Есть только огонь

будешь мне сетью, облаком, алтарем, будешь мне кровом, воздухом, букварем, тьмой — от неверья, светом — от корч и порч, вестью — чтоб вместе, дестью — чтоб в печь и прочь... Сергей Шестаков, «Голоса»

За окном отчаянно горит небо. Дымится, плавится, истекает раскаленной лавой. Лучи прожекторов мечутся, рассекают облака, высвечивая странные изломанные тени. В густом мареве плывут потоки аэрокаров, похожие на косяки светящихся рыб в мутной воде. Нар-Шаддаа, луна контрабандистов, сверкает огнями, рассыпает никому не нужные блестки, заманивает, кокетничает — под красным тревожным небом. Коммандер сидит на широком подоконнике, обхватив руками колени, и смотрит, не отводя глаз, как огоньки перебегают по рекламным щитам на небоскребах. В полумраке кажется, что ее темный силуэт облит жидким пламенем, что еще чуть-чуть, и она вспыхнет, сгорит дотла, рассыплется серым пеплом, и не останется ничего — ни тени, ни знака, ни имени, ни лица. Лана встряхивает головой, и огненное наваждение уходит. Нет. Ничего этого нет — есть просто неверное освещение и темнота, и взгляд против света, и обман зрения. Коммандер поворачивает голову, щурит темные глаза, улыбается. По щеке, изуродованной старым ожогом, ползут жадные красноватые отблески. Снова — огонь. Снова. Будто бы это что-то значит. Будто бы это сродни пророческому видению, которое приходит не в первый раз. И не в последний. — Я вижу... — начинает Лана, но ее коммандер нетерпеливо взмахивает рукой — остановись, замолчи, не сейчас. — Я тоже, — она качает головой, левый лекку безвольно соскальзывает по плечу. — Вижу тьму, что клубится у подножия трона, вижу кровавого дракона, что плывет между звезд, вижу огонь, что пожрет меня — и нас всех. Но мы здесь не за тем, чтоб трактовать видения. Оставь это мистикам. Оставь это Сана-Рэ. Не хочу. Не сейчас. Иди сюда. Лана кивает — да, не место, не время, не — и подходит ближе. Коммандер не меняет положения, только протягивает руку, светлым бликом выныривающую из широкого рукава. Темная джедайская накидка — такая простая, такая странная, такая неуместная здесь — тяжелыми волнами ниспадает с подоконника, стелется по полу. — Лана, — чуть слышно произносят голубые губы. Холодные пальцы касаются щеки, вычерчивают на коже неведомые знаки. В полумраке видно, как подрагивают лекку — но Лана так не научилась понимать, что это значит. Плохо ли, хорошо ли... — Аэлара, — она каждый раз хочет сказать «мой лорд», но вместо этого называет имя — короткое, звонкое, ледяное. Коммандер терпеть не может ситхские обращения, коммандер не любит свой джедайский титул. «У коммандера есть имя» — это уже выучили все. Имя — так имя, мой лорд. Гораздо хуже будет, когда имени у тебя не останется. Небо за окном наливается черной кровью. Кажется, что огоньки, только что весело и зазывно мерцавшие, угасают, тускнеют и умирают. Но это тоже обман зрения, морок уставших глаз. Нар-Шаддаа никогда не гасит свет, не засыпает, не отдыхает, здесь бесконечно длится яркая бессмысленная иллюзия жизни. Хорошее место для того, чтоб не думать о будущем. Аэлара отводит руку, разворачивается, спускает босые ноги с подоконника. Медлит, будто ждет чего-то, закусывает губу, а потом резко сдергивает накидку. Темная ткань падает с плеч, поблескивающих в полумраке — и снова, снова отливающих красным! — соскальзывает, открывая полуобнаженное тело. По голубой коже вьются завитушки золотистого металла. Кажется, такое — как это называется вообще? — носят танцовщицы в кантинах. Легкость вышитого шелка, блеск поддельных драгоценностей. Самый подходящий наряд для этого места. Ничего истинного. Ни слова правды. Я — не я, и ты — не ты. Мы — настоящие мы — завтра вернемся на Одессен. Наши тени — призрачные, зыбкие — останутся здесь. Сюда приходят именно за этим — не быть собой. Рука к руке, глаза в глаза. Аэлара наклоняет голову, смотрит внимательно. — Нравится? — спрашивает она. — Ну, как я похожа