Мотыльки на снегу

Sasaji Masanori — Tragedies Seimei

      Холодно. Кажется, если лежать вот так, в ворохе снега, глядя в темнеющую высь, то можно увидеть звёзды. А за ними другие миры. Молочную белизну чужого дня и незнакомую жизнь. Эта темнота затягивает, заставляя видеть несуществующее. И она затянула бы, несомненно, да только близость переплетённых в немом признании пальцев, куда сильнее чем эта завораживающая тьма. Чужие пальцы — они тёплые, не могут согреть всего продрогшего обездвиженного тела, но их касаний оказывается достаточно, чтобы спасти душу. Отогревая её, трепещущую в груди раненной птицей, оба парня ещё могут чувствовать эту тонкую грань меж вымыслом и реальностью.       — Пойдём? — Санхёк приходит в себя чуть раньше. Он быстрее осознаёт до какой же степени опасно такое лежание в сугробах, и поднимает друга за руку, всё также крепко удерживающую его ладонь. Согласный кивок запоздало, и он отряхивает старшего от назойливых хлопьев, поправляет шапку на нём и только после небрежно обхлопывает свои плечи. — Хочешь чего-нибудь?       — Тебя, — вполне ожидаемо отвечает Тэгун, и они проходят мимо продуктового магазина без надобности в него заглядывать. От этой искренности кончики пальцев покалывает у обоих, и не оправдать уже подобное ощущение холодом. Снег тает на их руках, робко касается заалевших от приятного мороза щёк и украшает одежду. Самые смелые снежинки касаются ресниц, так нежно, что даже жаль в следующее мгновение, моргая, сгонять их прочь. И жаль заходить в подъезд, чувствуя, видя, как последние частички волшебства исчезают под действием искусственного тепла.       Тяжелый выдох уже не рождает за собой белёсого облачка, и вся прошлая лёгкость улетучивается незаметно, оставляя после себя лишь это давящее, никчёмное тепло. Путь в молчании. По лестнице до второго этажа. Всё до такой степени обыденно, что даже сил нет ругаться на вечно заедающий дверной замок. Он, как однажды подметил Тэгун, чем-то напоминает разъярённого пса, не впускающего и не выпускающего по-хорошему никого. Санхёк покорно ждёт позади — ему никогда не хватало терпения на эту мелочь, и он покорно отдавался в ловкие руки согруппника… За этой мыслью крылось чуть больше, чем он предполагал первоначально, но теперь это становилось совершенно не важно. Руки сами тянулись к плечам мужчины, пальцы осторожно сжимали влажную от растаявшего снега ткань пуховика, и вся картинка происходящего окрашивалась лёгкой пеленой пробуждённого желания. Тэгун ругался чуть слышно, движения его становились дёрганей, а тело само льнуло назад, стараясь как можно чётче прикоснуться к мужчине всем своим естеством.       И всё же дверь поддавалась, жалобно скрипя, она выслушивала очередную угрозу о том, что замок в ней вырвут с мясом однажды, и пропускала хозяев квартиры внутрь, закрываясь за ними всё с тем же скулящим звуком. Лёгкий щелчок и закрывшийся замок отдаёт отсчёт новой игре, в которой потребность раздеть друг друга граничит с совершенно безумной мыслью обойтись чуть приспущенными штанами. Но нет. Последнее слишком грязно, слишком по-животному для такого момента. Похищая друг у друга поцелуи, рыча на непослушные тряпки, некогда числившиеся за одежду, они всё же продвигаются вперёд, к спальне, забывая о невинных желаниях вроде распития чая или же принятия ванны. Все эти мелочи до такой степени никчёмны сейчас, что и секунды мыслей не занимают ни у одного из мужчин. Сейчас может подождать всё. В том числе вибрирующий где-то под грудой вещей телефон — кто бы сейчас не звонил, он может подождать столько сколько потребуется, лишь бы этим двоим удалось утолить этот голод, гложущий изнутри.       Холодно. Так отчаянно холодно, что прижимающиеся друг к другу тела, их переплетение и череда поцелуев более напоминают сейчас сгусток энергии, нежели пару, нуждающуюся любви. Выкрики и полустоны чередуют друг друга, как и боль чередуется с нежностью, не имея права занять лидирующую позицию, но и не уступая. Это повторяющаяся и ненадоедающая игра, в которой каждый спешит показать своё превосходство ещё более рьяно, чем в музыке и танцах. Укусами по нежной коже, алеющими следами когтей по её белизне, влажными касаниями по нестерпимому жару. И как бы не было сладко противостоять на равных, Тэгун знает, что более приятно лишь поддаваться, видя в глазах напротив торжествующий огонёк, сгорать в нём и раскрываться под приятной тяжестью чужого тела, прогибаясь под спешными ласками — утешительной наградой для проигравшего. Он никогда не признает своей хитрости, как никогда не сможет и солгать — как нравится ему эта уступающая позиция.       Его глаза смеются даже в момент, когда становится нестерпимо больно, и слёзы сами собой скапливаются в уголках глаз, он незаметно прикусывает губу и продолжает смотреть в глаза нависшего над ним мужчины. За этот азарт в них, за всепоглощающую страсть можно потерпеть и большее. Но большего не требуется. Тело откликается на непрекращающиеся ласки, расслабляется, и первая волна удовольствия раскатывается по нему куда приятнее любого из алкогольных напитков. Его первый выдох, полный похоти, ловят солёные от сцелованных слёз губы. Поцелуй длится ровно столько, чтобы оба успели войти во вкус, но не насытились совершенно. Мучительная доза близости, когда, восполняя её, Санхёку хочется брать покорное тело грубее, чем он мог бы себе позволить ранее. Эта игра, в которой оба без слов знают, чего хотят и добиваются этого. Здесь нет проигравших.       