Меж этими меридианами

Девчонка рыдает — страшно, пугающе. Огиномэ слишком громкая, её плечи сотрясаются с каждым вдохом. Будь это любой другой день, любой другой человек, он бы не обратил внимания. «Жестоко», — шепчет голос у него в голове — тот, что звучит похоже на голос Сёмы. Они преследовали её, обыскивали её комнату, слушали, как она без конца трещит об учителе, учителе, учителе. В самом деле, Сёма зря так жаловался. Камба всего-то предложил взломать её дверь, а не сломать ей шею. И всё-таки. Она помогала сделать так, чтобы Химари улыбнулась. Ела за их столом, у них в доме. Он был обязан ей. За Химари. И за Сёму тоже — после аварии. Если бы не это, он бы не колебался, не раздумывал бы дважды, прежде чем вырвать книгу у неё из рук и сбежать. В конце концов, разве не Химари нуждалась в помощи больше всех? И всё же Огиномэ сейчас предлагала дневник сама. По доброй воле, без возмущения, ради Сёмы. — Прибереги его, — говорит Камба. — Я спасу Сёму как-нибудь по-другому. Он толкает корешок обратно в её ладони, улыбнувшись настолько ободряюще, насколько способен. Он набрался в этом достаточно опыта — когда Химари начинала хмуриться и глядеть неуверенно, и когда Сёма принимался сверлить его промеж глаз этим своим цепким взглядом. Огиномэ отступает, одной рукой прижимая к себе дневник, а другой наскоро вытирая глаза. — Ладно, — говорит она и выпрямляет спину. Стул поскрипывает, когда доктор откидывается назад. Его глаза закрыты. — Само собой, твой брат нуждался в этом не меньше неё. Ты так уверен, что тебе никогда не придется выбирать между ними двумя? Камба сдерживается, чтоб не чихнуть. Он ненавидит всё это. Стерильный воздух с липким привкусом пластика и спиртного, настойчивый грохот тележек снаружи — слабый, но вполне ощутимый. Он ненавидит всё это — и тем не менее. Это немыслимо — уйти и больше не вернуться, хотя бы разок-другой. До тех пор, пока он заботится о том, чтобы Химари была жива и здорова, до тех пор, пока их семья в безопасности, это — всё, что имеет значение. — Скажите мне, — говорит Камба, сунув руки в карманы. — Сёма в порядке или нет? — Ах, — доктор выпрямляется и поднимает руку в белой перчатке, чтобы подпереть подбородок. — В порядке. Ничего, кроме пары-другой царапин. Так что вопрос за вопрос. Ответишь ли ты на мой? У ног Камбы Номер Первый недоверчиво щурится на раскрытую перед ним страницу, то так, то эдак поворачивая журнал в плавниках. — Хорошо, — говорит Камба. — Превосходно. — На коленях у доктора сидит кролик — нет, два. Он неторопливо поглаживает за ухом одного из кроликов, мягко и осторожно. — Если двое падают из лодки в реку — допустим, это твои мать и отец, — кого ты станешь спасать первым? Камба презрительно хмыкает. — При всей вашей учености, не вижу у вас на стене лицензии психолога. Номер Первый издаёт клювом похожий звук и отбрасывает плавником что-то бумажное, комком падающее на пол. — О, — легкомысленно отзывается доктор, — просто считай меня мастером на все руки. Никогда не угадаешь, какие знания пригодятся на благо пациентов. Много, много странных историй болезни доводится видеть доктору, покуда он здесь. — Я спасу обоих, — говорит Камба. — Вот и всё. Скажите мне, когда нужно будет следующий раз платить за лечение. Дверная ручка со скрипом поворачивается в тишине, его шаги удаляются, а Номер Первый торопливо бежит за ним, стараясь не отставать. — Вправду ли ты способен? — Доктор поднимает одного из кроликов и пускает на пол. Его близнец тянется мордой вверх, обнюхивая кончики розовых волос доктора. — О, юный Орфей. Что за мрачную песнь ты споешь, чтобы это свершилось? Колёсики скрипят, когда доктор встаёт со стула, и второй кролик спрыгивает с его колен, состроив оскорбленную мордочку. Носок ботинка движется, указывая на журнал, брошенный у дверей. — Ох, — произносит доктор, наморщив нос. — Что за ужасные вещи читает нынешняя молодёжь. * — Скажи нам, Камба! — Да, пожалуйста, скажи! Девичьи слова порхают, отращивают крылья, становятся громче и вновь стихают. Их высокие голоса, шелест их школьной формы, их умоляющие глаза — всё сражается за внимание. — Кого ты выберешь? Кто взаправду владеет твоим сердцем, Камба? — Эй, — вступает другой голос, гораздо более громкий. — Ужас, как тут много народа. — Девушка проталкивается вперед, хватает Камбу под правую руку одним естественным движением, как будто всегда