My fucking life with fucking you

- Ты понимаешь, что это значит? Я понимал. - Ты все взвесил, все продумал? Здесь нечего продумывать. - Ты понимаешь, что будет, если ты все бросишь? Вот так, без причины? Ты понимаешь, какая у тебя будет репутация - особенно после того случая?.. - Понимаю. - Послушай, - просто так Лене сдаваться не собиралась, - послушай меня: что бы ни случилось, я на твоей стороне, я твой агент, и твои интересы - это мои интересы, но… Но это же просто глупо! Я посмотрел в окно. На стеклах оседали тяжелые ноябрьские капли. - Хенрик! - Да. “Глупо”, я слышу… Я понимаю. - Он понимает!.. Люди должны быть уверены, что ты выполнишь свои обязательства до конца, а не пока это не идет вразрез с твоими личными планами. Иначе кто захочет с тобой работать, сам посуди?.. О каких долгосрочных контрактах может идти речь?.. Максимум, на что ты сможешь рассчитывать - это… Я не знаю, модельный бизнес, может быть… Да и то: ограниченно, только под конкретный проект!.. Возразить было нечего, и я кивнул. Судя по всему, она ждала другой реакции. Чуть наклонившись вперед, всматривалась в меня с нетерпением, явно отыскивая нужную струну, задев которую, могла заставить меня передумать. На секунду я задумался, какую именно - тщеславие? Страх? Стремление что-то кому-то доказать? Может быть, себе?.. Напрасно. Она еще не знала, но все это больше не играло для меня никакой роли. - Ты меня слышишь?.. Хенрик?! - Слышу, - я снова кивнул. - Ты права. Но мне нужно вернуться домой. - Да почему прямо сейчас? - воскликнула она. - Почему так срочно?! Почему… В моем списке “потому что” было четыре пункта. Всего лишь четыре, но именно они отныне определяли мою жизнь. Потому что он там. Потому что я увидел его снова, три дня назад, на похоронах отца. Потому что мое место рядом с ним. Потому что я не могу по-другому. И пятый, бонусный: потому что сдохну без него. А подыхать, что ни говори, пока не хотелось. - Съемки закончены, - сказал я, давая понять, что не передумаю. - Для монтажа я не нужен, а на озвучку натурных сцен приеду. - Ты же знаешь, как это бывает: что-то исправить, переснять… Не мне тебе рассказывать! - Если будет надо, я прилечу - на день или два, не больше. - Что значит "на день или два"?.. Что значит "на день или два"?! Хенрик, у тебя контракт, ты не забыл?! Он касается всех стадий производства, включая постпродакшн, и ты обязан его отработать, как ты не понимаешь?! - Я отработаю все, что должен, - повторил я так твердо, как только мог. - Сейчас съемки закончены, для остального я здесь пока не нужен. - А там, значит, нужен... - А там - нужен. - Там, - Лене выделила голосом, - там тебя ничего не ждет. Ты понимаешь, да?.. Там тебя ждет ресторан… Она загнула один палец. - И, может быть, какая-то реклама. Загнула другой. - И это все. Все! Я вздохнул. - Конечно, мы будем искать - разумеется. Это наша работа. Но даже реклама - именно сейчас ничего подходящего нет. Насколько я знаю, ни одна более или менее крупная марка в данный момент не ищет новые лица. Да и с чего бы им делать это под конец года, если контракты на следующий давно подписаны?.. Да, ты узнаваем - пока, но ты все же не чертов Джонни Депп, чтобы они бросались на тебя в любое время и были готовы к любым условиям! Может, что-то появится к лету или даже к следующему году - но что ты будешь делать все это время?! Ты подумал? Лене сложила руки в замок и выжидательно на меня посмотрела. - Подумал?.. Нет, я не подумал. В этот раз - нет. По той простой причине, что тут и думать не о чем. Я думал раньше - слишком долго. Думал, решал и взвешивал, и вот к чему это привело. - Послушай, - начал я заново, и сам прекрасно понимая, насколько странно все это звучит со стороны. - Я приеду, если нужно будет что-то доснять - на день, на два, на три. Но это все, что я могу обещать. Я знаю, что дома сейчас ничего особенного нет, но на данный момент это неважно. - Угу, понятно. Ну и что же ты намерен дома делать, позволь спросить?.. Что? Ходить по музеям?.. Готовиться к рождеству? А в перерывах давать интервью по поводу роли в сериале, в котором ты снимался - сколько?.. Год назад? Два?.. Как будто теперь это кому-то интересно!.. - Не знаю, - я пожал плечами. - Пока займусь рестораном, а там посмотрим. - Рестораном, - эхом подхватила Лене, откидываясь на спинку стула. - Он займется рестораном... Какое-то время она молчала, должно быть, собираясь с мыслями. Поджав губы, тоже глянула в окно, покачала головой. Затем коротко вздохнула, снова придвинулась к столу и перешла на деловой тон. - Ну что же, мы все здесь взрослые люди, так что будем относиться к ситуации профессионально. Насколько я понимаю, решение ты принял... Я утвердительно кивнул. - Поэтому не вижу смысла тратить на это время - ни мое, ни твое. Тогда я связываюсь со студией, говорю, что у тебя непредвиденные семейные обстоятельства, но ты готов приехать, когда возникнет необходимость. Так?.. Она вопросительно посмотрела на меня поверх монитора. - Да, я приеду - конечно. На озвучку и потом. - Хорошо. Из "Исланд Медиа" по-прежнему ничего не слышно, но, впрочем, оттуда мы ничего больше не ждем. - Если надо, я могу еще раз извиниться, - сказал я. - Не надо, - не переставая печатать, Лене покачала головой. - Мы уже принесли официальные извинения. Неудачное падение на съемках, сильные обезболивающие, стресс, все вместе - такая реакция. Этого достаточно. Теперь… Мы ставим тебе поиск проектов в Норвегии - по всей стране или только в Осло?.. - Ну, