В начале пути

Финрод просыпается у очага Андрет и немедленно предоставляет ей наглядный урок о пределах эльфийской грации — он едва успевает подхватиться, почти соскользнув во сне со стула. Она смотрит на него — как обычно, сдержанно; как обычно в начале их бесед или после их завершения. — Здравствуй, госпожа, — произносит он. — Какое осторожное приветствие, — подмечает Андрет. Она чистит орехи. — Прежде ты не заботился об осторожности в разговорах со мной. Вот как. — Равно как и не утратил способность обидеть тебя. Ее губы изгибаются. — Всё другое — но не это. Сколько лет ей сейчас? Ее волосы почти полностью побелели — чистый, яркий цвет, как у Келебриан — но она всё еще находит силы заплетать их, а это долгий труд; ее руки начали усыхать, но они не дрожат. Семьдесят, вероятно. Подсчитывать годы эдайн тем сложнее, чем старше они становятся. Он наклоняется вперед — на этот раз нарочно — и чувствует жар от очага на своих щеках; чувствует запах дыма — дым от сосновых поленьев, от смолистого дерева. Насколько же реально это всё! Стоит только сосредоточить внимание, чтобы открылись новые детали. Финрод думает о зеленых сосновых ветках, и запах тут же становится едким, дым — густым и черным. Конечно, никто из эдайн не допустил бы подобной ошибки — тут он вспоминает хижину Беора, в тот вечер, когда он сам развел огонь, героически притащив самые свежие ветви, какие только смог найти, и чуть не задушил в дыму весь род Беора. Один из первых уроков, полученных Финродом от эдайн: как заготавливать дрова. Или, как сформулировала бы это Андрет: разжигать огонь в грязи — совсем не то же самое, что разжигать его в просторном каменном зале. Он пытается рассмеяться. Его горло слишком пересохло для смеха. — Андрет, — говорит он, — это ведь сон. — Да, это так, — отвечает она. Любопытство, пробудившись, не отпускает так просто. Если напрячься, он может ощутить стены Тол-ин-Гаурхот, медленное жжение там, где цепи впиваются в плоть. Почти вся его сила растрачена. То, что осталось, отдано тем, кто еще жив: Берену и Эдрахилю. Он не должен быть способен странствовать по снам. Для некоторых ощущений ему даже не нужно напрягаться. Боль следует за ним и здесь, как и запах крови. — Андрет, — повторяет он. — Как я могу видеть сны? — Я не знаю, — говорит она. — Возможно, я — источник твоей силы. — Может быть. Воспоминание об утешении, — предполагает Финрод. — Мне кажется, я стал выше, — на этот раз он все-таки может рассмеяться — на пару мгновений. — Память эльдар — наш неотъемлемый дар, и всё же я не могу вспомнить собственный рост без усилий. Вот истина, когда ты называла меня гордым! Она поджимает губы: — И с той же самой горечью, с какой ты говоришь теперь. Несомненно, никто, кроме самой Андрет, не смог бы это сказать. Финрод молчит. Воспоминания об испытанных чувствах цепляют его, удерживают. Словно его подцепили рыболовным крючком и тащат на поверхность из неких темных вод, но нить не может его удержать. — Во всяком случае, ты точно не Сауронов морок, — говорит он. — Он не владеет твоим искусством вести беседы. — Однажды ты сказал мне, что лишь наполовину подчиненные тени называют войну искусством. — Новая музыка лязга и грохота, и гремящих барабанов, — его собственные слова, сказанные когда-то Амариэ; впрочем, не самые глупые из его слов. — Андрет, я никогда не хотел оскорбить поэзию твоего народа. — Нет, хотя тогда это показалось мне оскорблением, — она улыбается. — Будешь ты складывать стихи о войне в Валиноре? Крючок соскальзывает; нить обрывается. — Вряд ли, — отвечает Финрод. Она как будто не замечает. Только спрашивает странно неуверенно: — Будешь ли ты петь наши песни? Когда они говорили об этом в прошлый — последний — раз, он пришел к ней, чтобы песнью исцелить ее слепнущие глаза. Они сложили песнь-заклятье вместе: об этом желании могли сказать лишь человеческие слова, а сплести его — лишь эльфийская музыка. Укол призрачной гордости: узри же искусства Белерианда! И теперь песня явилась снова — ожидая исчезновения. — Я не знаю, что мне останется, — признается