на девку из имперской кантины? Лана мало знает о девках из каких угодно кантин. Она зачем-то думает о том, что от таких нарядов должны оставаться следы — холодный металл врезается в горячее тело, обманчиво тонкий пояс царапает гладкую кожу. Если это снять, сбросить на пол звенящим потоком золота и шелка, можно будет прижаться губами к темно-синим полосам. Но ее спрашивали не о том. — Для девки из имперской кантины не хватает ошейника, знаешь ли, — Лана улыбается краем губ, протягивает руку, проводит ладонью по открытой груди Аэлары, и выше, к шее — осторожно, осторожно... вот, сейчас перехватит за запястье, зашипит — не смей, не забывайся... Не перехватывает. Только щурит злые глаза, медленно наливающиеся желтым. — Прости, все время забываю, что без этого тебе непривычно, — она скалит зубы и прищуривается в ожидании. Каждый раз она пытается задеть, ударить побольнее, каждый раз прощупывает, ищет слабое место. Каждый раз проверяет — здесь? Не здесь? Как ты дернешься, если ткнуть вот так? А теперь? Ну-ка, посмотрим... И никогда, никогда не бьет всерьез — всегда по самому краю, совсем близко к настоящей обиде, но не сильнее. Аэлара ждет ответа — такого же язвительного, чуть резкого. Как обычно. Но здесь и сейчас заоконное пламя ложится ей на плечи, распахивается за спиной горящим плащом. Огонь слизывает золото и шелк, как слизал бы и доспех, и остается только темная фигура на фоне яростного сияния — Чужеземец, безымянное знамя Альянса, символ победы. — Почему ты так на меня смотришь? — живой голос прорывается из потока белого света, низкий, чуть хриплый, такой знакомый и незнакомый одновременно. Лана моргает, и огонь стихает, уходит, снова обращается обычным светом прожектора. — Просто свет в глаза, — отзывается она. — А я-то думала, ты ослепла от моей красоты, — фыркает Аэлара, снова показывая зубы. Странно, что она их еще не заточила, хотя собиралась — еще тогда, на Риши, давным-давно... Как же давно. — Конечно, коммандер, от вашей красоты слепну не только я, но и вся база, — Лана дурашливо прикрывает глаза рукой, пытаясь отделаться от ощущения настоящего жара. — Вы никогда не думали носить такое... на какой же планете я это видела? Совсем закрытое, только глаза и... Аэлара прижимает холодные пальцы к ее губам, смотрит непроницаемыми глазами — желтый яд исчезает без следа, остается только фиолетовая темнота, похожая на низкие тяжелые тучи. Еще немного — и их взрежет яростная молния, и... Ресницы опускаются, скрывая предгрозовую мглу. — Не сейчас, — чуть слышно повторяет коммандер. Ладонь скользит по щеке Ланы, касается волос — осторожно, будто гладит опасного зверя. Она не спешит. Время течет по капле, медленно-медленно, почти замирая — и кажется, что его впереди еще очень много. Лана знает — мало. Любое время уходит слишком быстро. Аэлара улыбается, не открывая глаз, и тянется вперед. У нее неожиданно горячие губы. Даже слишком. Лана вспоминает — это же всегда так. Каждый раз кажется, что сейчас поцелуешь мраморную статую, а она оказывается живой и лихорадочно жаркой. У нее острые зубы, и она кусается — до крови. Она настоящая — здесь и сейчас она настоящая. Ее можно целовать, долго и жадно, можно прижимать к себе, можно стискивать лекку у самого основания и проводить по ним ладонями — ей нравится именно так, еще и еще сильнее. Аэлара шумно переводит дыхание, опускает голову, подставляясь, чтоб можно было крепко взять ее за лекку, дернуть — смотри на меня, не отводи глаз. Но нет. Здесь и сейчас — не так. Лана отпускает ее, опускается на колени, смотрит снизу вверх — вот так. Кажется, воздух вокруг сгущается, и становится невыносимо душно. Под пристальным взглядом Аэлары щеки вспыхивают огнем, к взмокшему лбу прилипают прядки волос. — Не боишься? — мраморная статуя наконец размыкает припухшие губы, смотрит, не мигая, не отводя глаз. — Нужно бояться? — Лана ядовито улыбается, хоть и понимает — да, нужно. Доверять всегда опасно. Еще