Отчаяние служит верой

      Проклятая птица карала всех с безумным фанатизмом.       Ее ржавые крылья с легкостью укрывали деревенские домики, окатывая их адским пламенем.       Крыши сначала оседали под натиском огня, вселяя ужас в тех, чьи двери украшал красный крест, а после и вовсе обваливались на головы несчастных. И если бы, Господи, на этом их муки заканчивались! Бедных людей придавливало горящими бревнами, и они вынуждены были беспомощно наблюдать, как огонь все ближе, и ближе, подкрадывается к ним.       Каждый раз, пробегая мимо такого домика, я закрывал обгоревшими ладошками уши, убеждая себя не смотреть в их сторону. Но был ли хоть раз? Хоть раз, когда моя совесть сдалась, и позволила не смотреть на чужие страдания?..       Дым прочной стеной навис над местными холмами, и окрашивал небосвод в серые тона. На землю, словно первый снег, опускались в сказочном вальсе хлопья сажи. Они подло обжигали мое лицо, и мои руки, и мои ноги… И все, все-все, на что я был только способен, так это терпеть. Терпеть и млеть от одной мысли, что могу вспыхнуть в любой момент.       А чертов Феникс все летал, летал, летал! И казалось распылялся только сильнее…       Ветки трещали под босыми ногами.       С крон деревьев тихо напевали цикады пророческие песни.       Горели старые качели, игрушки, и Бог мой, тысячи рукописей!       Бежать становилось невыносимо, поэтому я принял решение остановиться и урвать лишний кусочек кислорода. Перед глазами все расплывалось. Бок предательски колол. Ступни ног уже не ощущались.       Я вяло поглядывал куда-то вдаль, понимая что бежать еще минимум несколько десятков верст, а сил едва ли хватало на то, чтобы разогнуться.       — Марья, — тихо шептал себе под нос, сжимая кулаки, — Марья!       Но ответом стала тишина.       Хотя и был точно уверен, что все Они кричали. С перекошенным лицом умоляли. Сложив руки молились. На крестьянского мальчишку!.. Но почему-то я слышал лишь глухие удары собственной души.       Меня начинала понемногу охватывать паника, и я безуспешно мотал головой, пытаясь отогнать дурные мысли.       Марья не мертва. Безгрешница не могла сгинуть черной смертью, и не должна была гореть в кровавом пламени правосудия. Вопрос стоял: жива ли она в нашем мире?       Другое не имело ни капли значения.       Я лишь должен был её найти.       Бог обязательно поможет мне!       …Вот только энтузиазм и вера пробыли со мной не долго.       Я заметил Его, когда уже виднелась верхушка церкви. Он лежал на удивление спокойно, и лишь как-то неестественно улыбался. Ему было смешно. Ребенок, маленький, от силы то года три найдется!       Я насторожившись, на мгновение забывший свою цель, побрел к нему. Каждый шаг проливал свет на это мелкое исчадие ада. Он был заклеймован смертью. Старуха поставила свои метки на шеи, руках, ногах… Из-за рта тоненькой струйкой текла кровь, но улыбка не сползала с миловидного лица. Его грудь приподнималась лениво, но опускаться явно уже не хотела. Деревянный крестик висел на его шее, измазанный в крови, грязи, и ошметках кожи.       А он все смеялся, и смеялся. Пронзительно. Незабываемо. Жестоко.       И радостно тянул ручки в объятия смерти.       Ужас, что я испытал, наверное, не сравниться ни с чем.       Вот так пошатнулась моя вера в Бога.       …И я не заметил, как попятился назад, неотрывно наблюдая за каждым его действием.       Вдруг, мои ноги сами начали уносить меня прочь, под дикий хохот дьявольского ребенка. Почти сразу в мой разум вгрызлась совесть. Помочь ему я был не в состоянии, но хотя бы облегчить страдания мог. Я был недалеко, но так и не вернулся.       