Ничего еще не закончилось

Сны дарят Курэхе маски. Во сне она обнаруживает у себя медвежью морду и мягкие уши на голове, неуклюжие перчатки-лапы, от которых потеют руки. Вокруг нее пьют вино из тонких высоких фужеров. Это бал-маскарад, и он посвящен медведям. У нее нет ружья. Курэха ничего не может удержать в таких нелепых руках. Дружелюбные гости предлагают ей напитки, но она отказывается. Бесцеремонно. За высокими окнами бушует буря, угрожая разбить стекла. — Мисс? Она едва сдерживается, чтобы не ударить официанта по лицу. — Что? — Не хотите попробовать немного? Официант — или официантка? — кажется низкорослым и странным — но, может быть, в этом зале все такие. Курэха ни на кого не смотрела внимательно. В этом зале нет оружия. Нечем стрелять. Но взгляд замирает на лице перед ней: блестящие глаза, доброжелательная улыбка. Пасть. Рот. Острые аккуратные зубы. Ей становится нехорошо. Усилием воли Курэха переводит взгляд на поднос в руках официанта. Он блестит, точно зеркало, сияет так же ярко, как люстры над головой. В отражении куда сложнее не обращать внимания на маски. На черные точки — ее глаза. В центре подноса лежит дюжина маленьких золотистых кубиков, насаженных на зубочистки. — Что это? — спрашивает она. — Медовые кубики, — широко улыбается официант. — Любимое лакомство нашей принцессы. Кубики тают во рту. Липнут к шерсти. Слова наконец доходят до нее, и она закрывает глаза, вдруг вспомнив о чае. Чай, и овсянка, и старые дома, оседающие под грузом лет, затерянные во льду. — Это мой особый рецепт. Курэха перекусывает зубочистку своими бесконечными зубами. Уже начав говорить, она думает о других вопросах. Лучших, чем этот. Кто. Почему. Где. Как. Она не очень-то красноречива. — Какой принцессы? Официант смотрит на нее и указывает пальцем. Она поворачивается в ту сторону. На противоположном конце зала — она спускается по покрытой бархатом лестнице, и шлейф платья струится по ступеням. Плавные, неспешные шаги. В зале, полном масок, она — единственная девушка, чье лицо открыто. Курэха просыпается прежде, чем успевает произнести ее имя. Она не может вспомнить, чьи слова обжигают ей рот. Утро сменяет утро, но это — всё та же привычная горечь, разочарование, тягучей болью отдающееся в костях. — Что такое? Гинко просыпается, запутавшись в простынях, на постели, которую они делят вдвоем. Из-под подушки ее голос похож на далекое сломанное радио. Смутные воспоминания о странных знакомых снах и близко не сравнить с еженедельными кошмарами Гинко. Неважно, пусть Курэха и просыпается из-за этого по ночам. Ее жена могла бы возражать, но воспоминания о крови и одиночестве, должно быть, куда хуже, чем ее вечное облако печали и тревоги. — Я забыла купить молока после работы, — говорит Курэха. — Думаю, нужно сходить. — Рассеянно и устало. Слышит ли это Гинко, или в их доме все связи между вещами распадаются — как бы то ни было, она приподнимается и заворачивается в брошенные Курэхой одеяла. — И еще принеси меда! Мед можно найти не везде. В ближайшем магазине его нет, но она все равно заходит внутрь и проходится взглядом по полкам — может, найдется хоть что-нибудь сладкое. Не лапша. Острые медовые чипсы привлекают внимание, но она проходит мимо. Собираясь взять молоко, она минует ряд холодильников, глядя на свое голубоватое отражение в стекле. Алкоголь со вкусом меда — популярный выбор. В конце ряда стоит девушка, засунув руку в холодильник так глубоко, как только можно. Как будто там ее ждет другой мир, дарующий манну небесную. Курэха фыркает, прикрыв рот ладонью. — Ну же, давай... — девушка тянет слова; высокий, дерзкий, раздосадованный голос. — Не подведи малышку Лулу. У Курэхи внутри всё превращается в лед. Королева бала — принцесса — выпрямляется плавным движением, и ее длинные медовые волосы падают вокруг лица. Волосы забраны в высокий хвост, и оттого она выглядит на годы моложе, чем должна бы. Вместо бального платья на ней растянутый свитер, на пару размеров больше, и шорты виднеются из-под его подола. И кроксы на ногах. Кроксы, это надо же — и у Курэхи слезятся глаза, когда она