Чего бы ни стоило

Мерлин падает на колени, еле-еле успевает выставить руку, чтобы не приложиться лицом о землю, опускает голову. Опять опоздал. Он делает глубокий вдох и поворачивается к Гарри — к телу Гарри. Тот совсем не выглядит так, словно спит, у него лицо в грязи, кровоподтеки, а на боку красуется зияющая рана. Мимолетно Мерлин думает: люди уже давно научились убивать изящно и чисто, но ему все равно постоянно приходится видеть грязно-красное мессиво. Наверное, нельзя так думать о друге, но Мерлин больше не справляется. Раз за разом. То один, то другой, то давний (очень давний) друг, то случайный знакомый, то просто человек, который пробился сквозь щиты Мерлина и стал близок. Обожженная плоть: запах, от которого подташнивает, который пробуждает внутри не только месть, но и зверя-охотника. (Мерлин одичал, он знает это сам, но не... настолько. Никогда он не оторвется от человечества так, что при виде едва теплого тела в нем пробудится... это.) Или колотая рана — и видно несколько слоев того, что внутри, под истончившейся слабой кожей. Или красное и мокрое там, где только что была кисть. Или — наоборот, ничего. Мертвенная бледность, круги под глазами, в которых пляшет нотка отчаянного безумия, и ее не сдержат даже стены реабилитационной клиники. Рвота, дрожащие колени, мат, перемежающийся рваным вдохами. За столько лет (сотен лет) Мерлин успел повидать все, кроме того единственного, что ему хотелось увидеть. И нет, он не оставался в стороне, он перепробовал все, что изобрело человечество. Развлечение, самоуничтожение, иллюзия. Крик посреди ночи и бешено колотящееся сердце: «Нет, больше не надо!». Стон посреди ночи и бешено колотящееся сердце: «Да, глубже, сильнее!». Внутри него большая разрушительная сила, но он готов тратить ее на благо, отдавать другим. Спасенная жизнь, случайная улыбка. Но ему нужно отдаваться и самому, чтобы оставаться ближе к земле, чтобы кто-то держал в руках и принимал решения за него. «Собери травы. Спаси мир. Отсоси мне». Что угодно, лишь бы оставаться в своем уме. На чувстве собственной полезности, на подпитке от магии, субстанций и от любовных утех с незнакомцами долго не продержишься. Мерлин закрывает Гарри глаза, убирает руку и замечает, что она даже не дрожит. Кол вошел в сердце так глубоко (так давно), что его сейчас уже и не трогает все это... почти. Самого себя Мерлин не может обманывать. Они с Гарри знакомы всего два месяца, но здесь, в хаосе войны, даже короткие мгновения могут быть вечностью. Для тех, кто остался дома, они точно вечность. Гарри ждет девушка — они должны были пожениться, когда он вернется, а теперь она получит только записку от боевого товарища, случайного знакомого своей родственной души, а вместе с ней — разве что пустую, бесполезную вечность. Он слышит крики и отодвигается. Сейчас не время, сейчас нужно прорваться. Стиснусь зубы и идти дальше — это Мерлин умеет. У него будет еще возможность, не он один теряет близкого человека, не он один продолжает жить. (Он единственный, кто продолжает, и продолжает, и ждет, а друг все никак не возвращается, хотя ему обещали, хотя дракон сказал: «Он твоя судьба», хотя магия сказала: «Он твоя родственная душа», и он единственный...) — Эмрис, вставай! Мерлин дергает головой. Не время. Клоки магии внутри не серебристо-синие, а красные, с черными прожилками, и перед глазами тоже все ярких, неестественных цветов. Мерлин сжимает правой рукой левое запястье. Под рукавом мертвое, неподвижное имя, от которого веет только безысходностью. На чувстве собственной полезности, на подпитке от магии, субстанций и от любовных утех с незнакомцами долго не продержишься, а вот на ней — продержишься. Если только не сойдешь с ума до того. Мерлин встает и делает еще один глубокий вдох. Он дождется, чего бы это ему ни стоило. Но Артуру все-таки нужно поторопиться.