способен адекватно соображать; давным-давно, маленьким ребёнком, он мечтал стать волшебником. Шить из тумана одежду для людей, у которых её нет; призывать особенный, «грибной» дождь, но чтобы после него росли не только грибы, а всё, что только не пожелаешь, — хоть цветы, хоть деревья, а хоть даже и целые дома. Он мечтал собирать в пучок солнечные лучи, точно букет целебных трав, и хранить где-нибудь за пазухой, чтобы греться от них, когда наступают холода. Он хотел управлять ветром, чтобы уметь насылать ураганы на обидчиков, чтобы защищать себя и защищать других. А ещё, чтобы, оседлав ветер, летать в небо, к облакам, и дотрагиваться до них рукой, — интересно, они вправду такие мягкие и пушистые, какими выглядят, или на самом деле так же неосязаемы, неуловимы, как молочно-белый туман?..       И даже когда крылья его ветра были надломлены, и он, пребольно ударившись о твёрдую неумолимую землю, упал с облака, — он всё ещё не хотел, на самом деле не хотел…       Легкокрылый ветер, его конь-пегас был ранен слишком тяжело. Он больше не мог взлетать, — ему пришлось спуститься вниз, к самой земле, пригибаясь к ней и лишь иногда с трудом приподнимаясь чуть выше; улегшись в лоне её долин призрачно-белым, жидким туманом…       Кто знает? Может, предрасположенность к мастерству иллюзиониста сложилась у Мукуро неслучайно?..       Когда ветру не дают взлететь, удерживая оковами, всё, что ему остаётся, — растечься по земле туманом. Этот ветер — искалеченный, раненый и больной; ветер, уже потерявший свою суть… Широта земных просторов — плохая замена безудержной, захватывающей дух высоте, но и это хотя бы что-то.       И всё-таки трудно оставить мысли об искрящемся небе, забыть его восторженность и свободу, перестать мечтать…       Мукуро входит на аллею; вокруг по-прежнему царит тишина, тишина и умиротворённость — мягкая, как едва различимый звук перешёптывания осенних листьев.       Они сияют золотом в оранжевом свете уличных фонарей. Деревья, тесными колоннами расположившись по обе стороны аллеи, переплетаются ветвями, точно образуя купол сказочного золотисто-пёстрого шатра какого-нибудь богатого султана.       Хочется дышать, глубоко и жадно; и Мукуро вдыхает ещё и ещё. Озноб отпустил, — ему уже не холодно, беспокойство лихорадки отступает: приходит мягкое успокоение, и золотистое тепло разливается, распространяется по кровяным клеткам. В шатре сказочного султана хорошо, уютно.       Да; что-то в очередной раз вернуло его на землю из каких-то далёких, малоприятных и даже несколько опасных измерений, куда его опять занесло. Хотелось бы больше и не возвращаться в них, но капризный ветер где-то в самой глубине души продолжает противиться, лезть на рожон. Проблема в том, что сломанный ветер не может больше летать в правильном направлении — его продолжают постоянно ловить и затаскивают в очередные сети, уводя всё дальше от желаемого.       Мукуро слегка поёжился и озабоченно потёр лоб. В самом деле, он как-то немного выпал из окружающей жизни. Почему-то только после официального своего освобождения из Вендиче он стал с всевозрастающей остротой чувствовать это. Да, — всё это время он продолжал общаться с окружающим миром через Хром; ему даже иногда удавалось принимать участие в неких определённых коллизиях внешнего измерения.       Но всё это было как-то не так… всё это должно быть иначе…       И, может, виной всему даже не Вендиче. Было трудно и странно снова ощущать своё тело, инертность окружающего мира и его физические законы. Однако главным стало другое: снова привыкнуть… жить. Вынужденно проведя десяток лет практически наедине с самим собой, почти отшельнически, и потом внезапно вернувшись к нормальному мироощущению, понимаешь, что это наложило свой отпечаток. Нет, Мукуро не начал говорить с самим собой, у него не развилось шизофрении или аутизма, не пострадало адекватное восприятие окружающих событий.       Пострадала, возможно, лишь философия: инерция реального и иллюзорного миров сильно отличаются, и трудно иной раз смириться с этим, заново притерпеться мерить расстояние шагами, а не прыжками и не взлётами.       Но пострадавшая философия — тоже дело поправимое; нет ничего более гибкого и обтекаемого в этом пространстве.       Нет, тут дело в другом.       