Вскоре послышался тонкий запах сосновой смолы, который хоть и на мгновение, но смог меня успокоить. Успокоить до тех пор, пока я не увидел как священные доски церкви, падают на землю. Глупые монахи носились из стороны в сторону, не сбивая, а лишь усиливая огонь. Некоторые из них падали на колени и со слезами на глазах умоляли Бога помиловать их. Но доски продолжали падать. Пламя не то, что не спадало, так еще и усиливалось.       Все гордо стояли в непорочной мантии, но я то знал, что их тела вдоволь усеяны темными пятнышками. Они уже за чертой жизни.       Но Марья нет! Я не позволю!       Судорожно оглядывая место, заметил сначала лоскут её любимого платья, а после и саму девочку, лежащую под чьим-то черным трупом. Мне стало плохо, но я все равно медленно приблизился к ней. Долго, скажу честно, не решался хотя бы коснуться бедняги, не то что оттолкнуть.       Но ей нужна была моя помощь, поэтому сняв свое недорогое пальтишко и закрыв им руки, толкнул мужчину. Он завалился на бок, позволяя мне прикоснуться к Марье.       Она была бледна как приведение. Ее рот был широко раскрыт, а по щекам катились крупными каплями слезы. Тело горело.       — Марья, — ласково зову, гладя по шелковистым волосам, — Марья?       Она шмыгает носом, и неспешно настороженно кивает.       — Встать можешь? — оглядываясь, замечая, что птица вновь подлетает к нам, — Голова не кружится?       И снова лишь кроткий кивок.       Я представлял как подбегаю к ней, трясу за плечи, обещания кидаю… Она радостно меня обнимает и вешается на шею со слезами… На деле как-то не сложилось.        — Огонь все ближе, Марья. — шепчу тихо, — Надо поторопиться…       И снова кивание в ответ. Она медленно встает, и я крепко сжимая ее руку, бегу прочь от этого места. Девушка оглядывается и вздрагивая, бежит с каждым разом все быстрее, и быстрее.       У Марьи быстро сбилось дыхание, и через несколько верст она остановилась и осела на землю. Я не мог ее нести, но и оставаться здесь было не слишком благоразумно. Хотелось пить. Ужасно. Ни одной речки поблизости не было, и это ввергало в самый настоящий ужас.       Отсюда с холма, деревня лежала как на ладони, красиво заливаясь огнем.       Мы с жадностью на фоне этой трагичной красоты глотали воздух.       Я был переполнен радостью, что она жива. До тех пор, пока не заметил черное пятнышко.       Ужас парализовал меня, и я не мог сдвинуться с места, смотря на нее в упор. Она заметив это склонила голову, и по губам я смог прочесть: «Что с тобой?»       А я не мог ей ответить.       Меня в мгновение переполнила злость. Злость на самого себя.       Не уберег. Не успел. Не сдержал слово.       — Марья… — смог выдавить из себя я, — Ты… Шея, Марья!       Девушка сначала и не поняла, а после с ужасом начала высматривать бубон. Ее глаза моментально наполнились слезами, когда она дотронулась до него. Ее лицо исказилось от пронзающей боли, и лес разразился воем обезумевшей лисицы.       — Я не хочу умирать… — шептала она, — Не хочу…       Мне хотелось успокоить ее, но слов не находилось.       С каждым часом ей становилось все хуже.       А я все шутил, прыгал, танцевал, и делал все, чтобы она смеялась.       Потом, когда она уже не в силах была подняться, я сидел на каком-то пенечке и зачитывал ей общеизвестные сказки.       Последнее, что она пробормотала:       — Ты неправильно пересказываешь… — хрипло возмутилась девушка, — У меня ужасно болит горло, но как станет лучше… Я обязательно тебе расскажу оригинал.       Но легче ей не стало. Утром она скончалась.

Лето. 1447 год. Автор неизвестен.