смотрит на девушку, которая умерла давным-давно. Девушку, которую она никогда в жизни не встречала. С опечаленным лицом Лулу поднимает руку вверх. Рукав свитера сползает, открывая предплечье — и шрамы на нем, — и Курэха не может отвести взгляд. — Получилось, — слышит она ее шепот. Голос дрожит, и Курэха понимает, что на ее лице вовсе не печаль. Это глупая улыбка, и она продолжает улыбаться, когда быстро оборачивается, сбивая на пол сразу семь пакетов с полки, и испуганно вздрагивает, поняв, что сделала. — Простите, мисс? — Курэха уже шагает к ней, надеясь успеть, пока слова не улетучились из ее головы. — Да! — она отпрыгивает назад. — Извините, Лу... я просто хотела достать бутылку! Курэха узнает многих людей в своих снах. Но не по маскам — по голосу. По жестам. Она может узнать Гинко за дюжиной вуалей. Глаза слипаются от сна, и и уже кажется, что она прежде не встречала стоящую перед ней незнакомку. Улыбка, открывающая неровные зубы, мешки от усталости под глазами — несмотря на нежный блеск на губах. В глазах Лулу нет ни тени узнавания, и Курэха напоминает себе, что одинаковые имена попадаются нередко. Вместо этого она указывает на руку Лулу: — Там не осталось еще? Лулу прижимает бутылку к груди и смеется. — Это была последняя! — А. Она нервно переминается на месте, отводит глаза, и Курэха думает, не подсказка ли это. Она могла бы спросить об общих снах. Была ли эта Лулу когда-нибудь принцессой в какой-то забытой стране, помнит ли она прекрасную и отстраненную директрису, или выжженные поля лилий. — Я не могу... — начинает Лулу, и Курэха вздрагивает; проход между полками вдруг кажется слишком тесным. Или, может быть, Лулу попятилась назад. Или она шагнула вперед. — Разве у вас нет других? У нее уже есть Гинко. Курэха опускает плечи. — Я прошу прощения. — Слава богу... Лулу уже прямо сердцем прикипела! Только когда она уходит, Курэха понимает, что упустила, но уже слишком поздно исправлять ошибку. Лулу выходит из магазина пружинящим шагом, сжимая в руке драгоценную бутылку, и Курэха наконец вспоминает про молоко. — Нет ничего с медом? Принцесса будет разочарована. Она извиняется; перед ней открываются двери. Маскарад всегда в самом разгаре, когда Курэха прибывает сюда. Принцессы появляются, чтобы открыть бал, чтобы закрыть его, чтобы сделать объявление, и она всегда опаздывает на несколько секунд. Мужчины — такие же маленькие, как и она сама — протягивают ей руки, и их глаза блестят на медвежьих мордах. Из-под потолка пикирует шершень, и толпа почтительно держится подальше. Неуклюжие лапы мешают забраться на стул без посторонней помощи, но все-таки ей это удается. Когда Курэха была маленькой, мать рассказывала о существах, которые обитают в лесу — возможно, потому, что она слишком часто приходила домой с разными опасными существами в руках. Она никогда не ладила с насекомыми. «Пчелы кусаются, только если их напугать». Они все казались ей одинаковыми, слишком быстрые, чтобы можно было уследить. «Большинство пауков не кусаются, если не чувствуют угрозы». Мама держала ее коленку, касалась губами опухшего места укуса. «Но шершни всегда охраняют свою территорию. Так что если ты не уверена, то лучше бежать». «Охраняют территорию» для ребенка не значило ничего. Но Курэха была упрямой девочкой. Если она не понимала, она кивала и обещала себе: когда-нибудь поймёт. Танцоры в масках кружатся вокруг нее, следуя за алым шлейфом. Она ждет, когда шершень приземлится. Он наверняка укусит кого-нибудь. В этом зале не так уж много гостей, и он, по-видимому, далеко от гнезда. Может, у кого-то аллергия — только не у Курэхи. Может, кому-то страшно — только не ей. Здесь хорошо умеют чувствовать настроение, и если принцесса спускается, она надевает маску, которую Курэха не может узнать. Маленький медвежонок сворачивается в своем кресле и остается спокойным. — Гинко... ты не встречала никого из тех девочек, с которыми мы учились в школе? Этим утром на завтрак овсяная каша. Кто-то научил Гинко готовить ее, годы назад. Она делает это, когда утро выдается холодным. Гинко запрокидывает голову, поднося