Взгляд в отражении

Гинко лежит ничком, и её бьет дрожь. Бьет, как воспитательница в монастыре — наотмашь, не останавливаясь, так, что зубы щелкают друг о друга. Мир вокруг то сжимается в точку, а то — кажется огромным, пустым и плоским, словно заснеженная пустошь. Гинко пытается пошевелиться, но тут же проваливается в этот невидимый снег — лапа не находит опоры, утягивает всё тело в духоту-ловушку, и ей чудится-бредится, что она — снова медведь, не спрятанный в лилейно-белом теле. Но очень маленький, почти медвежонок. Неведомо как упавший — вместо перегнившей листвы и острых веток — на твердое пассажирское сидение. Странный поезд — таких она не помнит ни дома, ни в стране лживых лилий — плавно, без стука скользит сквозь угольно-черную дыру: куда-то глубоко, всё глубже и глубже. А стук — только у неё внутри, между рёбер, скрытых под гладкой черной шерстью. Всё сильнее с каждой секундой, в точности, как тогда, когда перед ней — в школьном дворе, на веранде дома — оказывалась... Мысль обрывается — ныряет зверьком в нору, — когда Гинко ловит на себе внимательный — чужой — взгляд. У медведя, сидящего напротив — это точно не человек, разве может Гинко с чем-нибудь спутать блеск в глазах, белизну клыков, повадку хищника, — в руках телефон, и вспышки с экрана освещают его сосредоточенное лицо. — Страйк. Стук становится совершенно невыносимым, и прежде, чем Гинко разрывает на части, она слышит вопрос — тихий и вкрадчивый, ничуть не схожий с голосами Судей: — Взаправду ли любишь? — Можно подумать, — говорит он, — это непонятно и так. * Камба бредет через парк, успевший — непонятно когда — превратиться в густую кромешную чащу. Ему пришёл вызов — обычным порядком, хотя он и не помнит, как выбирался из штаба на живые ночные улицы. Настолько живые, что по ним неуютно было ступать. Лес дышит жаром, точно тяжелый больной. Камба поднимает руку, чтобы утереть со лба пот, и тут же что-то тянет другую его руку к земле. Он бросает взгляд вниз — и видит медведя, черную заводную игрушку, пристегнутую наручниками к его запястью. Медовые глаза мигают в неспешном ритме, и он даже слишком хорошо знает, что это значит. Он стискивает челюсти, скрещежа зубами в бессильной злости. Должно быть, их кто-то предал. Кто-то из них — безлицых, в пальто и шляпах, с убойной памятью наперевес — решил, что Камба не годится в лидеры. «Знать бы только, кто. И вот тогда я бы...» «Исключил бы его?» Голос словно исходит из самой бомбы. Словно в неё вмонтирован передатчик — он сам экспериментировал с этим. Он стремительно озирается, но вокруг нет ничего — одни жадные тени да кучки чьих-то костей. Взрывной волной его отбрасывает назад, но и только — ни осколков, ни крови. Камба приподнимается на локтях, щурится, вглядываясь в полумрак. Перед ним стоит девушка в незнакомой школьной форме и темном плаще, словно позаимствованном из плохих шпионских фильмов. Её черные волосы коротко, неровно острижены, клыки куда длинее положенных человеку, а уши — покрыты мехом. У неё отстраненное лицо человека, который убивал ради цели и готов убивать ещё. Его собственное лицо. * Они стоят друг напротив друга — его руки в карманах, её кулаки сжаты, — и мерцающее кроваво-красным кольцо медлительно вращается вокруг них. — Ты — преступник. — Простая констатация в её голосе. — Нарушитель границы. — Границы — людская условность. — Он усмехается. — Даже та, что между мертвыми и живыми. Иногда её нужно нарушать, чтобы выжить. — Знаю. Я сама преступница. Так ты тоже заключил сделку? — Можно и так сказать. — Камба пожимает плечами. — Я отдал плату. Даже дважды. — Памятью или чувствами? — Первым, пожалуй. — Он достаёт из кармана плаща измятую пулю-шар с черным — выжженным — пингвиньим клеймом. Смотрит на неё в упор. Она хмурится, но не отводит взгляда. — Отречешься от самого важного — и исчезнешь. Превратишься в невидимку, которому не за что уцепиться, кроме других таких же. Шерсть на её ушах в полутьме отливает алым — как его волосы. — Невидимки не значат ничего, — соглашается он. — Мир, который они создали — несправедлив. Он достоин только уничтожения. — Лишь бы только этот мир раньше не уничтожил её. Не запятнал. — Её? — Мою сладость. Драгоценность. Ту, кто всего дороже. — Конечно. Никакая жертва ради неё не может быть слишком малой. — В ней — моё право жить. — Каждый, кто встанет на пути между нами, обречен. — Будь это враг или друг... — Виновный или невинный — всё одно, — согласно отзывается он. — У нас нет выбора, правда? Что бы ни говорили все остальные... — голос Гинко падает почти до шёпота. — Да. Они не понимают. Выбора нет. — Ведь иначе... — говорит она — и не заканчивает; тянется рукой к горлу, как будто его перехватило спазмом. — Да, — спокойно кивает он. — Только вечная тьма. Без моего света. Решимость — отраженное сияние, драгоценный осколок памяти — тлеет в двух парах глаз. Кольцо вокруг них наливается болезненной остротой и лопается, точно перезрелый плод. Осколки режут одежду, вынуждая отпрянуть. Двери вагона всплывают из ниоткуда, словно нарисованные акварелью по влажной бумаге. Черные тени пляшут за ними — ушастые, зубастые, добродушные до дрожи. Камба полуоборачивается и коротко поднимает руку — жестом одновременно признания и прощания. Но ответа нет, и только медвежий силуэт — четыре лапы, черная морда — проворно исчезает в чаще. * Гинко просыпается, и её постель холодна в засохшей крови. Небо-балдахин качается в вышине: ни звёздочки не видно, ни облачка. Она переворачивается на бок, подтягивает колени к груди. Темнота обступает Гинко, и только один-единственный луч — такой слабый, что она боится вновь закрывать глаза, чтобы не потерять его из виду — светит издалека. У этого луча запах белого мёда из лучших летних цветов. Гинко облизывает губы, слегка царапая язык о выступающие клыки, и ей кажется, будто вместе с кровью она ощущает слабую тень сладкого лакомства. Ей нужно идти к этому свету. К этому запаху. Идти во чтобы то ни стало. Даже ползти. Ей нужно закончить охоту. Рана почти затянулась, но где-то там ещё зудит пустота. Гинко глухо рычит, а в затылке у неё отдаётся эхо, похожее на голос того, чужого человекомедведя: Посмотрим, скольких ты сможешь убить силой своей любви.