Broken perfection

Темнота покрывала лицо Сансы блекло-серой вуалью. Она стояла перед ним, молчаливая и неподвижная, объятая сумраком. Похожая на призрак. Запутавшиеся в тяжелых складках бархата тени очерчивали знакомый изгиб талии, пологий скат бедра. - Здравствуй, Санса. *** Он помнил, как увидел её впервые одним из бесснежных дней в Винтерфелле. Санса. Девочка с Севера, звонкая, словно осколок прозрачной корочки льда. Тонкая и гибкая, что молодая ива. Её губы складывались в мягкую улыбку – рябь из крохотных морщинок собиралась возле красивых глаз, но их взгляд оставался непроницаем. Она казалась чужой. Нездешней. И только потом, спустя многие месяцы, Рамси, наконец, понял: нездешним тут всегда был он. Ещё до дня их свадьбы в своих мыслях он раздевал её куда дальше расшитых тряпок. Он лоскут за лоскутом снимал с неё кожу, обнажая гладкую поверхность мышц и изящные сплетения сухожилий. Ему нравилось представлять себе, как она устроена там, внутри, где один за другим вскоре будут расти его сыновья. Всякий раз, закрывая глаза, он видел её нутро: трепещущее, выстланное гладким розовым атласом. Рамси было интересно. Ему нравилась Санса. *** Рамси Болтон не был красив. Жёсткие черты лица и мощная, похожая на наковальню нижняя челюсть выдавали в нем человека властного и жестокого. Помимо низости происхождения и практически полного отсутствия манер, было в его образе ещё и что-то необъяснимо отталкивающее. Что-то такое, заставляющее отводить взгляд и держаться на расстоянии метра. Чужой голос сочился мёдом, а от широкой улыбки тонко, едва уловимо тянуло гнильцой. Поначалу Рамси казался неотесанным, слегка глуповатым и смотрел почти ласково, но стоило подковырнуть отошедшую маску ногтем, как становилось понятно: каждый раз из-за решетки притворно-учтивых слов рвался наружу самый настоящий бешеный пёс. Дикий, голодный до крови, вращающий выпученными глазами. Санса никогда не питала иллюзий насчёт будущего мужа. Рамси был Болтоном. А, значит, Рамси был врагом. *** Как-то раз он зажал её в тупике коридора, в перерыве между ужином и вечерней прогулкой. Милой беседы не получилось. Невидимая маска лежала у ног Рамси, треснувшая и сброшенная. Санса не вырывалась, не смотрела ему в глаза и, кажется, даже боялась вздохнуть. Её хрупкая шея пахла инеем, под бледной плёнкой кожи держалось раскидистое дерево голубоватых вен. Рамси жадно мял маленькие твёрдые груди, терзал беззащитные губы зубами и жалел только о том, что пока не мог себе позволить зайти дальше. Тогда он еле оторвался от Сансы, ослабил хват пальцев, выпустив её из рук – она отшатнулась прочь, ударилась затылком о каменную кладку стены. И не издала ни звука. Только белая ладонь взметнулась к лицу и накрыла пылающий рот, да задрожала капля на нижних ресницах. Он не видел, но знал: у Сансы в волосах была кровь. Та же кровь была на его языке и дёснах. - Не терпится стать вашим мужем, миледи, - шепнул он ей напоследок, небрежно подцепив выпавший из прически рыжий локон и пропустив его меж своих пальцев. *** В день их свадьбы падал снег. И Санса была красивой. Морозный воздух потрескивал, кружилась, опускаясь на плечи, снежная пыль. А Санса шла ему навстречу. Белая кожа, белое платье. Белое на белом. Лишь алели приоткрытые губы да едва-едва угадывался румянец на высоких скулах. Санса шла бесшумно, словно вовсе не касаясь ступнями земли. В заплетенных волосах неярко поблескивала россыпь снежинок. Рамси смотрел на неё, не отводя тёмного взгляда. И чем дольше смотрел, тем отчётливей ощущал необъяснимую тягу во что бы то ни стало сломать это хрупкое совершенство. Разбить его в стеклянное крошево. Только чтобы больше никогда не чувствовать этого нарастающего болезненного давления в собственной груди. *** Рамси догадывался, что Санса не умела врать. Крови было совсем немного: лишь на основании члена. Его жена и