миску ко рту; молоко стекает по подбородку. — На работе, — продолжает Курэха. Миска звенит, когда она постукивает по ее боку. — Или в поезде по дороге домой. Гинко с силой опускает миску на стол. На столешнице остаются царапины — как и всякий раз, когда она так делает. Она вытирает рот рукавом, зевает, трет лицо. В косом утреннем свете на ее лице видны следы от подушки и высохшие слезы. — Ты собираешься это есть? — спрашивает Гинко. — Наверное, — отвечает Курэха. — А что, ты теперь следишь за мной, как собачка? Ее жена фыркает. — Медведи куда милее собак. — Я так тебя разбаловала, что ты прямо как щенок. — Курэха! — Попроси она, Гинко бы и по полу покаталась — хотя это она, кажется, и так могла. — Какая ты вредная. Она в шутку щиплет Гинко за щеку; та обнажает острые неровные зубы и закрывает глаза, не прекращая смеяться. Курэха вспоминает, как холодела ее кожа рядом с пустой постелью, в прибранной квартире, но не говорит ничего. У нее есть причины для бессонницы — но у Гинко эти причины намного хуже. — Я видела парочку, — отвечает наконец Гинко, доедая завтрак Курэхи. — В центре города. Одна из них работает в банке. Думаю, она меня не узнала. Ветер бьется в окно, и Курэха задвигает шторы. — Кто? — А что. — Голос Гинко — хуже, чем буря. Курэха вертит в пальцах ложку, смотрит на их искаженные отражения. — Я думала, было бы неплохо снова встретиться с кем-нибудь из них. Посмотреть, как у них дела. — Сомневаюсь, что они изменились. Курэха хмыкает — это звучит вымученно. От лжи ей не станет лучше. — Мы можем надеяться. — Угу, — бормочет Гинко. — Им же лучше, если так. — А что насчет... — Курэха осекается. Она не может произнести ее имя. — Ты не видела никого из своих земляков? Взгляд Гинко время от время застывает, теряет фокус. Диссоциация, Курэха читала об этом. Последствия стресса. Им обеим нелегко пришлось, но проблемы Гинко, кажется, намного хуже. Никто не любил ее прежде Курэхи — прежде Лулу, хотелось бы сказать ей; они обе разделили с ней эту битву против травмы длиною в жизнь. Кожа Гинко точно покрывается льдом, и она опускает руки. — Нет, — говорит она. — Я бы и не стала искать. От невысказанных извинений у Курэхи перехватывает горло. — Я вчера нашла в магазине медовый ликер. За разбитыми губами Гинко мелькают зубы, и при виде этой неуловимой улыбки на глаза едва не наворачиваются слезы. — Захвачу немного по дороге домой. Люди умирают и не возвращаются. Друзья уходят, и больше ты не встречаешь их. Женщины не называют друг друга женами и не покупают вместе рыбу, избегая споров о том, кто в доме хозяйка. Есть вопросы, которые они не задают друг другу. О детстве — для Гинко. О первой любви — для Курэхи. О смерти — для обеих. У нее не было кого-то близкого, кто бы умер. В отличие от Гинко. — Принцессе нельзя пить алкоголь, — говорит ей стражник в эту ночь. Гости проходят мимо нее волнами, их руки заняты подарками, спрятанными в бумагу и ленты. Она почти опоздала. Бутылка в лапах еще холодная. — Это для меня, — говорит Курэха. — Мне нужно было зайти в магазин перед тем, как прийти сюда. — Вот как? Но что вы принесли для принцессы? У медведей нет карманов. От бутылки ее шерсть стоит дыбом, искры статического электричества проскакивают от каждого прикосновения. Медведь не думает ни о чем, кроме подарка. Когти скользят по ее морде. — Великолепный подарок, — прерывает стражник. — Пожалуйста, заходите. Весь зал увешан знаменами, и на каждом — ее лицо. Учебники, которые Курэха читала в школе, никогда не рассказывали о другой стороне стены. Только о медведях. Только о том, как это было необходимо. Звезды падали, и чудовища пожирали глупых девочек, и каждый, кто осмелился присоединиться к ним, становился частью их проклятого народа. — Принцесса еще не замужем? Она крепко сжимает бутылку; рядом — другие, которые не бросают в нее ножи. — Королевству не нужны двое царственных детей. Толпа, которая не делает всё возможное, чтобы изгнать ее. — Боюсь, она так и останется старой девой в тени своего брата. Она — в центре их безмолвного разговора, но обвинять невидимок ни к