Финрод. Теперь у него есть его арфа. Он касается струн и вспоминает, как настраивать их. Подбирает аккорд. Голос Андрет — резкий, пронзительный. — Я позвала тебя в нужде, а не из жалости к себе самой. — Ты позвала меня, потому что потеряла зрение, — Финрод берет еще один аккорд. В темноте кашляет Берен. — И, будучи способен исцелить этот недуг, я исцелил его. Ибо я прозорлив и могуч в искусствах. Столь могуч, что выступил против Саурона, прикрывшись личиной, с десятью гордецами за моей спиной, и пел ему об освобождении, о воле, об избавлении от оков! Врата Минас-Тирита я сотряс своей песней, взвыли волколаки, звезды содрогнулись в небе — я был тем, кто избавит от невыносимого, кто разобьет цепи пусть даже на ногах самого Нечистого! И знаешь, что сделал Саурон? — Нет, — отвечает Андрет. Тьма смыкается вокруг них. — Просто поднял передо мной зеркало, — произносит Финрод. — Чистейшее, как воды Аэлуин! Все мои узы были разорваны, прежде чем я ступил в его владения. Кровь не связывала нас — недостаточно — равно как и верность; дружба умерла во льдах, а что до клятв — я наконец свободен: не сюзерен, не король, не сын, не супруг, не брат. Не помощник Беорингам, в конце концов. Не истинный друг тебе. — Там, в темноте: низкий звук, дыхание волка. — Одни лишь, последние узы — те, что удерживают меня в моем теле... — И цепи, приковывающие тебя к стене, — сухо замечает Андрет, и стены Тол-ин-Гаурхота исчезают. Финрод моргает, ослепленный внезапным появлением света. — По правде говоря, — уточняет он, — только одна из них прикована к стене. — Он вытягивает вторую руку перед собой — продемонстрировать — и опрокидывает ее медный котелок. Андрет согнулась — но она просто наклоняется, она не согбена от старости. Ей пятьдесят, ее кожа всё еще упруга, волосы густы и темны; у очага устроился пес Боромира. Финрод молча наблюдает за ее работой. Наконец, она произносит тоном обычной беседы: — Я когда-то нередко представляла, как ты лишаешься всякой веры и учишься умирать. — Я знаю, — говорит он. Она выпрямляется, достает связку чеснока, висящую под потолком. Она тоже кажется выше здесь, в воспоминаниях. — Потому что ты раньше входил в мой разум, и выбирал оттуда всё, что тебе было угодно — чтобы лучше выполнить перевод. — Нет, — возражает он. — Потому что я встретил тебя. Это заставляет ее мимолетно улыбнуться, и пес настораживает уши, чувствуя изменение погоды. — И почему же ты вернулся? — Потому что я представлял, как ты тонешь в озере Аэлуин. — Таковы пропасти между людьми и эльфами, — произносит Андрет — с такой интонацией она обычно поучает какого-нибудь потомка Мараха. — Ваше желание — отменить прошлое; мы же желаем переделать будущее. И потому люди всегда обращены к новому. Он вздрагивает от смеха: — Саэлинд! — Никто, кроме тебя, не зовет меня этим именем в лицо, — говорит она. — Ты не знал? — Я единственный из твоих знакомцев, кто испытывает то же самое, — отвечает он с показной печалью, все еще смеясь. — Видимо, это проклятие. Назвали ли тебя в мою честь? Хотя нет, я знаю, что ты скажешь. «Не всё в наших жизнях — круги по воде от твоих деяний, о владыка Нарготронда». — В точности так, — одобрительно кивает она и протягивает ему деревянную ложку — попробовать. Он наклоняется, вдыхая запах: фенхель, груши, бледный, но крепкий бретильский сидр. То, что он умирает от истощения, похоже, не имеет никакого отношения к голоду в воспоминаниях. Без всяких приличий он наклоняется еще ближе и втягивает губами содержимое. Андрет отдергивает ложку. — Пес! — Волк, — довольно поправляет он. Теперь он стоит, держа ее за запястье — она все еще сжимает ложку — и он притягивает ее к себе, и она подчиняется — так легко, на какое-то мгновение это так легко — а потом она замирает, ища что-то взглядом... Странно, что он оказался здесь; странно, что его блуждающий дух зацепился за мгновение неловкости, за вспоминаемую с теплотой ошибку. Еще более странно, что он помнит это именно так, точно мгновение застыло и лучи света подчеркивают лишь тонкие детали — его пальцы ясно видны, но одет ли он