впрямь была девицей. И там, внутри она оказалась точь-в-точь такой, как ему мечталось: мягкой, почти шелковой. До головокружения приятной. Яростно врезаясь бёдрами в худые ягодицы, хватая Сансу за плечи и вжимая её в волчьи шкуры, Рамси не мог отделаться от навязчивой мысли, что до него ещё никто и никогда не бывал в ней, не запускал в неё свои пальцы и не имел её в рот. От грязных дум внизу живота росло и ширилось гнетущее тепло, от желания поскорее излиться свербело глубоко внутри. Санса лежала под ним лицом вниз и сдавленно вскрикивала. Её руки, намертво вцепившиеся в меха, казались не просто бледными – с неживым мраморно-голубым отливом, а плетение кос горело пламенем при свете камина. От маски, некогда покрывавшей лицо Рамси, уже давно ничего не осталось. И в показной вежливости больше не было нужды. - Заткнись и выгни спину, - повелел он ей тогда, чувствуя, что конец уже совсем близок. Санса была гордой, а он жуть как не любил повторять дважды. Санса была непослушной. Рамси вбивался в неё, схватив за горло, подняв на дыбы, пока она придушено сипела и пыталась вывернуться из его рук. Он видел, как сжимаются от бессильной ненависти её маленькие кулаки, и знал, что это оно самое: отвращение в такой степени, что даже ударить противно. Сломанное совершенство хрустело осколками в его ладонях. И стоявший в ушах кричащий звон стекла постепенно сменялся сухим треском костей – будто смял в кулаке желтогрудую синицу. А перед взглядом - белое на белом. Белая кожа в снежной дымке. Словно вечное бельмо на его глазу. Ладони на тонкой шее сжались сильнее – и хрупкий девичий образ, казалось, выжженный на сетчатке, на мгновение побледнел и померк, почти обратившись в пепел. Но вместо долгожданного облегчения внутри Рамси Болтон ощутил лишь зияющую пустоту. Санса была слабой девочкой, рождённой на Севере, но выращенной под палящим солнцем Юга, и начинала задыхаться слишком быстро. Рамси отдал бы все на свете, чтобы уничтожить её до конца. Лишь бы больше никогда не видеть этих ненавистных красивых губ и не жмуриться от слепящего огня локонов… Но убить её он так и не смог. Санса хрипло глотнула воздуха. И, надломленная, заплакала в голос, корчась под ним от боли и унижения. Вспышка удовольствия получилась короткой и смазанной, как их первый поцелуй. В ту ночь на шее Сансы появилось сине-фиолетовое ожерелье – первый подарок её супруга. *** Тело Рамси Болтона было горячим настолько, что порой Сансе казалось, будто в чужих венах плещется даже не кровь – огненно-желтая лава. От него несло жаром, как от растопленной печи: его дыхание обжигало, его прикосновения заставляли покрываться кожу потом, его напряженная плоть внутри неё была подобна раскалённой докрасна кочерге. - Смотри, - приказывал ей Рамси. И она смотрела. Смотрела, как он придавливал её сверху, опираясь на руки. Видела, как перекатывались мускулы на бледных предплечьях, как жидкий огонь скользил под кожей. А потом становилось больно. Так больно, что сил смотреть уже не было: глаза закрывались под тяжестью век и сдавленный стон отчаяния срывался с искусанных губ Сансы. - Смотри, - улыбался Рамси, целуя её в прохладный мокрый лоб. И все начиналось снова. *** Рамси никогда не бил жену по лицу. Лицо, верхняя часть шеи и кисти нежных рук всегда оставались белее снега: он знал границы дозволенного и никогда их не переходил. Санса была слишком хороша для того, чтобы натравливать на неё гончих или приколачивать к кресту. Пожалуй, в каком-то странном, извращённом смысле Рамси даже любил жену. Санса была лучшей из всех его забав, почти отдушиной. В часы разлуки он думал о ней намного чаще, чем ему того хотелось бы. Он проводил с ней все свои ночи, словно никак не мог насытиться и вдоволь надышаться ею. Секунды чужой боли растягивались в долгие минуты удовольствия. И с каждым днём Рамси все отчётливее осознавал, что