«Где ж ты была? Где ж ты ночь провела?» «Нигде не была, я на печке спала!» (русская народная песня)
Морозной зимней ночью тысяча восемьсот затертого года от Рождества Христова над деревенькой Зады Владимирской губернии пролетел Огненный Змей. Вид он имел для подобной нечисти обыкновенный — голова шаром, спина корытом и хвост, как положено, в десять сажень длиной, что развевался позади и придавал нечистому сходство с теми рогатыми змеями, какие, по слухам, были весьма почитаемы на народных гуляниях в далекой стране Цинь. Змей чиркнул хвостом над избой старой Акулины, бабки прескверного характера, которую все деревенские считали ведьмой — и то, если б услышали вы, как цветисто она ругала пьяного дьячка, заснувшего богатырским сном возле ее косого плетня, так сразу поняли бы все про ее бесовскую сущность. Кто ж еще осмелится заворачивать на божьего служителя такие, не побоюсь этого слова, конструкции, как не ведьма? С длинного змеева хвоста осыпались искры прямо на крышу акулининого дома. Бабка выскочила на крыльцо, кутаясь в траченный жизнью и молью заячий тулупчик, и замахала сухими кулачками, грозя нечистому страшными карами. — У, разлетался, паршивец, туда тебя и сюда! — скрипучим голосом заругалась ведьма, добавив еще пару мест, куда, по ее мнению, следовало немедля отбыть летучему гаду. — Ух, управы на тя нет! Опять к девке, опять к девке, развратник! Сушить, мучить, до гроба доводить! Да чтоб у тебя отвалилось все к черту, к дьяволу, проклятый! Чтоб тя самого уестествовали до смерти! Змей вильнул хвостом и полетел себе дальше, не обращая внимания на бабкину ругань. Колдовские искры таяли в снегу, шипя, будто жалуясь кому-то неведомому на свою короткую жизнь. Ведьма зябко передернула плечами и скрылась за дверью, приперев ее изнутри поленом — для надежности, хотя змей-соблазнитель и имел обыкновение вваливаться в дом через печную трубу. Бабка Акулина была уже много лет как вдовая и сохнуть почем зря по хвостатому развратнику не хотела. А все ж знают, как любят такие, как он, наведываться к девицам да вдовицам! А змей тем временем покружил над сонной деревней, как черный коршун над стайкой пушистых цыплят, выбирая трепещущую добычу. Люди спали — кто на пышной постели, среди подушек, кто на голой лавке, подложив руку под голову. Ребенок сопел во сне, видя, как купается в темном озере, а со дна доносится звонкий русалочий смех. Мать дремала над колыбелью, старуха на печи вздыхала и ворочалась с боку на бок. Зябко, тяжко было старым костям. Храпел, раскинувшись под пуховым одеялом, поп Василий, ничуть не смущаясь тем, что над домом его проносился нечистый аспид, и насвистывала носом его попадья. Спала, обнимая подушку пухлыми своими руками, Прасковьюшка, первая на деревне красавица, дочка известного богача — и только белая ее кошечка, дремавшая у хозяйкиной постели, забеспокоилась было, подняла голову, застучала по половицам пушистым хвостом. Но змей летел себе дальше, и кошка прикрыла желтые глаза, засыпая снова. Тихо, сонно было в деревне. Только в одной приземистой избе в окне тускло светился робкий огонек — то ли кто за работой заснул, утомившись за день, то ли сон не шел к кому-то, замученному думами о житье-бытье. Змей очертил пару кругов над ней, примериваясь, и наконец опустился на конек, уселся там, будто человек, свернул кольцами длинный хвост. И — удивительное дело! — когтистыми чешуйчатыми пальцами он открыл футляр, что болтался у него на шее, выудил оттуда золотое пенсне и водрузил на морщинистый нос. Вид у него тут же сделался важный, как у губернаторского писаря, когда тот записывал под диктовку начальственные указания. Змей повертел круглой головой, оглядывая окрестности, и, крякнув недовольно, снова полез в футляр — на сей раз он добыл какую-то бумагу и развернул ее, водя когтем по строчкам. — Третья изба от околицы...