в доспехи или же в рабочую одежду? Щеки Андрет покрыты морщинами — или гладкие? В комнате слишком тепло от жара открытого очага, но на стенах ничего нет? Почему он оказался здесь — и не знает, где оказался? Это — не его память. — Андрет, — говорит он, — почему ты видишь этот сон? Андрет смотрит ему в глаза, не отрываясь. Он видит, как в ее взгляде мелькает страх. — Стоит ли нам говорить об этом сейчас? — Нет, — отвечает Финрод. — Пока что — нет. — Его сердце, упавшее было, теперь одаряет его дрожью внезапной радости. — Я должен был знать, что мой сон не способен воссоздать тебя так полно. Ее облик остается неясным — три возраста одновременно, узоры тумана, скрывающие дух, глубокий, точно колодец — но это ее дух, вне сомнений — да, вот оно! Он сам по-прежнему — наиболее ясный образ в этом застывшем мгновении — он сосредотачивает внимание на деталях, и только колеблет туман. — Пребываю ли я в человеческом сне или в человеческой памяти? Или же и то, и другое изменилось и слилось, когда ты уходила? Все беоринги говорили об этом, но я никогда не верил — Андрет, как ты?.. — он не может найти слова на синдарине. На талиска, безнадежно, с восхищением: — Как у тебя всё получается? Теперь ее очередь смеяться, вытирая глаза свободной рукой. — Арфист! Будто тебе нужно спрашивать! — Люди говорят, что песни были подспорьем для памяти. Я видел облик забвения в твоем разуме, и потому я представил, — он жестикулирует, — сосуд, слишком тесный, чтобы вместить реку всех твоих дней. И потому эта река утекала прочь. Но не это! — Тесный сосуд, — повторяет она, и смущенная, невыразимая нежность звенит в ее голосе. — Финрод, неужели тебя так и не научили придерживать свой язык? — Нет, — он перехватывает ее вторую руку и кружит ее, и самая молодая из ее обликов кружится вместе с ним в танце. — Не то чтобы никто не пытался! Ее пальцы обхватывают его запястья, касаясь следов от цепей, впившихся глубоко в кожу и мышцы. — Это — наша память, — говорит она. — Хотел бы ты увидеть людской сон? Он едва успевает заметить изменившуюся интонацию, прежде чем Андрет сжимает пальцы крепче и тянет его за собой — и вот он уже распростерт поверх нее, на ее набитой соломой постели, и звездный свет и свет очага смешиваются на ее смуглой коже. Он целует ее — оказывается прямо в середине поцелуя. Он не знает вкуса ее губ, но всё остальное они представляли себе, так или иначе. Что еще она представляла — он узнает очень быстро, когда отстраняется на мгновение и тут же обнаруживает себя между ее раскинутых бедер. Он перехватывает инициативу, запечатлевая поцелуй на внутренней стороне бедра, на гладкой коже. Она ахает, и он повторяет поцелуй, а потом сдвигается чуть выше — к ее сердцевине и средоточию. Сон захватывает его, показывает то, что он прежде делал всего один раз в жизни, дарует несвойственное ему умение. Как часто она принимала это наслаждение? Со сколькими из иных друзей? Как это получается — что ее знание о мире превосходит его в каждом аспекте, и как ей удается сейчас удивлять его — каждым сдавленным звуком, вырывающимся из ее груди, движениями рук, путающихся в его волосах, прикосновениями пальцев, обводящих изгиб его уха, — до тех пор, пока он не доводит этот сон до ослепительного, сияющего завершения. Он отстраняется, неуверенно садится на полу — слегка кружится голова; вспоминает о своей одежде. Они оба тяжело дышат. — Благодарю, — выговаривает он. — За урок. Лишенная дома и лишенная стыда, Андрет даже и не думает краснеть. Финрод понимает, что ему немного жаль. — Я и не знала, что это осталось со мной, — замечает она. — Река наших дней и вправду часто переходит берега. Но то, что остается — преломляется и искажается. — Что бы ни преломлялось или отражалось от меня — я не стану жаловаться, — Финрод проводит рукой по волосам, собирает их обратно в косу. На Тол-ин-Гаурхот в его волосах завелись вши. — Я возьму то, что могу. — Он улыбается Андрет — слегка печально. — Долго мне не продержаться, как бы там ни было. Ее собственная улыбка угасает, и она выпрямляется — с легкостью, которой