уже не может просто так отказаться от этих встреч: словно крохотный острый крючок незаметно зацепился за его кожу и, вонзившись обманчиво неглубоко, оставил на поверхности мелкую, с комариный укус, зудящую ранку. Аккуратно и медленно вытащить такой крючок невозможно – его можно только вырвать: резко, безжалостно и с куском плоти. Сколько раз Рамси Болтон говорил себе, что выйдет из покоев зябким утром, запрет за собой тяжелую дверь и выбросит ключ. И больше никогда не вернется. Чтобы чертова девчонка сдохла, корчась на полу. Чтобы от неё остались одни лишь кости псам на потеху. Но стоило ночи окутать замок – и призрачная леска, привязанная к крючку, натягивалась, вибрировала и пела. Звала. Маленькая растревоженная рана взрывалась болью, расходились её почерневшие края… Рамси стискивал зубы, закрывал глаза и видел все то же, что преследовало его днём: ржавый огонь на снегу. Белую кожу, охваченную рыжим пламенем из волос. Он видел лицо Сансы в тот момент, когда он врывался внутрь неё, и в измученном надломе чужого рта ему чудилась зарождающаяся расслабленная улыбка наслаждения: приоткрытые мягкие губы, блестящие от его слюны, шепчущие его имя. Натянутая леска срывалась на вопль, грозясь вот-вот лопнуть. Крючок истерично дергался в раскуроченной плоти. И, не открывая глаз, Рамси делал первый шаг к лестнице, ведущей в высокую башню. *** - О чем ты думаешь? – спросил её как-то раз Рамси, лёжа в постели. – О чем ты вообще можешь думать? Его глаза были закрыты, грудь и шея влажно блестели от пота. Санса понимала, что вряд ли ему интересно на самом деле, просто молчание порой давило даже на неё. Она думала о том, насколько беззащитен он сейчас: полностью нагой, разомлевший от недавней близости, с безмятежно запрокинутой вихрастой головой. Будь она смелой – вцепилась бы ему в глотку зубами, как раз в то место, где едва-едва бугрится плетение голубых нитей под кожей… Но Санса не смелая. А Рамси не любит ждать ответа. Уж это она хорошо усвоила. - О родных, - соврала Санса. Рамси приоткрыл один глаз и посмотрел на неё внимательно, а потом вдруг усмехнулся, растянув губы. Так, будто она сказала какую-то глупость. - Что толку думать о гниющих костях? Собака сдохла – закопай, - произнёс он и дернул её за руку, повалив на себя. Скулу и мочку уха обжег шёпот: - Единственный твой родной человек теперь - я. Чем не счастье? Ну же, поцелуй мужа. *** Рамси Болтон не умел отпускать, а уж тем более – делиться тем, что считал своим по праву. После битвы со Станнисом он возвращался в Винтерфелл победителем: на его сапогах была кровь, под ним фыркал взмыленный конь, за спиной гордо реяли черно-красные знамёна. Рамси был одурманен успешным исходом боя, отпечаток ребяческого восторга не сходил с его лица. Обтянутые кожаными перчатками руки покалывало от нетерпения: несколько дней без общества жены вылились в подобие ломки. Все мысли Рамси были лишь об одном: о том, как, миновав череду ступеней, он наконец-то поднимется в ту самую башню, запрет за собой тяжелую дверь и спрячет ключ в глубине своего кармана. И не выйдет оттуда, пока Санса, извиваясь под ним, не обессилеет. Пока в отчаянии не выкрикнет его имя, сотрясаясь от плача и острого наслаждения. Заходящее солнце пронзало лучами зубчатые верхушки стен Винтерфелла, и в тёплых ласковых лучах, скользящих по его лицу с отросшей недельной щетиной, Рамси мерещились щекочущие прикосновения рыжих волос. Он ждал этой встречи. Не просто ждал – жаждал. И в тот момент, когда ему сообщили, что Сансы здесь нет, что она сбежала, прихватив с собой Вонючку, Рамси разъярился не на шутку. Возглавь он тогда погоню, настигни он её самолично – не выдержал бы, свернул бы ей шею прямо там, под жалящей вьюгой, на чёрствой корке наста. Без промедления, без затей, без лишних мыслей. Чтобы успеть услышать лишь тихий хруст костей – последнюю песню