Всю жизнь стремясь отделиться от общего потока, разграничивая из него свою струю и вычленяя собственные стремления из стремлений всеобщих, под конец вдруг начинаешь ощущать себя… не принадлежащим этому миру. Чужаком, инородной примесью.       Выделяться из общего строя и не принадлежать окружающей тебя жизни — это разные вещи.       В пространстве на предметы действует множество сил; но лишь человек может выбирать, влиянию какой из этих сил он хочет подчиниться в большей степени. Закрепивши себя за ней, он плавно начинает двигаться по намеченному вектору, пока не приходит к цели, или путь его не будет чем-нибудь преграждён.       Но что, если отказаться от действия какой бы то ни было силы, воспротивиться каждой из них, избежать, убежать их всех?.. О, поначалу это очень тяжело: гравитация взаимодействующих сил непомерно велика; оторваться от них зачастую кажется практически невозможным… Но вот тебе, наконец, это удаётся: ты торжествуешь, освободившись разом от всех оков, победив земное притяжение и с ликованием воспарив над всем. И вот тут-то ты попадаешься. Что случается с тем предметом, на который не действует ни одна сила, не влияет кто бы то ни было или что бы то ни было?       Вакуум.       Ты просто виснешь в пространстве — без движения, без мыслей, без сил — неоткуда взять, раз ты ничто не подпитываешь, и тебя ничто не подпитывает, — без эмоций; обезвоженный. И ты начинаешь задыхаться в вакууме, но — паника? отчаяние?.. — тебе уже всё равно; на тебя ничто не влияет, и ты ни на что не влияешь… Апатия. Отсутствие желаний, отсутствие амбиций.       Но сказать, что это смерть, — значит ничего не знать. Ты не умираешь. Ты продолжаешь «быть», зависнув где-то посреди пространства, не движимый ничем, не порываясь сам двигаться к чему бы то ни было.       Ты просто «исчезаешь». Как туман. Ты как будто бы есть, — воздушная прослойка, — но тебя уже и нет, тебя не видно…       Светлые жёлтые листья на фоне синего ночного неба выглядят как фантомы. Они кажутся какими-то прозрачными, неестественными.       Должно быть, так начинает выглядеть человек, который скоро умрёт. День ото дня всё прозрачней и прозрачней, пока, наконец, не пропадёт совсем…       Мукуро неожиданно усмехнулся про себя, с иронией проследив за ходом собственных мыслей. Что за малодушие — думать о смерти?.. Впрочем, наверно, это всё просто… осень. Может, люди недаром называют её порой увядания. Считается, что природа «засыпает»…       Одно дерево стояло уже почти совсем нагим, и вокруг него по траве рассыпались поблёскивающие в свете фонарей листья, слегка влажные от прошедшего недавно дождя. Мукуро подошёл чуть ближе и остановился. Забавно: всегда возникает ощущение, будто кто-то нарочно разбросал их здесь. Рассыпавшиеся по земле листья… точно его рассыпавшиеся дни. Дни, из которых соткана его жизнь. Сейчас они как будто точно так же выпадают и рассыпаются, расползаются, точно паззл…       Он побрёл дальше по аллее.       Небо окончательно очистилось от туч, и теперь, ясное и синее, вылупилось на него взглядом своих звёзд, взглядом наивным, точно у неоперившихся птенцов.       И почему все говорят, что ночное небо черно? Оно ведь на самом деле удивительно синее, это чистый, кристальный цвет индиго, — наверно, самый чистый из всех цветов; чище даже дневной голубизны.       Мукуро продолжал идти; он бродил какое-то время, пока, наконец, не ощутил, что ему стало чуть легче дышать. Исчез противный комок в горле, рассосалась тупая ноющая боль где-то в области сплетения.       В конце концов, всё проходит. Ночные кошмары тают с первыми солнечными лучами.       Начинало светать; зябкий тёмный покров колыхнулся, зазвенев налипшими дождинками и последними предутренними звёздами.       Откуда-то издалека донёсся горьковатый запах костра: жгли листья. Жгли, сметая их в кучи и собирая тяжёлой лопатой, сгрудив, перепутав, смяв. И листья горели, — сморщившись, съёжившись, чернея и обугливаясь, источая горький, дымный смрад. Листья сгорали, сгорало сказочное золото волшебного султана, и шатёр его, потеряв былой блеск, сворачивался в пространстве и исчезал, просто исчезал…       Утро наступало тихо, вкрадчиво; небо опять заволоклось какой-то дымкой, и только на востоке сизый край его слабо начинал наливаться алым, — точно серая хламида, медленно пропитывающаяся кровью от свежей раны…       Тишина и мягкий шум недвижного воздуха царили кругом. Всё казалось странно застывшим.       