Видимые миру шрамы

Цивилизованные люди рождаются с именем родственной души, проступающим на коже по достижении совершеннолетия. Это абсолютно ничего не значит в цивилизованном мире, ведь браки заключаются на земле, только кровные родственники ценны, а душа принадлежит Богу, а не какому-то неизвестному человеку. Если родственная душа высокочтимого лорда окажется посудомойкой и им придётся вступить в законный брак, что станет с цивилизацией? У пиратов всё немного не так. Эти ужасные варвары сами выбирают себе спутников своей презренной жизни, и если каким-то чудом имена на их коже совпадают, считают это за удачу. У Чарльза Вейна на коже когда-то проступило какое-то имя, хотя он никогда не был цивилизованным человеком, но после того, как он сам вырезал на себе другое имя, исчезло. Ему было плевать. Родных у него не было, сексуальную разрядку он получал от любой портовой шлюхи, а люди, к которым он испытывал подобие привязанности, были с ним без всяких дурацких знаков на коже. Или не были. Минуло несколько дней, как горящий Чарльзтаун, город, названный в честь другого Чарльза, скрылся из виду, а у Вейна в груди всё ещё полыхает пламя иного рода. Пока они с Флинтом бежали к пристани, у него не было времени кое-что обдумать, на корабле же времени было достаточно. Ему приходится сдерживаться при своих людях, но едва он видит, как Флинт возвращается от своего нового квартирмейстера со взором горящим, то молча идёт за ним в каюту. Флинт кидает ему ключ; это хорошо, он не ошибся, значит, они оба хотят сбросить повисший между ними балласт. Вейн стягивает рубашку с пятнами засохшей крови, и Флинт проводит ладонью по его гладкой груди. На загорелой коже можно различить светлые царапины шрамов: «Элеонор». Флинт едва заметно усмехается, у него нет подобных шрамов: собственную врождённую метку — напоминание о цивилизации — он стёр со своей руки, а наносить видимые шрамы самому себе было не в его характере. Вейн нетерпеливо притягивает Флинта к себе и вовлекает в длинный поцелуй, хотя терпеть не может прелюдий ни с кем, кроме Элеонор. Они царапают друг друга колкой щетиной почти до крови. Когда Флинт мягко отстраняется, на губах Вейна остаётся его вкус. Вейн толкает Флинта к столу, на ходу высвобождая член. Флинт стряхивает со стола карты, стараясь не думать, что было на этом столе совсем недавно. Но у Вейна нет молотка для дробления костей, только уже полностью поднявшийся член, от этого не будет никакого увечья телу, только чести. Флинт как никогда остро чувствует свой собственный возбуждённый орган и сбрасывает лишнюю одежду одновременно с Вейном. Они задыхаются от охватившего их безумия — оба слишком привыкли к свободе, чтобы теперь делить воздух. Но зачем они остались наедине, если будут сдерживать себя и дальше? Флинт показывает, что не собирается сдерживаться: он обхватывает ногами бёдра Вейна и чуть заметно кивает. Это не первое такое погружение для Вейна, он уже входил в подобные моря: своего рода неизбежность при отсутствии женщин на корабле. Единственное отличие в том, что Флинт не лежит как бревно, он сам подаётся навстречу, помогая себе рукой, и запрокидывает голову назад, выставив своё белое горло. Вейн не может отказать себе в удовольствии слегка придушить его для усиления ощущения власти. В ответ Флинт хватает его за ожерелье на шее, и воздуха в лёгких у каждого становится одинаковое количество. Напряжение достигает края терпения любого цивилизованного человека, но они чудовища, они и не стремятся к скорому избавлению. Последний мучительно-сладостный рывок — и Вейн кончает, рука соскальзывает с трепещущего горла Флинта, и ногти впиваются в усыпанное бледными веснушками плечо. Что ж, пусть там не проступит имя «Чарльз», но след останется. Флинту приходится закончить самому, как и всё, что он делает. Вейн хочет вставить ему ещё, однако нужно уметь вовремя остановиться. Когда Флинт захочет повторить, он придёт сам. Вейн уносит с собой из капитанской каюты тот же самый факел, что и принёс, но теперь ему легче: он знает, что у железного Флинта при его виде тоже горит огонь.