Винстон и камфора.

Шестьдесят четвертый год двадцатого столетия неумолимо надвигался на Дерри. Осень, преодолев черту «очаровательное увядание природы», резко перескочила на «пиздец, как же холодно», обдавая ледяным ветром белые, от заиндевевшего асфальта, улицы. Идеально-квадратные, заботливо постриженные кустарники ворчливой миссис Флинч, живущей через ограду от Тозиеров, оставались единственным ярко-красным пятном на фоне пустующей Канзас-стрит, с ее торчащими черными ветками давно осыпавшихся яблонь и кленов. Сами листочки лежали вдоль ровных дорог, почерневшие, перемешанные с замерзшей грязью, комками прибитые к поребрикам нерадивыми дворниками. Тусклое ноябрьское солнце закатывалось за горизонт, ложилось красно-оранжевыми пятнами на черепицу домов, светило мягко в окна верхних этажей, все выше и выше скользя лучами по стене, по потолку, а потом и вовсе провалилось, оставляя после себя синеющую в почти зимних сумерках улицу. Деревянное крыльцо дома Тозиеров на Канзас-стрит, и так скрытое тенью здания от закатного солнца, сейчас стало еще более непригодным для посиделок. Эдди, поежившись, обхватил себя руками, зарываясь лицом в мягкий вязаный шарф. Нос и щеки привычно покалывало от легкого мороза, глаза слезились и слипались, колени, под тонкими джинсами, безбожно леденели на холодном ветру. Доски позади скрипнули, и рядом, с шумом и возней, приземлился Ричи, скидывая ему на колени тонкий клетчатый плед и смешно разглядывая его через стекла запотевших очков. Плед был пыльный, старый и реально очень тонкий. Эдди скептично разглядывал выцветшие клеточки, не спеша вынимать только-только согревшиеся ладони из карманов. Дернулся еще раз в крупной дрожи, то ли от холода, то ли от отвращения. — И че мне с этим делать? — голос, от долгого молчания, получился с хрипотцой, будто бы он, наконец-таки, начал ломаться, но, к сожалению, к своим семнадцати годам он все еще обладал мальчишеским истеричным фальцетом и полным отсутствием растительности на лице. Тозиер, очки которого наконец были протерты, натянул свитер на костяшки пальцев, неосознанно копируя позу друга, и достал откуда-то из кармана флягу. — Ну, эта херня тебя не согреет, мой друг, — причмокивая губами, произнес он голосом Элвиса, — Но позволит твоей заднице не примерзнуть к моему крыльцу. Эдди, так и не взглянув на него, приподнялся, шлепая сложенный пыльный плед на ступеньку, и, с огромным усилием, уселся сверху, сделав при этом такое лицо, будто его усаживали силой на какой-то средневековый пыточный аппарат. Ричи что-то невнятно хихикнул, непослушными пальцами откручивая плоскую металлическую крышечку, и сделал глоток, не поморщившись, как заправский алкоголик. — А вот это пойло, сэр, точно согреет, — уже голосом ирландского полицейского, тут же соскакивая на обычный, — Хоть это и скотч*. Капсбрак нехотя высунул руку, выхватывая холодную флягу из цепких пальцев, и чуть отхлебнул, морщась. Огненная жидкость обожгла пищевод, бухнулась в желудок и расплылась теплотой за ключицами. Мама бы его убила. За алкоголь, за тонкие джинсы в середине ноября, за сидение на холодном крыльце, за Тозиера. Но именно поэтому они и сидят на Канзас-стрит в пять часов вечера. Пьют дешевый шотландский виски. Молчат. Подальше от Сони Капсбрак. Ричи, на удивление, тихий и почти домашний. В не застёгнутой куртке поверх домашнего свитера, в теплых тапочках, в спортивных штанах. С флягой в руке, с пробившейся к вечеру щетиной. Он начал обрастать первым, гордо пытаясь в двенадцать лет продемонстрировать им волосы на лобке. Стэн так громко орал «бип-бип, Ричи, БИП-БИП», что сорвал голос, а Эдди лишь замер, наблюдая, как медная пуговица с логотипом «Levi`s» выскакивает из петли, поддаваясь тонким пальцам с грязными обкусанными ногтями. И только услышав вжиканье молнии, отвернулся, судорожно вытаскивая ингалятор. Они не разговаривали с Ричи после этого еще три дня, пока тот не извинился (в своей извращенной форме а-ля «а вашим мамам понравилось, когда