Аллея заканчивалась; Мукуро выходил на перекрёсток.       Откуда-то из-за угла вдруг появилась маленькая старушка. Она шла размеренно и неторопливо, прижимая к груди крохотного серого котёнка. Старушка шла навстречу Мукуро; проходя рядом, она вдруг улыбнулась ему какой-то лукавой и одновременно очень ласковой улыбкой, — и прошла мимо.       Мукуро неслышно вздохнул и, внезапно ускорив шаг, направился прочь.       Было уже совсем светло; часов шесть-семь, не иначе.       Мукуро ощутил себя смертельно усталым. Кружилась голова, ноги гудели. Кажется, он всю ночь так и прошатался по окрестностям. Сейчас надо вернуться домой и лечь спать, чтобы отдохнуть хотя бы пару часов. Впереди непростой день.       Миновав перекрёсток, Мукуро очутился у небольшого заросшего палисадника, располагавшегося как раз напротив его дома. Он нырнул в заросли, превозмогая усталость; кое-как пробрался сквозь них и, наконец, оказался на ровной дорожке.       Дом виднелся издали большим тёмным пятном, наплывая на общий пейзаж и размазываясь по нему. Должно быть, вряд ли кто-то обнаружил отсутствие Мукуро; а, если и заметили, то уж, во всяком случае, не станут ни о чём расспрашивать.       Проходя последние дорожки палисадника, Мукуро неожиданно почувствовал, как росшая несколько ниже других своих собратьев ветка скользнула по его макушке. Он озадаченно остановился и вдруг слегка улыбнулся. Всё это снова так напоминало детство. Мальчишкой он любил забираться во всякие заросли, прячась там от окружающих, а затем прогуливаться среди низких деревьев… кажется, у семьи Эстранео тоже был небольшой палисадник… Он любил ходить возле этих деревьев, чувствуя, как ветки время от времени задевают макушку, ероша волосы, — точно гладя по голове.       Это было так давно. Как будто несколько жизней назад. Почему же он помнит?..       Заметив что-то в траве, Мукуро нагнулся и протянул руку. Он поднял с земли небольшой лист; лист был оранжевого цвета. Мукуро никогда не любил ни жёлтых листьев, — они слишком банальны, и их всегда слишком много; — ни красных, всегда ассоциирующихся у него с кровью.       Оранжевый — совсем другое. Солнце — но ещё не разгар дня; свет — но не такой слепящий. И этот цвет тёплый, обволакивающий… Почти как густой янтарный мёд, терпкий, душистый, — однажды ему давали такой, когда он болел воспалением лёгких… Да, точно; теперь, когда у Мукуро мелькнула эта мысль, он вдруг отчётливо вспомнил. Было ли ему тогда хоть четыре года?.. Странно, что воспоминание такое чёткое; вероятно, для Мукуро это был как раз один из тех эпизодов, с которых и начинаешь помнить себя. Кажется, он даже теперь слышит голос доктора, произносящего суровое: «пневмония».       Перед глазами всплыла картинка… приглушённый свет, тесная комната. Ему холодно и больно; нестерпимо ломит в груди, а от слабости трудно даже пошевелить рукой.       «Тише, тише», — мягко произносит кто-то, и вдруг из тёмных бездн, царящих кругом, выныривает совсем другой образ. Чьи-то глаза, удивительно синие, как небо, такие тёплые, такие светлые и ласковые глаза — они глядят немного лукаво, но нежно. Кто-то помогает ему приподняться и подносит к губам чашку с ароматным напитком. Сладковатый и терпкий, он согревает и словно бы немного унимает боль. Становится как будто легче дышать.       Уже не холодно, уже не страшно; полумрак комнаты успокаивает. Где-то в углу горит оранжевая лампа, на тумбочке рядом стоит небольшая банка с янтарным мёдом, источающим такой странный, терпкий аромат… А рядом — кто-то хороший, кто-то ласковый, чьи-то мягкие тёплые руки и чудесные синие глаза, — как ясное ночное небо…       Вернувшись домой, Мукуро, почти не раздеваясь, тут же лёг на кровать и прикрыл глаза.       У него есть ещё около двух часов. Потом сюда придут Кен и Чикуса, нужно будет разобрать несколько дел, затем ехать на другой конец города к М.М. и Франу, чтобы передать им важный документ; а вечером — встретить в аэропорту прилетающую из Франции Хром…       Но всё это не сейчас, всё это будет ещё только через два часа…       Мукуро перевернулся на бок и, вдруг нащупав в кармане ещё слегка влажный лист, вынул его и повертел перед глазами. Затем усмехнулся и уронил на пол, снова смыкая веки.       Спать. Сейчас ему нужно просто немного поспать.