он раньше не видел. — Ты уже так близко? — Да, — кивает он. — Даже без волка. Когда оборвется последняя цепь. Она наконец принимает постоянный облик. Она словно бы вне возраста, и платье соскальзывает с одного плеча. С точки зрения людей — она красива; и для мудрой женщины этот облик подходит тоже. Тени в комнате, крадучись, сгущаются вокруг нее, хотя звездный свет не исчезает. Никогда в жизни она не позволила бы крыше своего дома так прохудиться, думает он, и с этой мыслью чувствует холод чистого ночного воздуха. — Дважды ты говорил о своей плоти, как об оковах, — серьезно произносит она. — Финрод, что же ты понял? — Только знание, — отвечает он. Он заворачивается в плащ. — Оно должно приходить в конце. И оно явилось в конце, разве нет — и не раньше? — Что же это за знание, что отвергает твою собственную жизнь? Это — тот же гнев, что кипел в ней шестьдесят лет назад. — Как можешь ты желать проиграть спор, который уже выиграла? — устало говорит он. — Я не отвергаю жизнь. Она была дана мне, и теперь она прошла... — он обрывает сам себя. — Я собирался сказать это, не думая. Но, прежде чем ты разбудила меня, даже это — Андрет, это было милостью, иначе я продолжал бы идти путем всех моих ошибок. Жизнь больше неподвластна мне, с любовью к ней или без. Лик смерти — вот чего я научился бояться. Ее лицо искажается болью; а затем — изумлением. — Финрод, посмеешь ли ты поступить так со мной? — спрашивает она. — Даже сейчас, когда я обращаюсь к тебе за помощью? В его глазах стоят слезы. — За моей помощью? Андрет, я не могу помочь тебе! — Я знаю, — говорит она. — И потому ты оказываешься в долгу опять, Ном — передо мной и перед домом Беора. Вот! вот еще одна цепь, которую ты должен оборвать, прежде чем сможешь совершить свой побег. Я говорю тебе: не смерти ты страшишься, но жизни. Я знаю тебя слишком хорошо. Ты страшишься жизни — жизни после того, как боль изменила ее — боишься жизни в новой форме, трус, малодушный, Владыка Пещер! Ты не лишен ни друзей, ни дома, ни даже веры, но даже если отнять у тебя всё это — ты лишь сравняешься с любым из детей эдайн, с юным Береном, что висит сейчас в цепях рядом с тобой и которому ты не позволишь умереть. И только подумать, что ты был однажды королем! — Так, значит, я слишком горд? — переспрашивает он; ярость просыпается в нем. — Следует ли мне устыдиться без меры и возжелать лишь смирения? Даже если я когда-нибудь покину залы мертвых — лишь для того, чтобы вновь скитаться на Западе, вместе с теми, кого я предал, ожидая возвращения тех, кто предал меня! Мы не можем сбежать от того, что не можем вынести. — Я тоже не могу, — напряженно произносит она. — Но мне некуда больше идти. В ее волосах снова пробивается седина, расползается от корней. Такой он увидел ее здесь впервые; такой она сама видит себя. Облик ее бестелесного призрака. Обрадовавшись возвращению друга, Финрод закрыл глаза на одно: Андрет мертва — слишком давно, чтобы это была просто ее отходящая своими путями душа. Он представляет, как она поднимается из своей безвестной могилы. Десять лет назад. Как она, должно быть, скиталась: проходя через Анфауглит, через Таур-ну-Фуин, через Серех, мимо всех своих мертвых, и мимо всех иных мертвецов; мимо костей Аэгнора, и Барахира, и всех павших Дортониона. Как странно, что им обоим достались одни и те же могилы и скорбь над ними. И так — до тех пор, пока она не пришла наконец в Тол-ин-Гаурхот. В твердыню Саурона. — Для эльфов он должен строить темницы, чтобы мы гнили там, — говорит Финрод. — Для вас он создал — что? — Паутину, — отвечает она. — Чтобы ловить в нее мошек. Он берет ее за руку. Гнев еще пульсирует в висках, затихая. Ее пальцы скользят вверх, вокруг его предплечья. Он проводит пальцем линию поперек ее запястья. — Ты можешь разорвать ее, — произносит он. Андрет коротко качает головой: — Но я боюсь. — И ты ищешь моей помощи. — Да, — соглашается она. — И потому теперь, возможно, ты понимаешь, отчего твои возражения не повергают меня в излишний трепет. — Сам Мандос не допустил бы подобного. Теперь, будучи