наличники зеленой краской крашены... — бормотал он, щуря глаза и беспрестанно поправляя пенсне, — конь изображенный... вдовица горькая, неутешенная... неужто в этот раз в распроклятой канцелярии не попутали ничего? Ишь смеялись как... Ну, добро! Змей спрятал бумагу и пенсне обратно, повертелся на месте, закручивая хвост в немыслимые кольца, а потом взлетел, ударился об конек, осыпав крышу огненными искрами, и исчез в печной трубе, оставив за собой след, какой обычно бывает от хвостатой звезды. Как тяжело расти в чистом поле одинокому деревцу, треплет его ветер, бьют в него молоньи, некому его укрыть, так и горько жить на белом свете сироте без отца, без матери да без суженой. Некому встретить, некому приветить, приласкать, некому даже слово ввечеру молвить. Сиди один, как сыч в дупле, думай о своей горькой доле. — Эх, горе-злосчастие, — жаловался Ваня-сирота своему черному, как уголь печной, коту Ваське, а больше-то и некому было, — не пойдет Параня за меня замуж. Хорошо тебе, Василий, по весне все кошки в деревне твои, а у нас, у людей вишь как все выходит... Говорит она мне, мол, отец за богатого отдаст, буду с золота есть, с золота пить, в золото одеваться. А со мной что? Блоха в кармане да вошь на аркане. Сердце ее ко мне тянется, но кто ж в таких делах сердца-то слушает? Эх, Васька, так и буду я бобылем век вековать. Кот сверкнул зелеными глазами и вопросительно мурлыкнул. — Говоришь, другую найди? — переспросил Ваня, и кот утвердительно закрыл глаза. — Эх, не можно так, Василий. Да и где найдешь краше нее? Хоть весь белый свет обойди...Я хоть и не был дальше губернского города, но и без того знаю, что нету другой такой. Ведь какие в городах да в столицах барышни-то, Василий? Тоненькие, бледненькие — тьфу, в чем душа держится? А у моей Парани щеки румяные, коса в руку толщиной, и сама она... эх... по улочке идет, будто лебедушка выплывает. Обнять ее — рук не хватит! Хорошо небось с ней рядышком спать — чисто облако обнимаешь... Парень задумался, замечтался, представляя зазнобу свою во всяких-разных видах — как она смеется, как говорит, как смотрит лукаво — но как только пытался он думать о непристойном — отчего-то вставало у перед глазами белое сахарное облако и тонули в нем все помыслы и стремления. Кот давно дремал, подергивая во сне хвостом, и тоже небось грезил о пушистых полосатых красавицах, которых он по весне будет завлекать душевными песнями. И было в избе тихо, сонно, и почти не светила угасающая лучина. Но тут как зашуршало что-то в трубе, как посыпались из печи красные да золотые искры! Васька вскочил, выгнул спину, зашипел страшно. И как ему было не зашипеть — кошачье племя, окромя тех, кого ведьмы с колдунами при себе держат, нечистую силу за версту чует и ой как не любит. Ваня, уже нырнувший было в бело-розовые сахарные грезы с головой, ссыпался с лавки, с сонных глаз не зная, за что хвататься — за нательный крест или за печной ухват. А аккурат перед печью стоял незнаемый молодой парень, отряхивая мелкую золотую пыль с синего полукафтанья, подпоясанного алым кушаком. Ваня подумал было спросонья, что этот паранин старший брательник явился, чтоб накостылять по шее за непристойные мечтания, но тот бы не стал лазать по печным трубам, а ввалился бы, запросто вынеся дверь мощным плечом — и откуда знать бы ему, о чем кто думает? А если кто иной... Да что тут, разве добрые люди таким манером в чужой дом попадают? — Сгинь, рассыпься, нечистая сила! — Ваня схватился правой рукой за крестик, а левой принялся осенять незваного гостя крестным знамением, потом сообразил, сплюнул и переменил руки. — Да воскреснет Бог, да расточатся врази его! — Да что же ты, красавица? — удивился нечистый, расправляя широкие плечи, качая кудрявой белобрысой головой. — Нешто я тебе не по