там и была. — Камба, сегодня ты уже обещал мне! Давай уже пойдем в кондитерскую. Прочие голоса на миг замирают. — Это же Юи, — бормочет кто-то. Расцветает несколько возмущенных взглядов, но голоса достаточно легко расступаются, освобождая прямую дорогу через вестибюль, к выходу. Камба вполне охотно идёт с ней — по коридору и мимо школьных ворот. Он сбрасывает её руку в двух кварталах от школы. — Ты кто такая? Девушка — Юи — останавливается и поворачивается на каблуках. Её каштановые кудри колышутся на мгновение, а затем ложатся по обе стороны от лица. — Не глупи. Ты хотел, чтобы они от тебя отстали, ведь так? Приходится признать: она не такая уж и плохая компания на ближайший час или около того. Она играет в школьной команде по волейболу. Её младший брат как раз пошёл в седьмой класс. Ещё она любит бейсбол и карамельные сладости. В кондитерской Камба покупает ей кусочек пирога с карамелью и останавливается у прилавка, взвешивая в руке кошелек. Кроме этого, он берет персиковый пирожок для Химари; и Химари относительно быстро прощает его за то, что опоздал к ужину. Юи становится его третьей девушкой ещё до конца недели. Воздух вокруг него шумит, словно вода плещет через край бокала. Вращаются золотые кольца, алые бусины катятся сквозь них. — Бабочки летят на мёд, — говорит доктор, держа в руках что-то маленькое и стеклянное на вид, то ли пресс-папье, то ли игрушку. — Что, как ты думаешь, случается зимой? — С бабочками? — Выживают не все, хотя у некоторых появились свои уловки. К примеру, Nyphalis antiopa — весьма интересный образчик. Но обычному человеку для развития гипотермии достаточно, чтобы температура его тела снизилась до тридцати пяти градусов. — Доктор опускает стеклянную вещицу, и она незаметно исчезает среди стопок бумаг, тенями громоздящихся у него на столе. — Прошу прощения... Ты пришел сюда не ради стариковской болтовни. — Именно так. — В карманах у Камбы что-то постукивает — словно стеклянные шарики бьются друг о друга. Он сглатывает: в горле горчит — должно быть, от антисептика. — Вы знаете какое-нибудь лекарство, чтобы восстановить потерянную память? — Боюсь, это вне моей компетенции. — Улыбка, мерцающая безразличием. — Ты надеешься кого-то этим спасти? Какое-то мгновение Камба ничего не говорит. Только напрягает подбородок, только щурит глаза. «Кто ты такой, — не спрашивает он, — кто ты, кто ты». Те же вопросы, что всплывали пузырьками изо ртов девушек, которых он когда-то знал. — Просто удостоверьтесь, что Химари вовремя получит лекарство, — говорит он. Оборачивается к выходу и исчезает, темный плащ развевается за ним. — В замке может быть только одна принцесса, — бормочет доктор себе под нос, слегка поворачиваясь на стуле. — И что, если она предпочтёт остаться спящей? Её спаситель останется снаружи и сам уснёт. Кролик клацает зубами у самых пальцев доктора, вгрызается в морковку, подсвеченную пурпурным, бирюзовым, золотым от экранов в комнате, разрезанную на мерцающие полоски ярких цветов. * — Нет! Кам-тян, нет! Камба вздрогнул, когда её кулачки забарабанили по его плечам — скорее от её голоса, чем от ударов. Он наклонился вперед и перехватил Химари поудобнее, чтобы ненароком не уронить её в грязь. — Ты точно в порядке? Мы могли бы нести её по очереди. — Камба оглянулся, но не мог разглядеть в темноте лица родителей. — Я в порядке, отец. — В конце концов, ему было уже двенадцать, и он был куда выше Сёмы, когда они втроем отмечали чёрточками свой рост. — Ну хорошо, но только пока ты не устанешь. — Голос матери вплыл откуда-то из-за левого плеча. — Сёма, следи, куда наступаешь. На спине у Камбы засопела Химари. — Я просто хотела остаться чуть-чуть подольше. Я хотела посмотреть на праздник. Камба шагнул влево, обходя выбоину, и попытался ухватить Химари не слишком крепко, чтобы её юката окончательно не измялось. Шагавший слева от него Сёма после слов Химари тоже выглядел разочарованным, но бросил на Камбу сочувственный взгляд. Они даже нарядились для праздника — он, и Сёма, и всё остальные. Химари была так взбудоражена, целыми днями только и говорила о том, какие будут красивые юката и о дымных сладостях, которые запачкают их языки и руки. Камба смотрел, как репетируют барабанщики-тайко — их мускулистые руки напрягались с каждым ударом по натянутой коже. Сёма был неподалеку, завороженный сахарной ватой, которую накручивала