Всё сказал

      На кафельном давно не мытом полу кухни преждевременной смертью умирала какая-то букашка — страшно и мучительно. Семён смотрел на неё пустым взглядом — не мог ни добить, ни отфутболить под раковину.       В голове у него свистело, как будто ветром в питерском переулке. Или в пустом аквариуме, из которого выселили всех рыбок, и теперь скребут ногтем, чтобы счистить со стенок накипь, а потом выдуть её. Семён пошарил на пустых полках, между смятыми коробочками от макарон и гречки, засохшими хлебными крошками и вечно закрытой пачки соды. Ему попалась какая-то замусоленная пластинка с таблетками — вроде аспирин. Чёрт его знает. Лена вот разбиралась, а Семён — нет.       Он проглотил одну, не запивая — и бледно-жёлтый шарик прилип к гортани. Семён зло хлопнул себя по жилистой шее, налил себе сразу полстакана прозрачной. Выпил залпом, не закусывая — таблетка отвалилась и ушла по пищеводу. Подождал ещё немного, подумал, поспорил неслышно с кем-то и налил себе ещё. Почти сразу же плюнул на эту игру в интеллигенцию с самим собой — жадно приложился к горлышку, зажмурившись. Глотнул сразу и много. В голове у него закрутился жаркий июнь со своей цветущей сиренью.       В прокуренной кухне было душно, как в переполненном вагоне плацкарта. Жадно хотелось дышать, поэтому Семён рванул на себя замусоленные ставни, заранее заклеенные на зиму. Уличная гарь и ноябрьская сырость потеснили стойкий дым «Космоса», но разогнать его не смогли. Больше воздуха для Семёна не было.       «И ладно», — равнодушно подумал он, подхватывая бутылку и шагая в сторону гостиной.       В ногах неожиданно отозвалась неприятная слабость, будто бы туда вместо хрящей и мышц кто-то напихал ваты. Семён обессиленно развалился в хозяйском кресле, вперив бессмысленный взгляд в мутный экран телевизора. Ему захотелось включить этот громкий и беспричинно весёлый ящик, но сил и воли на подъём не осталось.       Ерунда какая-то просто. Ничего страшного: это от вчерашней водки, у казахов она часто палёная. Даром, что дешевле теперь только «Столичная». Тьфу ты! Сейчас… Сейчас отсидится немного, может, вздремнёт, и полегчает. Таблетка эта подействует, и пройдёт всё. Пройдёт!       Ну, что с ним такого может быть? Через месяц только сорокет стукнет, ещё целая декада «самого плодотворного возраста для мужчины». Дата такая, как восемнадцать, — нельзя не отметить. Но как без Лены его отмечать неизвестно. Выкинула, конечно, номер, истеричка поехавшая. Ну его, может? Купить просто бутылку хорошего коньяка, проставиться на работе — и всё. А то ведь придут… Ладно, если вместо салатов и отбивных — нарубленные колбаса с сыром и картошка жареная в сковородке; ладно, пыль с палец толщиной… Но будут же спрашивать: где жена? где дочь? Что им отвечать? Дрянной праздник — юбилей на сорок.       Под ложечкой опять засосало в ожидании спирта. Хотелось напиться и разбить кому-нибудь лицо. Семён сжал свободную руку в кулак, чтобы вскочить и мазануть им по воздуху, вообразив себе там чью-то рожу, но просто неуклюже и по-идиотски завалился на пыльный ковёр — ноги под весом тела подогнулись.       Сразу вырвало кислым. Блядство-то какое, Господи!       Семён завозился в этой зловонной лужице, как червь, пытаясь перевернуться. Ноги не слушались, руки стали будто не свои. Всё тело как не его. Что-то было не так. Его пробил тревожный озноб.       Точно водка эта сучья, так её и раз-этак!       Он поискал глазами телефонную трубку, лихорадочно думая только об одном — скорую надо, скорую! Семён всё же смог сделать рывок по полу, вложив в него всё своё отчаянье и страх. Ухватился еле послушной рукой за провод, рванул его вниз, срывая аппарат на пол. Кое-как набрал нужный номер окоченевшими пальцами.       На том конце заиграла тупая мелодия с перерывом на гудки.       Дёрнул чёрт рыжую ляпнуть. Дело давно минувших дней, ещё лагерных. Ну и что, что на одной улице живут? И что, что на одном предприятии?! Город, бляха, не Питер, и не Москва — три проспекта, две площади. Подумаешь: поговорили, как коллеги после работы, как взрослые люди, не было же ничего! Не было! Катерина с пятого, дура пиздливая, увидела… Семён от досады обязательно завыл бы, будь такая возможность — теперь же и оправдаться не перед кем. Да и бессмысленно это.       Гудок. Гудок. Гудок.       