нраву? Любить тебя буду, золотом осыплю, в шелках-бархатах ходить будешь... — С ума съехал, нечисть? — парень аж икнул и сел обратно на лавку, забыв креститься. — Какая я тебе красавица? Как оглоушу ухватом, будешь знать красавиц! Ишь какой! Гость поморгал глазами, прищурился и аж шагнул назад — то ли от страха перед ухватом, то ли черт знает от чего. — А где вдовица? — спросил он, оглядывая избу. Присмотрелся было к коту, который тут же опять выгнул спину и зашипел, но только вздохнул глубоко — кот на искомую вдовицу уж никак не походил. — А я за нее, — храбро ответил Ваня, теперь-то понимая, что за гость свалился к нему в трубу на ночь глядя. — Какую тебе вдовицу еще, погань ты хвостатая? Мало ты их на тот свет спровадил, еще захотелось? Как плесну святой водой... Воды, конечно, в избе взять было неоткуда, но и нечистый о том не знал. Но вместо того, чтоб от испуга рассыпаться пылью, Змей встрепенулся и полез за пазуху, вытягивая оттуда диковинный футляр на цепочке. Ваня так и вытаращил глаза: даже при тусклом свете догорающей лучинки можно было разглядеть блеск золота. Впрочем, это золото к утру небось обернулось бы палыми листьями, как оно у нечистой силы всегда и бывает. А змей тем временем вытащил из футляра пенсне и какую-то бумажонку, в которую и вгляделся через стекла самым внимательнейшим образом, а потом выругался по-своему, по-змеиному, сквозь зубы и щелкнул пальцами, зажигая прямо в воздухе зеленоватый болотный огонек. Ваня снова истово перекрестился, но нечистый даже не посмотрел в его сторону — он старательно уткнулся носом в бумажку. Наконец он оторвался от нее и победно поднял вверх палец. — Вот тут писано — деревенька Попки, — прочитал змей вслух, ударяя на «о», что было не такой уж и ошибкой, — что во Володимирской губернии, третья изба от околицы, наличники зеленой краской крашены, над избой конская голова, а кличут вдовицу горькую, неутешенную, Агриппиной Саввишной. Скажешь, не так? Мне в канцелярии приказ выдали! — Горькая да неутешенная? — так и покатился со смеху Ваня, глядя, как нечистый стоит да глазами хлопает. — Сказанула же ваша канцелярия! Не те места, и деревня не та, дурень ты хвостатый. Наша деревня испокон веку прозывается Зады, о чем и в летописях черным по белому выведено... — И кошка бы с вашей летописью! — раздосадованный змей снял пенсне, скомкал бумажонку и запихнул все обратно в футляр. Кот Василий тут же откликнулся на поминание кошек злым шипением. Он, хоть и забился под лавку, но не терял боевого духа. — Да и горькой вдовицы тебе там не найти, — продолжал потешаться Ваня, обидевшись на такое пренебрежение. — Вдовица-то есть, да вот не сказать, чтоб неутешенная. — Это как же? — поинтересовался нечистый, щуря подслеповатые глаза. — А так, что вдовую Гриппку каждый знает, что в нашей деревне, что в той, — охотно разъяснил Ваня. — Попки же от нас через лесок. Вот к ней и бегают... Каждый раз у нее там гулянки и дым коромыслом. Совратили ее давным-давно, да и утешают частенько. Так что опоздал ты, батюшка-змей, ищи себе вдовиц в другом месте! И должен был змей сейчас от обиды взвиться, искрами плюнуть да вылететь в трубу, оставив после себя запах адской серы. Но не тут-то было. Нечистый сгорбился, съежился и сел на пол — аккурат в рассыпанную золу. — Горемычный я, разнесчастный, — завыл змей, вцепившись руками в светлые кудри. — Опять надсмеялись, чертовки канцелярские... Смешно им, а мне так и оставайся на побегушках до седого хвоста! Что я начальствию скажу? Мол, девки напутали, а я, дурень, и поверил? Эх, горе-злосчастие! Куда ж деваться мне, бесталанному? Что ж делать-то? Так рыдал, так сетовал на судьбу нечистый, что Ване стало жаль его. И то сказать — хоть и нечисть поганая, а тоже у начальства злющего в подчинении, тоже от власть имущих обиду терпит, а потому не грех православному к такому сострадание иметь. — Слышь, — позвал Ваня нечистого, — не убивайся так уж...