желтогрудой синицы, смятой в кулаке. Чтобы Санса уже никому, никому не досталась, даже ему самому. Ведь когда его внутренний монстр вырвется наружу и найдет её - от Сансы и так ничего не останется. Ни оторванного бледного пальчика, ни состриженной горстки волос. Ничего. Лишь кровавое месиво под содранной кожей. Кто-то маленький и незнакомый, распятый на кресте. Один из сотни. Рамси знает: собаки всегда возвращаются. Мори их голодом, бей палкой по хребту – все одно прибегут назад, скуля и поджимая хвосты. Так и на этот раз: гончие возвращаются, а вот конный отряд – нет. И Санса не возвращается тоже. Рамси не нужно гадать, где она. У него руки трясутся от желания покромсать Джона Сноу, этого укрывателя и мерзкого выродка. «Верни жену, ублюдок», - пишет Рамси. В груди у него камень, глаза будто песком засыпало. Гусиное перо дрожит в его стиснутой ладони, скрипит по бумаге так, что дырявит её и пачкает кляксой. Рамси никому не позволит себя дурачить. И уже совсем скоро он заставит Сансу это запомнить. *** В ночь перед битвой Сансе снится та самая комната в высокой башне Винтерфелла. Размытые стены, ломаные очертания мебели, затухающий камин, почти не дающий света. На Сансе нет одежды. Она стоит в тумане густого сумрака, скованная страхом и холодом, и чувствует тяжелые шаги Рамси за своей спиной. Он зол и хочет наказать её. Он дышит, как дикий загнанный зверь, и слюна шипит на его губах. Грязная тень приближается, тянет к Сансе свои длиннопалые руки – нарастающий в сантиметре от кожи жар касается лопатки... Санса просыпается в поту и слезах, со щемящей болью в груди. Её тошнит. Не просто тошнит - выворачивает. Санса помнит всё. *** Собаки всегда возвращаются. Но не всегда остаются верны. У Рамси больше нет носа и куска щеки, зато есть рваная рана на пол-лица. Бордово-красная, с мясными бахромчатыми краями. Он сидит на грязном отрезе мешковины и жадно лакает похлебку из жестяной миски, кое-как удерживая её трясущейся здоровой рукой. Доносится влажное чавканье, на пол летят мутные брызги. Рамси ест, почти не прожёвывая: после драки с Джоном в его рту заметно поубавилось зубов. Отросшие засаленные волосы падают ему на лоб, закрывают пустую глазницу. Рамси глотает – дёргается острый кадык. На некогда гладкой шее чернеет полумесяц: след от собачьих зубов. Санса говорит себе, что это больше не он. Не Рамси Болтон, не её муж. Но жгучее отвращение не проходит. И легче не становится. Из сумрака в её сторону поглядывает чужой уцелевший глаз, совсем темный от расширенного зрачка. Рамси замечает её, узнаёт - и миска гремит о пол, расплескивая остатки супа и разваренного картофеля. - Санса… моя любимая Санса… *** Рамси Сноу был прав лишь в одном: он – часть неё. Два месяца, прошедшие в ожидании пятен крови, заставили Сансу увериться в этом окончательно. Но догадывалась она ещё тогда, стоя в темноте вонючей псарни, слушая распаляющееся рычание гончих, давя злую улыбку на собственных губах. Гнилое семя внутри неё дало всход. Её живот рос быстро и, вскоре ставший заметным даже под юбками платья с завышенной талией, перестал быть для всех секретом. Сансе было все равно. У неё был секрет пострашнее Болтонского ублюдка в пузе. Изо дня в день Джон смотрел на неё, как побитый пёс: с бессильной жалостью во влажных глазах. Лорды косились с презрением, а некоторые, проходя мимо, даже сплёвывали ей под ноги. *** А ведь Санса ошибалась тогда, зачитывая ему смертный приговор. Его имя не исчезнет, как не исчезнет и память о нём. Он видел это в стекленеющих глазах Сансы, в её дрогнувших бровях, сошедшихся к тонкой переносице. Он видел это в её округлившемся животе и налившихся тяжестью грудях. - Он не твой, - сказала тогда Санса, но в голосе её, внезапно севшем и совсем тихом, он услышал другое. Рамси умел распознавать ложь. Иногда для этого даже не нужно было ломать людей. Край его