Надо было как-то Витюшу с Танькой втягивать. Надо было сверхурочно нарабатывать на заводе копейки, чтобы им жизнь такой сволочью не казалась. И вот пришёл Семён после очередных сверхурочных  никакой, а тут Лена со своей слепой ревностью да ещё и при дочери. Заранее уставший, не оклемавшийся после конца месяца, даже спорить не стал. Попросил сначала просто успокоиться, но без толку. Поэтому просто дал раздраженную пощечину.        И кто теперь виноват во всём был — не ясно.       Гудок. Мелодия.        — Слушаю.        Семён вздрогнул, возвращаясь из злых воспоминаний обратно на заблёванный пол.        — Яууууу., — прошлёпал губами он. — Поуууу…        — Станция скорой на Маяковского! — раздраженно ответил диспетчер. — Алло!        — Ыууу… По…        — Говорите разборчивее, мужчина!       А легкие будто бы вынули из его груди и туда вместо них гелиевые шарики засунули — ими звуки человеческие выдыхать было невозможно.        Если сейчас не получится, подумалось ему, то второй раз он номер скорой уже не наберёт. Сдохнет тут сам и найдут его уже, когда запах из квартиры пойдёт.        Ужас стал таким ощутимым, что Семён всё-таки выдавил из себя еле-еле:        — Маяковская, три…и…и… Ум…        — Что? — недовольно спросили с того конца. — Что — Маяковская, три?        — Маяковская, три… — почти неслышно выдохнул он.

***

      Должны приехать. Не могут не приехать. Сказали, кажется — вызов принят, ожидайте. Ленно и скучно так, будто бы он им уценённый товар продать пытался через каталог, а не просил жизнь спасти.       На тебе, Семён Семёныч, думал он, юбилей. Не сдохнуть — уже задача.       Всё ведь шло не так уж и плохо. У Лены день рождения через месяц. Он ведь готовился. Никому ничего не говорил, съездил в ближайший город в турагенство. Взял путёвку в санаторий в Анапу. На море. Они ведь двадцать лет назад тоже на море ездили, в свадебное путешествие. А потом уже не до моря было — там жизнь такой кутерьмой закрутилась, таким бешеным колесом, что думать о чем-то кроме того, на что жить, не получалось.       И вот Семён решил сделать хоть бы и раз как раньше. Четверть века почти отмотать назад. В тот самый санаторий, на то самое побережье. В агентстве сказали, в Турцию дешевле будет. А он не хотел в Турцию: он в юность хотел. С Ленкой. С сумасшедшей этой! А она ему рыжую стерву предъявляет. Можно разве так?!       Как так вышло, что двадцать лет пролетели незаметно? Почему никакая падла не предупредила его, что двадцать лет — это пшик?! Да в школе один семестр тянулся и то дольше, чем эта двадцатка засаленная!       Семён глянул на скосившиеся настенные часы — прошло почти сорок минут; скорой не было. Ничего, ещё немного, и точно приедут.

***

      Воздух пах тёплым морем и дурманящими пихтами. На набережной кормастые расфуфыренные тетки в мятых передниках продавали потекшее эскимо и запотевающие банки с газировкой, ничего лучше которой в такую жару и быть не могло. Усатые грузины торговали крупной и мягкой, как девичьи губы, черешней в бумажных пакетах из газет, и персиками, солнечно яркими, размером с два мужских кулака. Где-то далеко и залихвасто пел свои песни «Ласковый май».       Теплым пряным вечером, полным стрекотанием цикад и гудящих шлягеров, Семён стащил со стола консьержа ключ от крыши санатория, утопающего в высоких соснах и диком винограде, завязал зачем-то Ленке глаза и потянул за собой наверх — считать бесчисленные южные звёзды, зажигающиеся на закатном небе.        — Так всегда будет? — спросила она его, поправляя растрепанную чёлку и улыбаясь своей застенчивой детской улыбкой. — Всю жизнь? Ты и я…        — Конечно, — он кивнул, подставив руку козырьком и всматриваясь в алеющий небо. — Женился, думаешь, зачем? Если не на всю жизнь?       О чём ещё говорить, когда видишь море в первый раз? Только о любви да о вечном.       Ленка вдруг вздохнула, ссутулив острые плечики.        — Что?        — Да вот… Представила: всю жизнь как-то… Страшно! Это же долго так! Ты не подумай, я не про тебя! Я вообще! Ну, жизнь, понимаешь? Вся жизнь?        — Знаешь что, Тихонова? — скривил рожицу Семён. — Совесть-то есть в тебе? Хоть капелька?       Она не ответила, только взяла в руки запотевшую бутылку «Крымского» и сделала большущий глоток. Подняла на него свои подёрнутые дымкой зеленые глаза, прижалась вся сразу и поцеловала так напористо и жадно, что он понял — совести там ни на грамм.