Служба, она того не стоит. Да и баба эта... она же тьфу, а не баба. Расскажешь как есть — неужто не поймут в этой твоей канцелярии? — Не поймут, — пуще прежнего заблажил змей. — Если б в первый раз...Не везет мне, бедному, как ни убивайся. Ночей не сплю, все о приказах начальственных думаю, а что толку? Товарищи все давно в высоких чинах ходят, один я... Эх, что говорить. То баба боевая окажется, сковородником огреет, то в приказе ошибка выйдет. А одна вдовица как вцепилась в меня с порога, как давай причитать. «Вернулся, — кричит, — ненаглядный, с того света никак за пьяные дела повыгнали? А деньги где? И крыша в коровнике протекла, а ну-ка перекрой!» Еле вырвался... — Ну и служба у тебя, горемычный, — еще пуще пожалел его Ваня. — Не позавидуешь. У нас-то рассказывают, мол, соблазняет, сушит, в гроб загоняет. Кто ж знает, что это так трудно! Нечистый помотал башкой, соглашаясь, и забормотал что-то о несчастной своей судьбе, да так горько, что даже Васька вышел из-под лавки и потерся об запачканные печной золой щегольские сапоги. Змей на кота даже не взглянул, занятый оплакиванием пропащей жизни. — Как же мне теперь, — сокрушался он, — куда же мне теперь? Выгонят со службы, в хмыри болотные определят, буду к пьянчужкам на улице цепляться... Так и они нынче хитрые пошли — руки трясутся, водку расплескивает, а креститься не забывает! Хитер народ стал, ох, хитер... — А ты-то пошто не хитришь? — спросил Ваня. — Взял бы и доложил начальствию, что все исполнил в точности. — Да ты что? — замахал руками нечистый. — Как можно? Тогда не то что в хмыри, в коловертыши последние не возьмут! — Брось! Это как же там узнают? Нечистый только глаза закатил — так, что сразу стало ясно: узнают. — А ну как и вовсе убираться велят, куда пойду? В пекло разве, грешников на сковородах переворачивать, да и там ваканций давненько не было... Пропал я, как есть, пропал, и не поможет никто. — Я б, пожалуй, помог, — рассудительно сказал Ваня, подумавши, что христианский долг в том состоит, чтоб в беде никого не оставить, даже нечистого, — да только как? Змей голову поднял, глянул на него и призадумался. — А и поможешь ведь, — пробормотал он, качая встрепанной кудрявой башкой. — В бумаге начальственной что прописано? Приказываю — совратить! И скажу я — мол, в указанной деревеньке, в доме с конем да с наличниками приказ, ваше превосходительство, исполнил в точности! — И кого ты тут совращать собра.. — заговорил было Ваня, но нечистый, как по волшебству, оказался рядышком на лавке и руку свою белую, работы не знавшую, ему на коленку положил, и что уж тут было спрашивать. — Золотом осыплю, — начал змей вкрадчиво и ласково, — не думай, не обману. Мы свое слово крепко держим. Я начальствию отчитаюсь, а ты первым богачом на селе станешь. На первой красавице женишься, будешь в бархате ходить, коту золотой ошейник справишь. — Да ты что! — вскрикнул Ваня, отодвинуться попробовал, да не тут-то было. Змей его за плечи сгреб — ну и силища, откуда только взялась. — Грешно, известно дело, — сказал нечистый, и лицо у него сделалось умное, как у дьячка, — да только в помощи отказать грешнее. Не просто ж так мы, не ради забавы, а для дела важного! Да и то сказать, убить кого, ограбить — вот грех истинный. А по нашей части грехи маленькие, их каждый день отмаливают, да и наказывают за них... тьфу, а не наказывают! — Так ведь не баба ты, — отвечал парень, отчаявшись вырваться и тем греха избежать. — Не баба, — согласился змей. — Суккубушки здешних холодов не любят, редко залетают, одна дочка домового и есть, так она на вольных хлебах, начальствию не подчиняется, приказов не слушает, не каждого выберет. Вот за всех и отдуваюсь! Одна радость — мужикам у вас и так