Бес-смертие

Время Леонарда постоянно стремилось к бесконечности. Секунды, минуты, часы оседали на его руке, показывая, сколько ему осталось прожить. Время относительно, и если бы его не хватило, к услугам Леонарда всегда был один из банковских счетов — что позволяло приблизиться к вечности, прикоснуться к ней. Время всегда относительно и бесконечно жестоко. Леонард не любил смотреть на свои часы — время на них никогда не становилось меньше ста шестидесяти лет. Леонард устал от этой вечности ещё тридцать лет назад. Кажется, где-то в гетто такое презрительно называют причудами богачей, которые не знают, куда потратить своё время, и их жизни превращаются в вечную бессмыслицу, лишённую эмоций и планов. Однажды, когда апатия накатила сверх меры, Леонард поставил почти все свое время в партии в тонто, а игроком он всегда был неважным. Люди вокруг пораженно замерли: не часто приходилось видеть такую ставку. Валме, сидя напротив, улыбался слишком безмятежно, вскрывал карты одну за другой, медленно и с издевательской аккуратностью выкладывал их на зеленое сукно стола по порядку, в ровную линию. К концу вечера Леонард должен был Валме все свои сто шестьдесят лет — за исключением того получаса, что ему великодушно оставили. Валме пожал плечами и сказал: «Этого времени вам хватит, чтобы исправить свою маленькую оказию». Так и сказал: «оказию». Длиной в сто шестьдесят лет, что утекли сквозь пальцы. Апатия тогда сменилась ступором, и все восприятие обострилось до невозможности, и кроваво-красный закат умирал в небе. Время, всегда бывшее абстрактной величиной, стало внезапно осязаемым, оно таяло стремительно, с каждым вдохом и ударом сердца приближая смерть, и Леонард ничего не мог с этим поделать. Савиньяк нашел его через двадцать одну минуту. Кажется, он весь вечер провел за разговором с Алвой, но это было неважно. Леонард чувствовал, как отсчитывались секунды на его часах, и как медленнее билось сердце, и как становилось труднее дышать. Савиньяк молчал. Леонард никогда не строил иллюзий: Савиньяк был жесток, и человеческие жизни для него стоили не больше, чем чашка шадди, но с ним не так тошно. Не так тошно, как было бы наедине с самим собой, или с семьей, или в обществе, где все пышно и ярко, и лица не изменяются на протяжении долгих десятков и сотен лет, где все замерло. У Леонарда оставалось чуть меньше пяти минут, когда Савиньяк, раздраженно выдохнув «идиот», грубо схватил за запястье, так, чтобы его рука была снизу. Пальцы у Савиньяка были горячими, и чужое время текло через вены, к сердцу, к легким, и все приходило в норму, все возвращалось к той ленивой безмятежности, далекой бесконечности. Час, день, месяц, год — Леонард закрыл глаза — другой, шестой, десятый. Савиньяк внимательно всматривался в лицо Леонарда и молчал. Савиньяк почти всегда молчал, он отгораживался холодностью и отстраненностью и никогда не делал чего-то подобного. Десять лет — мгновение с точки зрения вечности. И вся жизнь — с точки зрения обычного, смертного человека, чье время редко превышает отметку в один месяц. Чужое время всегда было самой ценной валютой во всех мирах, а Лионель незаметно отдавал свое — только не так открыто. Сколько раз Леонард находил себя в абсолютной тишине комнаты, без мыслей и без эмоций — пустой оболочкой которая не знает, что делать и как поступить, чтобы вырваться из повторяющейся рутины! А Савиньяк несколькими часами позже, уже под вечер, еле слышно хлопал дверью, снимал пальто, вешал его в шкаф и садился в кресло напротив, и молчал или говорил — по настроению. Леонард никогда не понимал, зачем ему это, какой смысл в этом для самого Савиньяка, но с ним было не так тошно, не так паршиво. Как будто в жизнь постепенно возвращались краски, и закат казался кровавым не только от близости неминуемой смерти — Савиньяк никогда не любил вспоминать ту историю, — а просто потому, что таким и должен быть. С Савиньяком было не так тошно. Почти хорошо. Настолько, что вечность переставала пугать.