Фауст

Порой ему кажется — он внутри ожившей картины Босха, и Страшный Суд уже начат, только никто этого не заметил. Может быть, если бы он верил чуть больше, он бы не пил, а молился. Или — пил и молился бы одновременно, что было бы втройне более омерзительно. Но, как бы ни был он пьян, сквозь лицо у каждого третьего всё равно просвечивает чудовищное рыло, черти волокут грешников в ад, и только ангелов не видно нигде. Генрих ненавидит человечество. Впрочем, есть ещё Иоганн. И он не похож на ангела. Скорее, он элегантен простотой идеально сбалансированного ножа, направляемого ясным разумом, твердой волей и уверенной рукой. Если бы не Иоганн, Генрих, скорее всего, уже совершил бы что-нибудь бессмысленное до такой степени, какую придаёт необдуманным поступкам только отчаяние. Но тот непоколебимо верит в правоту родины, не сворачивает с выбранного для себя пути и всегда знает, как поступать дальше, и для Генриха это — око адского вихря, накрывшего Германию. Генрих верит в Иоганна. В то, что для него есть смысл, и в доброту Вайса к нему, Генриху. Ложь. Трубы Суда звучат, и под ногами разверзается бездна, откуда несет огнем и серой. Впрочем, на самом деле это всего лишь несколько слов, произнесенных удивительно спокойным голосом. Предсказание ближайшего будущего, совершенное с уверенностью свершившегося факта. Для Вайса дует тот же самый ветер, что и для остальных, и он носит такую же маску, что и прочие. И, как и прочие, готов стрелять в спину тем, кого называет друзьями. Генрих думает, что не боится смерти. В конце концов, не он ли неделю назад прикидывал: как это будет, и пришёл к выводу, что ни прыжок с высоты, ни автомобильная авария не гарантируют немедленной смерти, как бы ему ни хотелось, чтобы всё получилось как будто само собой. Старая история — разочарование в жизни велико настолько, что уже приготовлена чаша с ядом. Но теперь, когда Иоганн хладнокровно целится ему в спину, хуже и придумать нельзя. Земля рушится. Генрих падает. Правда — обо всём — о гибели отца, о роли в ней Вилли Шварцкопфа, о том, что Генриху предстоит теперь делать — слишком сокрушительна, чтобы удержаться на ногах. Ему не хочется часто видеться с Вайсом. Тот, в конце концов — не что-то исключительное, он предаёт так же, как все, и так же лжёт. Генрих не рассказывает Вайсу, о чём с ним говорили — это только его дело. Впрочем, Генрих достаточно умён, чтобы почувствовать руку, ведущую его в этот дьявольский лабиринт. Все, с кем он имеет дело, поют по партитуре, написанной кем-то другим специально для Генриха, и даже отзыв на пароль сочинил тот, кто, кажется, читал его мысли. Мефистофель явился, он уже здесь, но кто он? Приговор окончательный и обжалованию не подлежит — адский вихрь его теперь низвергает в ад, или ангельские крылья возносят в рай — думает Генрих, надеясь узнать: что из двух. И понимает — ни то, и ни другое. Это просто Иоганн неожиданно возвращает ему себя, того, в котором Генрих разуверился. Он и впрямь нож в руках родины. Своей родины, которая не верит ни Фаусту, ни Мефистофелю. Да и на ангела он не похож. Он просто с другой картины, на этой сцене играется другая пьеса и звучит иная музыка. Всё это существует, просто Генрих забыл. На мгновение он чувствует на губах соль, а на запястье — руку Иоганна, и, кажется, тот снова приговорил его к жизни. «Лазарь, выйди вон», — говорят ему. Но так и должно быть.