раздолье, любую выбирай, нечисти еще постараться приходится... Так согласен аль нет? И осенить бы нечистого крестом, прогнать из избы, чтоб дорогу забыл, наплевать на его уговоры, на кудри золотые, на глаза синие... да не выходило никак. Видно, и вправду умел он души христианские губить, сердце до дна высушивать — или слово какое волшебное знал. И бог бы с ним, с золотом обещанным, вылетело оно из головы, как ведьма в печную трубу. — Может, ты в бабу перекинешься? — спросил Ваня от крайнего отчаяния. — Не можно, — ответил змей и еще теснее прижался. — Не перевертыш я. Да и с нечистой силой путаться — все одно грех, хоть с бабой, хоть с мужиком. Хотел было Ваня поспорить, но нечистый взял да расцеловал его в обе щеки, и не до спора ему стало. Повиликой обвился вокруг него змей, креста нательного не испугавшись, утащил за собой в огонь греховный и сладостный. Васька прищурил зеленые глаза, зевнул во всю пасть и ушел спать на теплую печку, сны смотреть про мышиную охоту и реки, молоком текущие. Мешали ему люди своей глупой возней, вскриками да стонами. До первых петухов поднялся змей, наряд свой помятый натянул, махнул рукавом — на земляной пол монеты дождем посыпались, ковром застелили. — Как и обещано, — сказал он. — Вот и золото потратил по делу, отчитаться есть за что. Полечу в канцелярию, сдам все честь по чести, а там, глядишь, и начальствие меня заметит, может, похвалит даже. Ох, сглазить страшно. — А монеты-то твои небось днем сухими листьями обернутся? — Не, — змей зевнул и проговорил сонно, — мы своих не обижаем. Чай не люди... Прощай, Ваня, не поминай лихом! Ударился он об пол, рассыпался золотыми искрами, обернулся хвостатой звездой и вылетел в трубу — только его и видели.* * *
Правду говорят, что нечистое золото человеку счастья не приносит. Достаток приносит, жизнь сытую, довольную — в этом обмана никакого не бывает. Хата у Ивана теперь богаче прочих, в хлеву коровушки мычат, закрома зерном полны, в мошне деньги не переводятся. Да и величают его теперь не Ваней-сиротой, а Иваном Ивановичем. Параня по дому хозяйкой выступает, один ребеночек у груди спит, второй за юбку цепляется. У кота Васьки в шерсти седина проступила. Лежит он на окне, на солнышке греется, бока лижет. Живи да радуйся! Но вместе с золотом приносит нечисть одну неизбывную тоску. Не диво, что молодицы, к которым змей летает, бледнеют, хиреют и помирают скоро. А те, к которым он один раз наведался да больше не являлся, небось, топятся сразу. Как жить-то без него, поганого? Смотрит Иван Иванович, как по небу звездочка катится — хвостатая, яркая, и голова небось у нее шаром, и спина корытом, и хвост в десять саженей длиной, ишь, развевается. На чью избу упадет, кому покажется? Да и полно, тот самый змей небось начальствовать поставлен, сам-то не летает уже, другим приказы пишет, с других за исполнение спрашивает. Много ль служилой нечисти для счастья надо? Или в пекло перевелся, грешников вилами тычет, о прежней своей службе и не вспоминает. — Ох, напутали чертовки, выдрать велю, — говорил змей, усевшись на крышу, хвост длинный с нее свесив. — Деревенька Зады, изба богатая, наличники резные... Надо ж ошибиться-то так. Понапишут же, понапишут, проклятые. Все начальствию высокому скажу. Навьями пусть по улицам скачут, раз ума Люцифер не дал. Нечистый закрыл богатый, не в пример прежнему, футляр, покрутил бумагу в когтистых лапах, подбросил ее вверх, дохнул огнем из пасти. Если б кто-то смотрел со стороны, увидел бы затейливые строчки приказа про деревеньку Черную Грязь да про дом, пятый от околицы, но огонь волшебный облизал их языком, они и пропали. Довольный змей развернул бумагу, прочел, цокнул языком и спрятал ее в футляр на шее. А потом щелкнул хвостищем, как кнутом, расхохотался и нырнул в печную трубу — только искры посыпались.