чему. Всё, что ей нужно — несколько секунд. Платье принцессы струится по лестнице, точно кровь. Волосы волнами ниспадают ей на спину, тяжелые, бесконечные. Лулу высоко держит голову, и даже смерть не сравнить с тем, насколько она далеко. — Добрый вечер! Мы надеемся, что все вы останетесь довольны сегодняшним праздником, — говорит она, и царственность сочится из каждого слова. Изумрудные искры вокруг глаз, лицо — фарфоровое совершенство, точно скованное некоей магией. Взгляд Лулу касается всех и никого. Принцессы умеют это делать. Гости сложили свои подарки у стены напротив зеркал и портретов и вернулись к разговорам. Танцы. Праздник. Курэха стоит в отдалении. Пальцы ног зарываются в ковер, распарывая ткань. Горлышко бутылки в лапе трескается и разлетается на части. — Что она наделала. Она открывает рот и кричит: — Юригасаки! — Она разбила ее. Ее светлая шерсть пропитывается багрянцем, и это — именно тот образ, который она искала. Именно это зрелище: медовая жидкость, стекающая к подножию лестницы, и медведица, которой полагалось оставаться за завесой тайны. Слишком, слишком знакомая история. Курэха не повторяет того, что уже было сделано. — У меня для тебя подарок! В этом зале только одна девушка без маски. — Медведь-преступник. Это похоже на то, как разлетается стекло в замедленной съемке. Лулу резко поворачивает голову — слои косметики, которыми разрисовано ее лицо, едва не осыпаются от такого быстрого движения — и Курэха чувствует вкус меда. Она ступает по чему-то мокрому, хватается крепче и тянет принцессу вверх по ступенькам, а за их спинами нарастает гомон толпы. — Ты помнишь первую девушку, которая заставила тебя понять? — однажды спрашивает Гинко. Ее жена сидит около окна, солнечные лучи ложатся на руки, которые обычно омывает лишь синеватый электрический свет. Курэха расставляет тарелки на верхних полках, до которых Гинко достает, только забравшись на стол. Она обычно возвращается в чистый дом, пусть и немного неупорядоченный — в те дни, когда Гинко не может сообразить, что сделать со своими вещами. Вопросы чаще всего появляются в тех случаях, когда Гинко нужно вдохновение. Сама Курэха не отличается богатым воображением. Строить новые планы — всегда самое сложное для нее. — Нет, — отвечает она. — В школе было несколько девочек, которые мне нравились. Но я всегда была немного... — Курэха чувствует во рту вкус соли. — Мало кто хотел встречаться с кем-то, у кого стариковские вкусы. — О, — говорит Гинко. — Но... я не знаю. — Неопубликованные книги, очки, поздние вечера. Первые поцелуи. — Есть моменты, которые словно высечены в камне. Неважно, помню я их или нет. — Лежать в постели рядом с другой женщиной, быть непокорной и полностью уверенной в своих чувствах, против всего мира. — Иногда мне кажется, что первая девушка, с которой я встречалась, была падшим ангелом. Что-то блестит — ручка у самых губ Гинко. Она улыбается. — Или, может быть, богиней? — Как тебе больше нравится, — отвечает Курэха. Она могла бы смотреть этот сон тысячу лет, и все равно не запомнила бы расположение комнат в замке. Курэха знает одно: оказавшись в таких местах — нужно прорываться прочь. — Что ты делаешь? — Ты опять видела брата? — Я каждый день его вижу! Курэха затаскивает Лулу за угол, в комнату, в свои объятия, зарывается лицом в ее волосы. Они пахнут крахмалом, и пудрой, и тонкими горькими духами, и медом — слишком много меда. Всегда слишком много. Ее запятнанные руки прижимаются к спине Лулу. Расшитая блестками ткань сопротивляется, проволочный каркас платья впивается в ладони, и она уже слышит жужжание. Жала вонзаются в грудь, жужжание ввинчивается в уши. Она не разжимает рук. В конце концов, у нее же нет аллергии на пчелиные укусы. — Поэтому ты всё еще здесь? — спрашивает Курэха. — Лулу не знает, о чем ты говоришь. Косметика на ее лице не размазалась. Вместо этого драгоценные камни, украшающие ее брови, начинают трескаться. Неровные ресницы, обветренные губы, сколько бы блеска на них ни было. Слои краски осыпаются с лица Лулу. Медведи знают толк в маскарадах лучше всех. — Пожалуйста, — шепчет