на палочки старушка: нагретый сахар превращался в облако размером с арбуз. Но тем не менее, оба они мгновенно повернулись и бросились к Химари, когда она прижала ладонь к груди и начала кашлять. Одну минуту, потом — пугающе — две и три. Она только-только выздоровела от простуды неделю назад. Родители решили, что нужно спешить домой — ночь была холодной, и они волновались за Химари. — Извини, Кам-тян, — сказала Химари чуть позже. Камба уже различал впереди их дом, серый, скрючившийся между двумя зданиями по бокам. — Извини. Я хотела, чтобы все пошли на праздник вместе. И ты, и Сёма, и мама, и папа. Извини. Я больше не буду плакать. — Ее пальцы на плечах Камбы сжались в кулачки. Ночь была тихой. Если прислушаться, Камба мог различить выкрики и шум толпы в темноте, шипение жареного мяса, болтовню уличных торговцев, стук сандалий и барабанов. Всё это, казалось, находится в тысяче миль отсюда, так же далеко, как звезды. — Отец, — вдруг сказал Камба. Он опустил Химари на порог. Мать зашла в дом, в окнах зажегся свет. — Мне кажется, я забыл что-то важное на празднике. Сёма, снимающий сандалии у порога, моргнул и нахмурился. Но отец только обернулся и посмотрел прямо на Камбу. Камба встретил его взгляд. Отец кивнул. Камба вернулся спустя час — бегом. Он держал в одной руке охапку бенгальских огней, а в другой — засахаренное яблоко, блестящее ярко-красным в свете фонаря над крыльцом. Камба улыбался во весь рот, точно только что победил дракона, точно спас королевство. Он подбежал к крыльцу, к Сёме и Химари, которые оба ждали его. Светлячки парили в воздухе вокруг их голов, будто облако звездной пыли. * Звук, похожий на бормотание включенного радио, сонное, приглушенное. Оно вдруг сбивается. Раздается удар сердца. — Осторожнее с этими материалами. Стекло бывает нелегко отчистить. — И с еще большим весельем в голосе: — Особенно если нужно добираться через кожу и кости. — Я заплачу. — Мальчик засовывает свернутые бинты под пальто. — А если нет, они заплатят Санэтоси кивает: — Конечно. Это просто правила больницы. — Конечно. Мальчик опускает руку на ручку двери. Делает вдох. Звенящий звук разрывает воздух, негромкое отчетливое жужжание из кармана его пальто. Мальчик вытаскивает телефон из кармана, бросает на него взгляд. Расправляет плечи — лицо пустое и холодное, как снег — и уходит. — Как импульсивно, — вздыхает Санэтоси. Почти с восхищением — если бы не нотка недовольства, укол отвращения в его тоне. — Но мог ли рыцарь поступить иначе? А если он сдастся отчаянию, то что тогда? — Почему? — спрашивает дитя с эбеново-черными волосами, с лентой, красной, как кровь. — Почему? — спрашивает другое дитя с эбеново-черными волосам, с глазами, красными, как кровь. — И в самом деле, почему? — эхом отзывается Санэтоси, взмахивая рукой в воздухе, точно небрежный дирижер. — Сие же потому, что дама его ищет розу, самую алую розу на всей земле. Без нее она обречена. Это не та битва, которую он может выиграть, каким бы великолепным бойцом он ни был. — Великолепно, — говорит мальчик. Кроличье ухо взмывает вверх, опускается и поднимается снова, как дрожащая антенна. — Великолепная трагедия. — Кролик-братец размеренно хлопает в ладоши, снова и снова. Его близнец повторяет жест, и пространство заполняют аплодисменты, отскакивая от углов комнаты. Санэтоси кивает, опуская веки. * Где-то мальчик забывает себя. Приставляет к своим ребрам острие кинжала, шипа, когтя — блестящее, жаждущее сердца. «Пожалуйста, будьте внимательны, — говорит голос позади него. — Не оставляйте багаж без присмотра на станции. Любой оставленный багаж будет убран без предупреждения и может быть уничтожен». * — Последний том этой серии, говорите? — Санэтоси оборачивается, полы его белого халата разлетаются в стороны. — Боюсь, сейчас мы не выдаем его на руки. Жаль; говорят, это хорошая повесть. Он поднимает руку, отстукивая некий неизвестный ритм по корешкам книг, по выстроенным в ряды историям. Каждый ряд аккуратно отмечен ярлычком. Маньяки. Мучители. Милосердные. Маги. Его пальцы останавливаются, касаются одной из книг — название слишком тусклое, не прочитать. Луч прожектора, освещающий его, слепит глаза. — Вы хотели бы почитать мою собственную историю? Прямо мурашки по коже. Он щелкает пальцами. Свет гаснет. Он усмехается; полумесяц зубов белеет в наступающей тьме. — И где бы она была здесь?[