сформулированным, это выглядит как задача, которую следует решить, головоломка с тремя ответами: она не может уйти, а он не может остаться. И разве он когда-нибудь отворачивался от вопросов, что задавал ему его народ? Когда, и в самом деле, не преследовал он вопрос, если тот не был задан? Сколько раз за годы ехал он в Ладросу, прерывая Андрет в ее трудах, и спорил с ней до заката солнца и дольше? Всё это наводит на другую мысль: она права. Не вся его вера еще истощилась. Хижина сворачивается и исчезает, хотя очаг остается на месте, и еще — звезды, которые не светят в его темнице. Он чувствует очертания ее стен, когда сон отступает прочь. Раньше он мог лишь догадываться, исходя из положений тел и появления волка, но теперь он может точно сказать, что его подземелье — совсем небольшое, и не так уж глубоко. Тесно и близко. Саурон бережет пространство. Что сделал бы Финрод до Топей Сереха, когда он был могучим королем? Призвал бы свою арфу; спел бы о разрушении оков и прозрении очей, и позволил бы Андрет уйти. Позволил бы ей ронять слезы и благодарности. Что ж, теперь он не станет этого делать. — Красивые слова, — говорит он вместо этого, — для женщины из народа эдайн. Она прищуривается: — Что? Он усмехается. — Я сказал, Андрет Саэлинд, дочь Боромира, наследника Борона, Барана и Балана, что ты плохо усвоила свои уроки. — Твои уроки, ты хочешь сказать? — резко переспрашивает она. — Великая вера в то, что никто никогда не увидит! Великий прыжок в зияющую бездну! — Нет. Твои. Те, что преподавала ты сама! Ты — из эдайн, и ты говоришь о страхе, что держит тебя в крепости Саурона? Ты говоришь о бесплодном походе — и не решаешься на него сама? Разве ты — не дочь тех мудрых, что пересекли горы в древние времена, зная, что всё тщетно, и всё же не позволяя Безымянным присвоить даже их кости и обрывки их призраков! — О нет! — восклицает она. — Мои слова ты обращаешь в жгучее клеймо, чтобы загнать меня в конце концов в пустоту! — Нет — если бы я решил хоть на мгновение, что ты должна отправиться туда. Нет — если бы я познал отчаяние. Но я не знаю его. Разве не так, Андрет? Я видел его лишь краем глаза, за твоим плечом, в темноте. Вот — твой охотник. Стрела попала в цель: но достанется ли ему добыча? Андрет всё-таки плачет — давится злыми, беспомощными слезами; казалось бы, забыв свое тело, следует забыть и о подобных слезах. Финрод тянется к ней — но цепь на запястье не пускает его, и приходится привлечь ее к себе одной рукой. Замерев вначале, она позволяет заключить себя в объятья и вздрагивает, тяжело дыша, уткнувшись в его шею. Здесь, во сне, она выше ростом. Сквозь слезы вдруг пробивается ее смех. — Ном, — говорит Андрет, — не рассказывай наши истории в Валиноре, когда будешь развлекать свою нареченную. Ты ни один из рассказов не запомнил как следует. — И кто же опровергнет мои слова? — спрашивает он. — Я, кто же еще, — она даже ухитряется улыбнуться. — В конце концов, я знаю, насколько хорошо ты запомнишь меня. Андрет: ее густые волосы, широко расставленные темные глаза, высокие скулы, ее мозолистые руки и едкий голос; ее плечи расправляются, дыхание становится ровнее. Он впитывает ее облик, запоминая. Затем она поводит плечами, точно сбрасывая плащ. Что-то соскальзывает, падает; некая завеса силы, некое колдовство, и вместе с этим — часть ее сути, всё больше и больше, постепенно. Не открывается никакой двери, через которую она должна пройти; никакой путь не разворачивается перед ней. Но, с другой стороны, откуда ему знать — что видит она? — Подожди! — говорит он и наклоняется, натягивая цепь, для поцелуя — короткого и жадного, и теплого — последнее значащее для нее утверждение. — Я должен... мне нужно сделать это сейчас, — поясняет он и целует ее снова. — В следующий раз, когда ты встретишь меня, я буду уже женат. Она целует его в ответ — а потом упирается ладонью ему в грудь, отталкивая прочь. Он чувствует спиной каменную стену: он никуда не уходил отсюда. — Что ж, у нас было довольно времени, дитя, — произносит она — эхо, тень, танцующая искра, — ты почти вырос!