изуродованного рта задергался в подобии улыбки, единственный глаз блеснул в полутьме белой искрой. Пламя свечи дрогнуло, и длинные чёрные тени бросились Сансе под ноги, заставив её отступить назад и врезаться спиной в закрытую дверь. - Он мой. *** Её сын явился в этот мир самой холодной и тёмной зимней ночью из всех, что знал Север. Санса помнила, как яростно бился в запертые ставни ветер, как зловеще дребезжали стекла в заледеневших оконных рамах, как густой алый туман застилал её взгляд. Санса кричала, пока не сорвала голос. А потом выла, пока не обессилела. В ней ещё были живы воспоминания о том, как Рамси рвал её изнутри в их первый раз. А теперь его сын делал с ней то же самое, только во сто крат хуже. В тот миг, когда он покидал её тело, она была уверена, что умрет вот так, прямо здесь: в поту и крови, с закатившимися от боли глазами и порванным междуножьем. Наступала звенящая тишина, и Санса проваливалась в темноту, тонула в чёрном снегу, обнимаемая вечным холодом. А потом воздух рассек детский плач – и цепкие руки мороза вдруг поползли прочь с её кожи. Остаток ночи Сансу отпаивали маковым молоком и зашивали. И уже потом, призрачно-серым утром, едва она пришла в себя, положили тёплого младенца на грудь. Крошечного, розового, со сморщенным, будто печёное яблочко, личиком. С мягкой порослью темного пушка на головке и сонными белесыми глазами. Ее ребёнок – взошедшее солнце её нового мира. Мира, в котором отныне и навсегда все будет по-другому. И тогда, впервые обнимая своего сына, Санса дала самой себе обещание. Что и он вырастет другим. *** Пол холодный. А огонь горячий. Санса приходит – хорошо. Не приходит – плохо. Когда сидишь взаперти, в вечном молчании, в четырёх стенах, то мыслить получается только такими простыми понятиями. Когда все, что у тебя есть, это узкая прорубь окна и падающий сквозь неё тонкий столб света, до которого не дотянуться из-за цепей. Когда мир вокруг – маленький и контрастный, лишенный полутонов и оттенков. Простой, как сбитый из трёх досок хромой табурет, как пресная капустная похлебка в плошке. И сам он, Рамси, простой: всего лишь сгусток из плоти, крови и ненависти. Всего-навсего блеклая тень умершего, застывшая во времени, в полушаге от чего-то, к чему уже никогда не прикоснется. На руках у Сансы – маленький тканевый свёрток. Санса молчит, а свёрток – напротив: источает тихое хныканье и копошение. Рамси смотрит на этот свёрток неотрывно, даже не моргая, так долго, что его единственный глаз охватывает гулкая пульсирующая боль. А потом над очертаниями пелёнок на секунду показывается крохотная ручонка с растопыренными пальцами - и Рамси выдыхает так шумно, будто его пнули в грудь ногой, выбив остатки воздуха. Он бездумно подаётся вперёд, к разделяющей их тонкой полосе света, чтобы хотя бы на миг, на одно короткое мгновение увидеть лицо своего ребёнка. Цепи за его спиной звенят и натягиваются, металл оков врезается в кожу – на щиколотках проступают кровавые следы. - Он не твой, - негромко напоминает Санса. Её неподвижная, точно неживая, фигура смотрит на него сверху вниз, и взгляд её красивых глаз точь-в-точь такой же темный, как тогда, на псарне. - Покажи мне его! – ревет Рамси, выбрасывая перед собой руку во властном жесте. Но к ногам Сансы тянется лишь кривой овал ладони без пальцев. Быть может, по венам Рамси Болтона все ещё течёт жидкий огонь лавы, а не прохладная талая водичка, вот только то немногое, что осталось от него прежнего, больше не вселяет страха. У Сансы на губах – смутная, незнакомая ему улыбка. Тканевый свёрток в её руках захлебывается плачем и трепещет, и в этом душераздирающем крике, отражающемся эхом от стен темницы, Рамси слышит живой отголосок собственной боли. Как будто от него оторвали ещё одну часть. Когда Санса отворачивается и делает шаг в темноту, её волосы вьются огненными змеями по плечам.