Курэха. — Лулу. Я даже не в маске. Стражники, должно бы, ищут их. Курэха не знает, пытался ли кто-нибудь отыскать их блудную принцессу после того, как та исчезла. Влюбилась в другую девушку. Не могла забыть... — Курэ-тян такая эгоистичная. — Косметика Лулу растекается. Плавится, точно сахар на огне. — Но именно поэтому Гинко любит ее. — Она тоже хотела бы снова тебя увидеть. Смех. — Лулу умерла. Сны — не реальность, но Курэха чувствует, как всё внутри опрокидывается, как сердце проваливается куда-то вниз. — Когда любишь, — продолжает Лулу, — считается, что нельзя думать о тех, кого потеряла. — Да, — говорит Курэха. — А еще считается, что я не должна любить женщин. Серьезное выражение на лице Лулу выглядит странно — словно Курэха наткнулась на острые грани изумруда там, где ожидала встретить мягкость. Безжалостное заявление. Тихая отчаянная мольба. — Курэ-тян. Это преступление. — И что? — Я не хочу, чтобы тебе пришлось жертвовать чем-то еще. Шершни охраняют свою территорию. — Я не жертвую, — говорит Курэха. — Я уже преступница-медведь. — Не надо быть как Лулу. Тебе нельзя. Есть кто-то, кто любит тебя. Ногти впиваются глубоко между пальцами. — Я создана людьми, которые любили меня. — Она прижимается лбом ко лбу Лулу. — И я — тоже часть этой любви. От этого невозможно отказаться. Это уже произошло. Курэха — живая — доказательство этому. Обе они, вместе — доказательство. — Лулу думала, ты поймешь. Ты-то должна понять, — далекий шепот. — Она больше не может этого сделать. — Чаще всего я не могу смириться с тем, что произошло, — бормочет она. — Что моей мамы больше нет. Что я никогда больше не поговорю с Сумикой. Но я видела тебя, Лулу. Я знаю, что видела... пусть ты меня и не узнала. — Если Гинко получила свою любовь, то я могу снова увидеть его... это всё, что мне нужно. Курэха проводит испачканными ладонями по щекам Лулу. Больно; всё вокруг причиняет боль. Всегда было больно. Потери никуда не деваются, даже когда мир двигается дальше. Даже когда одно из зеркал разбито. Она продолжает разбивать собой зеркала, вскрывая старые раны, получая новые. Ей следовало принять потерю, смириться с ней. Притвориться, что это никогда не случалось. Не обращать внимания на открытые раны — ради кого-то другого. — Встреть меня на полпути. В ответ — дыхание Лулу: это точно ее теплые окровавленные губы, ее волосы, с которых смыта грязь, ее ненасытное желание узнать больше. — Я вспомню вместе с тобой. Бывают дни, когда Курэха не помнит, что случилось. Гинко изучала эту проблему. Сложный синдром посттравматического расстройства: травма — неприглядная штука. Болезнь. Война. Насилие. Горе. Было ли это реальным или нет, Гинко пишет так, словно это материальный груз — в статьях, ссылки на которые дает Курэхе, и она пытается в это поверить. В иные дни Курэха уверена, что ее мать жива, а она просто не может вспомнить ее номер, и одалживает телефон у кого-нибудь на работе, прежде чем вспомнить, почему она запрещает себе заводить собственный телефон. Бывают и такие дни, когда ей кажется, что она тоже умерла тогда. Но Курэха жива, а губы Гинко — теплые и кисловатые на вкус, потому что она забыла почистить зубы. Она снова в том же магазине. Повторные встречи не случаются без причины — без желания. Без жертвы. Или, возможно, жертв уже было достаточно, и удача вновь поворачивается к ней лицом. — Нет, — говорит она. — Ты... ты помнишь меня? Курэха чувствует вкус крови. Слишком поздно она понимает, что ее зубы выросли — стали острее. — Ты не... Курэ... — Лулу, кажется, не замечает, что ее маска рассыпается на части. — Цубаки? Все ее сны — об одном и том же. Принцесса приходит на бал-маскарад, весело пробует закуски. Она забывает свою маску. Курэха носит свою, как и все вокруг. Принцесса никогда не узнает ее. Курэха теперь — медведь. Принцесса была мертва с самого начала. Гинко ждет ее дома. — Эй, — говорит Курэха, распахивая дверь и пропуская старую подругу. — Я тут встретила кое-кого, кого ты не отказалась бы увидеть. Лулу стискивает в руках подарок на новоселье и улыбается сквозь разбитую маску.