опаснее доверять тому, кто в любой момент может сорваться и потерять контроль. Если коммандер, не сдержавшись, свернет ей шею... По неподвижному лицу скользит тень голодной улыбки. Темные глаза снова загораются желтым, и Лана чувствует, как в груди вспыхивает огонь — предчувствие не любви, но сражения. Вечного поединка, бесконечного противостояния, в котором никто не уступит — и никто не проиграет. Это правильно. — Закрой глаза, — приказывает коммандер, и Лана подчиняется. Она ждет. Она слышит шуршание ткани, легкие шаги босых ног по полу, перезвон браслетов. Ей не хочется всматриваться сквозь Силу — неизвестность всегда горячит кровь. Что сейчас будет? Удар или поцелуй? И то, и другое? Что? На ее глаза мягко ложится повязка. — Чтобы не подглядывала, — шепчет Аэлара, дразнясь, трогает ее ухо языком. — Не помешали бы Силовые наручники, но вот беда, здесь они не предусмотрены. Не-до-ра-бот-ка... — В следующий раз, коммандер, — еле выговаривает Лана пересохшими губами, — я обязательно об этом позабочусь. Руки Аэлары скользят по ее плечам, пальцы нащупывают застежки платья. Медленно, медленно, очень медленно. Спешить некуда. Она старается не шевелиться, всеми силами удерживаясь от того, чтоб самой расстегнуть платье, сбросить его наконец, прижаться кожей к коже. Нет. Нельзя. Пусть делает, что хочет. Пусть — так... — Выдержка, — тихо смеется Аэлара из темноты, прикасаясь холодными пальцами к обнаженной коже. — Спокойствие. Сдержанность. Ситхов этому не учат? — Мой дорогой коммандер собирается цитировать мне джедайский кодекс? — интересуется Лана как можно более ровным голосом. — Неужели он охватывает все... сферы жизни? Даже эту? Шпилька попадает почти в точку. Аэлара, рассерженно зашипев, дергает ее платье вниз, тонкая ткань трещит, чуть не расходясь по швам, и... Ничего больше не происходит. Только горячее дыхание легко касается спины, поднимается вдоль позвоночника к шее, дразнит и дразнит — и никак нельзя отделаться от мысли, что точно так же примеривается большой зверь, прежде чем вцепиться зубами в добычу. От этой мысли по телу бегут мурашки, и Лана вздрагивает, поводит плечами, но не говорит ничего. Пусть — так... Острые зубы вонзаются ей в загривок больно и сладко — так, что она вскрикивает и выгибается. Но сильные руки крепко держат ее за плечи, стискивают до синяков. — Тихо, — шепчет темнота. — Моя. Вот так. Моя. Слышишь? Лана закусывает губу и молчит. В висках гулко стучит кровь, и огонь под сердцем разгорается все ярче, все требовательнее. Волна чужого возбуждения пополам с яростью окатывает ее с ног до головы, выбивая дыхание из груди. Злится? На саму себя? За слабость, за несдержанность, за то, что до сих пор — жива. Нет лучшего щита, чем равнодушие. Нет более страшной участи, чем стать равнодушным. Вот и выбирай... Глухо щелкают застежки. Платье медленно соскальзывает до талии, и нагретый воздух ласково обволакивает кожу. Хорошо. Аэлара обнимает ее сзади — почти нежно, прижимается горячим телом и прохладным металлом, ладони ложатся на грудь, осторожно гладят. Лана откидывается назад, будто бы говорит — «удержи меня». Неверная, шаткая опора, которой самой бы устоять, не уйти с головой под черную воду, не сгореть в драконьем пламени, остаться хотя бы безымянным знаменем, строчкой в хрониках — она крепче, чем кажется. «Удержу», — так же безмолвно отвечает Аэлара. Вокруг плывет вся огромная звездная бездна, вспыхивая мириадами огней. Мгновение длится, длится и становится почти что бесконечным. Потеплевшие — наконец-то потеплевшие! — пальцы осторожно чертят круги вокруг сосков, обводят их по контуру и неожиданно резко сжимают, выкручивая. Лана вскрикивает, запрокидывая голову, и темнота за плечом довольно смеется. — Вот так, — легкий шепот касается уха, — вот так. А теперь раздевайся. Сама. Хочу посмотреть. Голова идет кругом, сердце бьется так, что, кажется, это слышно не то что всей Нар-Шаддаа — на много парсеков