В головокружительной встряске настигающего блаженства, так велик шанс задохнуться, потеряться на краю самообладания, что руки невольно вновь оказываются рядом, гладкость соприкасающихся ладоней и пальцы, спешащие сплестись в замок, самый крепкий и нерушимый из всех существующих. Тэгун отводит взгляд в сторону, глаза завешивают тёмные прядки — ему, как всегда, в последний момент становится неловко, будто бы то, что так искренне дарит Санхёк, не может принадлежать ему вовсе. Он прикрывает глаза и стонет измученно в момент, когда тёплая влага касается живота, и из сознания теряются все мысли до единой, не смея собрать их во что-то понятное и осмысленное. Но Санхёк понимает его без слов. Прогибаясь в спине, чуть рыча и, в противоположность любовнику, открывая глаза, он видит перед собой звёздное небо вместо серого потолка. Всего мгновение и картинка исчезает, погружая во тьму комнаты, позволяя расслабиться и прилечь рядом с восстанавливающим дыхание мужчиной.       И теперь, когда оба приходят в себя окончательно, ставя точку в безумстве кратким поцелуем, все следующие действия кажутся лишь отматывающейся до начала плёнкой. Душ. Скудный ужин, потому как на большее нет ни сил, ни желания, ни потребности. Сон. За которым почему-то наступает утро, а не ожидаемый вечер, в котором оба ещё могут лежать в мягкости свежего сугроба и отдаваться одним на двоих — мыслям ни о чём. Мыслям об их будущем. Репетиции, съёмки, встречи с друзьями — всё это как фон, как реклама перед ожиданием того заветного момента, когда им суждено будет остаться наедине. Вновь растаять в прохладной мягкости разгулявшейся стихии и ещё немного полюбоваться небом полным звёзд и чужих миров.       Холодно. Каждый из них по-своему осознаёт, до какой степени неправильна эта замкнутость. Она ломает, рушит до основания и заставляет прогибаться под её силой, заменяя жизнь реальную на нечто, что некогда казалось единственно важной счастливой мечтой. В погоне за счастьем, в опасном полёте у кромки бездны, оба мужчины знали, что на дне пропасти их встретит эта опасная белизна. Обманчиво нежные хлопья снега, за которым лишь сумрак и сон.       Поцелуй в висок и пожелание сладких снов сопровождается уколом в самое сердце, и немым вопросом, стоило ли это серое постоянство тех ярких дней и непривязанности к кому-то одному. Уже одно только наличие подобного вопроса должно было бы насторожить, но… они терпят. Они ждут. Ведь эта зима… нельзя пережить её поодиночке, лишь грея друг друга можно спастись по-настоящему. Этот снег сводит с ума. Его так много, что хочется сбежать, спрятаться до наступления тепла, но мотыльков всегда манит обманчивая яркость. Им не укрыться поодиночке, не переждать.       — Хочешь чего-нибудь? — отряхивая комья с одежды Тэгуна — осторожно, с себя — не думая, Санхёк уже знает ответ на заданный вопрос заранее. А потому не даёт договорить, глушит слова поцелуем, забывая про возведенный ими же запрет любой близости вне дома.       — Свободы, — глаза старшего преисполнены грустью и сожалением. Он договаривает даже тогда, когда можно лишь молчать. Губы его ещё блестят от влажного плена поцелуя, но это ровным счётом ничего не значит.       Этот ответ стоит десятка выкуренных сигарет, двух бессонных ночей и прокушенной до крови губы, на которой Тэгун вымещает своё желание закричать — опровергнуть только что сказанное. Ведь, если он скажет сейчас что-то, то это несомненно окажется ложью. Смолчать, опуская глаза к белёсому покрову земли — всё что остаётся, когда сил даже выдохнуть нормально не находится.       — Хорошо, — в этом ответе, лёгком на первый взгляд, не меньше сожженных в сигаретном пепле нервов и борьбы с самим собой. Санхёк кивает, чтобы спрятать взгляд за рваной чёлкой. Он проиграл, до искренности взгляда Тэгуна ему так и не удалось дотянуть, как не удалось и убедить самого себя в надобности такого решения.       — Но сегодня… сейчас, — улыбка мужчины становится чуть шире, — тебя.       Только это слово способно расколоть весь мир на «прямо сейчас» и «может подождать». Расставание относится ко второму. Когда дыхание сбивается от одной только мысли об обладании друг другом, когда кончики пальцев покалывает невыносимо до желания коснуться гладкой кожи прямо здесь — в плену улицы и любопытствующих взоров. А ржавый замок опять не будет поддаваться в нужный момент… скрип двери… мокрая одежда.       Утром. В хрусте перемалывающихся кофейных зёрен, будет слышен звук отматываемого назад времени. За окном всё так же падает снег — крупные хлопья, белый пепел и холодная смерть. Ни один мотылёк не выживет в этом холоде. Нужно держаться ближе, чтобы греть и быть согретым. Этой зиме не будет конца.