***

      Хотелось туда — в Анапу, на их крышу. К закатному солнцу и блестящему морю. Очень нужно было ему, очень.        Всё ведь по-человечески должно было получиться. Только стало налаживаться, выравниваться, как у людей, а не от получки до премии. Все двадцать лет на пятой скорости: сначала институт на пополам с заводом, потом только завод в две смены по три раза в неделю, чтобы было хотя бы что есть и что носить, потому что Союз в ебеня скатился и по швам треснул.       Детей с таким темпом жизни он не видел, а с женой существовал только по телефону. Жили хоть и в одной квартире, но в противофазе: одна жилплощадь, но в разных измерениях.        — Я же просила пораньше сегодня!        — Ну, какое пораньше, Лен?! — курил он в трубку стационарного заводского телефона. — Я же специально допсмену взял, чтоб Витьке на выпуск нормальный костюм купить!        — Это не на выпуск, Сёмочка, это на поступление. Он в техникум идёт.        С кем не бывает? Нормальная история. Девять классов без троек закончил, наркоманом не стал — и на том спасибо.        — Па, я на концерт, ну? Можно, па? Все идут!        — Приоденься только поприличнее, — пробурчал он.        Когда она успела вырасти? Только же забирал её из роддома — мартышку эту сморщенную со ртом на всё лицо.       Захотелось со всеми ними поговорить. С сыном и дочерью, как со взрослыми; с женой, как с молоденькой девочкой. Поговорить со всеми нормально, по-человечески, обо всём сразу. А то как-то…       Со временем что-то стало. Мысли должны были спрессовать его, сжать хоть чуть-чуть, но каждый миг распухал, распухал… Сначала Семён пытался прикинуть, сколько прошло, начал считать, но уже и не помнил толком, когда звонил. Сорок минут? Час? Два?        Нужно только, чтобы вытащили его. Всё ещё можно было переиграть, если только откачают. Позвонить Лене, цветов купить — лилий белых, её любимых, рассказать про Анапу, про повышение. Она простит. И всё по-другому будет. От сегодня и до конца по-другому!        Заиграл дверной звонок.        — Да! Да, сейчас!        Показалось Семёну, что это он вслух так. Язык во рту был распухший и онемевший. Сил не было даже на движение пальцем. Осталось только смотреть скосившимися глазами на расчерченные узором обои и запыленный сервант.        Снова звонок. И ещё. Нетерпеливо так.        Мир заклубился тенями.        — Лен! Лена, открой!        Тишина.        — Там пришли, Лен!        — Да сейчас я… Погоди.        Слава Создателю, подумалось ему, а то провалялся бы так чёрт знает сколько.        — Это правда ты? Ты приехала?        — Приехала… — она вздыхает.        — Ты… Как вообще? Как дела у тебя?        — Хорошо. Нормально. Я Соскучилась.        — Скажи… Простишь меня?        Она молчит.        — Я ведь понимаю.        — Что ты понимаешь?        — Что… Что страшно. Что немолодые уже. Что седина пробивается. Что в зеркале… Такое. Нет! Ты-то для меня всегда красивая. Любая. Я про себя это, Лен… Про себя я, честно. Я думал потом… Раньше ведь ты мне не закатывала такого… Ничего не было, правда! Я ведь ещё в лагере, ещё тогда всё решил, Лен. Ну, что я, в сорок лет стал бы всё это перечеркивать? Ради поблядушек?        Вздох.        — Я же люблю тебя. Больше, чем полжизни вместе! Как я тебя бросить могу после всего? Я поэтому и разозлился так. Ты прости меня, ладно? Простишь?        — Ты ещё молодой. Сорок для мужика — не возраст. А тут девок до ласки голодных  сам знаешь сколько. Кидаются вон как. А я-то?        — Лен! Лен, ну, давай без этого! Ты у меня самая…        В дверь барабанят кулаками, что-то кричат про милицию.        — Ты что же? Не открыла ещё?        — Не успела. Заболталась.        Из коридора гремит. Чьи-то сапоги отбивают ровный шаг по паркету. Врываются в комнату.        — Ёб! — задушевно и искренне вещают откуда-то сверху. — Допился товарищ, итить твою!        — Он дышит вообще? Или за мешком сходить?        — Пульс есть вроде. Живой ещё.        — Инсульт, Александр Сергеич. На глаза его глянь. Точно инсульт.        — Дай сам гляну… Любишь чесать языком зря.        — Да что я, инсультных не видел, что ли? Пятый за месяц! Точно оно!        — Я тебе говорю: не чеши языком, дай-ка сначала я разберусь, а ты посиди!        — Можно потише, мужики? Я тут с женой вообще-то…       Сейчас главное с Леной договорить. Нужно было ей всё сказать, выпросить у неё ещё один шанс.        — Чё он мямлит там?        — Да непонятно нихера. Лопочет, как младенец.        — Так, а чё с ним всё-таки? Прав я был?        — Товарищ сержант, не мешайте работать, ради Бога.        — Так… А вы во сколько вызов приняли?        — Приняли… Тебе-то что?       — А то. У вас нормативов нет, что ли?       — А у тебя? Хуль мы тебя прождали-то час почти?        — Слышь, ты тут…        — Ну, вот и не замахивайся, понял?        — Да пошёл ты!        — Мужики! Вы бы при женщине все-таки… — не выдержал Семён. — Лен, может, на кухне подождешь? Или в детской?        — Опять что-то сказать пытается.        — Сергеич, грузить его надо, он никакой вообще. Сколько он пролежал тут?        — Вызов в шесть был.        — Ну. А сейчас полдесятого.        — Де вы были-то, бля?!        — Слышь, сержант, выруби идиота! Где были… Где надо!        — Я тогда документы составляю, — лязгнули наверху. — Вскрыли мы квартиру без пятнадцати пять, выходит?        — Да не спеши с этим!        — Александр Сергеич! Каждая минута же…        — Да что ж ты… Что ты, как маленький, Вадь? Мы, блядь, не волшебники и мёртвых не воскрешаем.        — Так он же живой ещё…        — Да какое там! Посмотри на него: тут обе стороны уже!        — Не слушай их, Лен. Они идиоты какие-то наверное. Чушь несут. Это я просто перебрал немного. Заберут, откачают — я ж ещё хоть куда! Сорокет всего! Расскажи лучше, как там у Таньки? Как у неё в школе? А у Вити?        — Приехали. Тут они, Сём.        — Привет, па.        — Здравствуй, отец.        — Тань… Танюш, ты красивая у меня такая стала. Хорошо, что приехала, а то заберут сейчас… Там, сама знаешь, с посещениями туго.        — Ты не переживай, па. Всё хорошо будет.        — Сын, а ты? Ты сам-то как?        — Нормально, бать. Дембель скоро. Сто дней уже считаю. Ты лежи-лежи, тебе силы беречь надо!        — Я извиниться перед вами хотел. Тань, тебе сколько сейчас? Шесть…        — Надцать. Шестнадцать, па.        — Ну, вот. Херовый из меня отец.        — Всё нормально… Ты же работал.        — Чё он там бормочет? Белку поймал, что ли?        — Да в городскую его надо… Александр Сергеич, я позвоню?        — Звони, бля. Нихера ты не дозвонишься с пятницы на субботу. Да и оборудования у них там нет нормального. До областной точно не довезём. И так, и так околеет.        — И что нам делать теперь?        — Что-что… Не инсульт, а смерть по неосторожности в состоянии сильного алкогольного опьянения.        — А экспертиза?        — А что — экспертиза? На вскрытии кому надо шепнуть — и всё по бумажкам будет. Мы приехали, а он уже того.        — Не, мужики, вы как хотите, а я пас. Я приехал, он ещё живой был.        — Господи, ну, ёб твою, Серёж! Сейчас живой, через десять минут — нет. Предлагаешь скататься с трупом в область? Да мы на проспект выехать не успеем, он отойдёт. Не понимаешь, что ли?        — Я вот понимаю, как раз! Лазеечку в отчёте найдут, и схарчат, это им запросто. Не подавятся даже.        — Мужики, вы не люди, что ли? Помолчали бы уже! Я тут с семьёй говорю! Сто лет их не видел!        — Сёмочка, ты с кем это? Тут только мы.        — По паспорту вот… Смотри… Сычев Семён Семёнович, год рождения… Сорок лет мужику. Ептить, а выглядит почти на полтос!        — Ты перед смертью тоже не на восемнадцать будешь светиться, Серёж.        — Так я заполняю?        — Погоди, успеем ещё.        — Алло, городская? У нас тут тяжёлый с подозрением на инсульт.        —Твою ж душу, стажёр! Ты что творишь?!        — Как это — нет?! Да хоть в коридоре его… Капельницу хоть какую. Да понимаю я, понимаю! Оставить мне его тут, что ли? Мне ж потом… Да. Всё, выезжаем.        — Прибавки захотел, молодой?        — Александр Сергеич, ну, сорок лет всего! Не старикан же! Жалко, блин.        — Жалко у пчёлки в одном месте. Он уже покойник, а с нас всё равно спросят.        — Сын, ты прости, если что. За всё. Ты знаешь, я просто хотел, чтобы ты рос нормально. Как человек, понимаешь?        — Один, что ли живёт? В паспорте вон штамп. Женат, значит. Детей двое. Не, мужики, это не стариков списывать… Давайте его хоть погрузим…        — Эт самое… Серёж… Товарищ сержант, а по времени что решим? Может, хоть на полтора часа раньше?        — Ну… можно. У меня вызов был, как раз. А потом чё было?        — Квартиру искали, скажем. Да, точно. Номер он не назвал, а тут аж шесть подъездов и этажей вон… Потом пока вскрыли дверь, пока первая помощь… Набежит.        Набежит, — там согласились снисходительно. — Ну, эт самое… По коням? Я квартиру тогда опечатаю.        — А паспорт, где лежал, там ещё было что-то?        — Ну… пятнашка. И кольцо женское.        — Пополам.        — Ёб вашу феню. Схренали ли пополам?       — А вам, товарищ сержант, еще квартиру опечатывать. Глядишь, не только кольца найдёте. Нас со стажёром и так всего двое.        — Александр Сергеич… Я не возьму. Я от живых только.        — А он и живой ещё, Вадь. Бери и не строй из себя Чапаева. С тебя спросят потом. За отчётность.        — Не… Я не… Вы берите, если хотите.        — Училище отдыхает, значит? Тогда тебе пятёрка, Саш?        — Фигу. Давай семь с половиной, и хоть весь дом вынеси.        — Тьфу ты… Ну, мафия натуральная. На, бери — и дёргай уже отсюда.        — Рад с тобой работать, Серёж. Так, ну, берём его? Давай я за руки… В мешке оно, конечно, поудобнее было бы — там ручки такие… Чего хмурый такой, а, Вадим?        — Да… Задумался вот: сорок лет ему всего, а уже… Может, ещё столько сделать не успел. Рано в сорокет уходить.        — У нас средний возраст знаешь какой по стране? Шестьдесят пять. Этот до сорока дотянул, зато кто-то другой только в девяносто преставиться. Математика! Зато по специальности всегда работа будет, Вадь.        — Это точно.        А мимо Семёна плыли выцветшие фотографии на стенах, Витькин велосипед в коридоре, обклеенная плакатами дверь в комнату Татьяны. Вертелись вокруг ободранные стены, исцарапанные ключами; соседские обшарпанные двери, потом стылый ноябрьский вечер и мелкий колючий дождь в лицо, потом киоски с мороженым и газировкой, дурманящие пихты и, наконец, то, чего он так долго ждал, все эти двадцать лет — оранжево-красный вечер в Анапе и море, море, море — такое бескрайнее и прекрасное.       Он взял жену за руку, потянул грудью солёный воздух и произнёс:        — Как хорошо, что успел! Успел всё сказать тебе, Лен.