вокруг. Лана поднимается, выпрямляется, на ощупь находит оставшиеся застежки. Вот так. Медленно. Снова — медленно. Она слышит, как что-то со звоном и шуршанием падает на пол. Кажется, дорогому коммандеру надоел наряд кантинной танцовщицы — и сдержанность заодно с ним. Кто б сомневался. Лана переступает через платье, упавшее к ее ногам, замирает на месте. Она чувствует на себе голодный горячий взгляд, он скользит по коже, будто руки, он ощупывает, дотрагивается, гладит. Ей не хочется знать, как все на самом деле, она представляет, как Аэлара, глядя на нее, прикасается к собственному телу, к отметинам от золотого пояса, к старым шрамам, как проводит голубой ладонью по животу и ниже, туда, где гладко, жарко и мокро. Она стонет, не в силах сдерживаться. Из темноты снова звучит смех — не издевательский, но ласковый. Она слепо протягивает руки вперед, и Аэлара ловит ее за запястья, и крепко держит, и поочередно целует в ладони, и ласкает языком пальцы. Но вот она отстраняется и отходит — шаг, шаг, еще один. Совсем далеко. Сколько же можно... — Хватит этих игр, — шепчет Лана, задыхаясь, — иди ко мне, хватит. — Я подумаю, — тянет Аэлара, и будто наяву видно, как она усмехается краем губ, с той стороны, где лицо не стягивают полосы шрамов. — Я еще не решила. Возможно, стоит еще раз процитировать Кодекс... или поговорить о делах, вот, например, как ты считаешь... Не успев подумать, Лана сдергивает повязку с глаз и выбрасывает руку вперед. Сжать горло невидимой петлей. Дернуть на себя. Ближе. Прижать к себе, чтоб кости хрустнули. Вот так. — Я убью тебя, — хрипло выдыхает Аэлара, когда хватка разжимается. — Клянусь, убью. Но не вырывается, только прижимается ближе, трется всем телом. — Убьешь, — соглашается Лана, не размыкая рук, и не договаривает короткое «мой лорд». Злости и ярости хватает, не надо подбрасывать дров в этот костер. От нее и так веет страстью пополам с ненавистью, глаза горят желтым огнем, еще немного — и между пальцами начнут проскакивать молнии. То, что надо. Так, как надо. Такая ли она — настоящая? Наверное, да. Аэлара поднимает голову и высвобождается из объятий. Она отходит, не отводя прямого и злого взгляда — так смотрят на диких зверей, готовых броситься — садится на кровать, резко разводит ноги в стороны. — Иди сюда, — она нетерпеливо взмахивает рукой. Лана смотрит на нее, как в последний раз. В свете заоконных огней ее тело отливает фиолетовым, на него косо ложатся светлые полосы. И она вся будто горит изнутри, и этот огонь — красный пополам с черным. — Ну? — глаза Аэлары вспыхивают еще ярче. Темная волна накатывает, накрывает с головой. Вот так — верно. Лана опускается перед ней на колени. Аэлара протягивает руку, крепко сгребает ее волосы в горсть, тянет на себя. Больно — но огонь в груди горит больнее. Она продолжает стискивать пальцы все сильнее, все жестче, когда Лана целует ее живот, касаясь языком старых шрамов, когда, не торопясь, дразнит одним лишь дыханием, когда проводит руками по бедрам. Она стонет, выгибается, раскрывается все шире — навстречу губам и языку, навстречу пальцам — шипит что-то неразборчивое. Лана прикасается к ней и чувствует, как жжет изнутри черно-красное пламя. Покой — это ложь. Аэлара кричит, запрокидывая голову, тяжелые взмокшие лекку дрожат крупной дрожью. Есть только страсть. Только огонь. Лана чувствует, как пальцы, сведенные судорогой, разжимаются, как рука бессильно соскальзывает на постель. Она поднимает голову, смотрит, облизывает губы. Солоно и чуть горько. На лбу Аэлары блестят капли пота, на щеках и груди вспыхивают темно-фиолетовые пятна. Она тяжело и рвано дышит, опустив ресницы, и сейчас совершенно не разобрать, какого цвета у нее глаза. Но это и не имеет значения. Лана поднимается, осторожно укладывает ее, слабую, на постель, ложится рядом и обнимает — крепко и горячо. И бесконечное горящее небо опускается, и накрывает их вдвоем. Покой — это ложь. Есть только огонь.