я показывал, кто же знал, что вы такие неженки»). Сейчас Тозиер уже не пытался стянуть штаны при первой удачной возможности (и неудачной, как, например, всегда). Не пытался ткнуть палкой замерзшую собачью какашку. Не отпускал сальные шуточки на уроках (не ограничивая себя на переменах). Вел «обеденное шоу» на школьной радиостанции (Стэн отказывался обедать в здании школы, потому что от многообразия вездесущих голосов его кудрявая голова раскалывалась). И вымахал выше Эдди на две головы. Ричард Тозиер повзрослел. Хотя заткнуть его по-прежнему было непросто. Но не сейчас. Фляга в тишине кочует из рук в руки, и Капсбрак старается не думать о том, сколько его слюны смешалось со слюной друга. Скотч оседает горчинкой дымка на языке и не обжигает больше внутренности, но голова становится легче, и глаза слезятся уже не от ветра. Ингалятор жжется во внутреннем кармане куртки, прожигая ткань и кожу на ребрах. Эдди сдается и достает его одновременно с тем, как Тозиер достает помятую пачку синего Винстона из заднего кармана джинсов. Головка спички чиркает о коробок, раздается шипение загоревшийся папиросной бумаги, и громкий «пшик» ингалятора. Дымовую горчинку виски перебивает медикаментозная горечь камфоры. — Ты можешь спеть ту песню? Ричи усмехается, пародируя голос Джона Леннона, одного из малоизвестной, в пределах Америки, английской четверки, и выдает: — Мамочка не ругается на тебя за пристрастие к рок-н-роллу, птичка? ** Эдди хрипло смеется. Алкоголь делает шутки Тозиера смешнее в двести раз. Но Twist and Shout реально ему нравится, так что он просто тычет другу под ребра локтем, поторапливая. Ледяной ветер срывает с кончика сигареты красные искорки, которые тухнут тут же, не успев отлететь и на десяток сантиметров. — Представь, что я влюблен в тебя, — тянет он с английским акцентом, и Эдди хмурится. Это не та песня, но голос причудливо полутоном растекается, будто созвучие Леннона и Маккартни, — Это просто, потому что я знаю: я представлял, что влюблен в тебя много-много раз до этого***. Ричи останавливается, чтобы сделать затяжку и шумно выдохнуть молочный дым в морозный воздух. У Винстона вкус настоящей сигареты, не правда ли, Эдс? Подростковый голосок друга доносится через года как сквозь толщу воды. Эдди помнит и задорное подмигивание, и напекающее голову летнее солнце, и то, как ярко переливались рыжие кудряшки Бев. Но больше не помнит почти ничего. Он не знает, правда или нет. Губы и легкие печет от желания попробовать и узнать. И он глупо тянет к Ричи ладонь. — Дай. Тозиер смотрит на него, как на сильно ударившегося головой бедолагу, и отводит зажатую в пальцах сигарету подальше. — Я понимаю, что ты поссорился с матерью и тебе сейчас необходимо показать, какой ты бунтарь… — произносит он, приближая в полутьме свое лицо вплотную к Эдди, но тот прерывает: — Бип-бип, Ричи, я просто хочу узнать, действительно ли там вкус настоящей сигареты. Его влажное дыхание оседает паром на очках друга, и тот лишь тихонечко смеется, щелчком пальцев откидывая сигарету в дальний угол двора. Холодные пальцы, пахнущие , касаются щеки, и по спине вверх до затылка ползут колючие мурашки. Дыхание сбивается. Губы у Ричи не менее холодные, чем пальцы, а рот и язык горячие. Такие горячие, что Эдди становится неимоверно жарко. Горечь алкоголя, камфоры и Винстона смешивается, делая поцелуй горьким-горьким и влажным. Но в груди сладко печет, сердце стучит в ушах так, будто барабанные перепонки сейчас лопнут, а щеки горят как от аллергии. Они еще пару секунд молча дышат, отвернувшись друг от друга. Тозиер поднимается нехотя и разминает плечи. Когда Капсбрак скрывается за высокой калиткой, он подхватывает пустую флягу и пыльный плед, неосознанно продолжая мычать себе под нос: — Но я заполучу тебя, заполучу тебя в итоге. О да, я получу тебя… Ледяной ветер, гуляя по прямой Канзас-стрит, с усердием срывал с низких темно-синих облаков первые снежинки. Шестьдесят четвертый год неумолимо надвигался на Дерри.

***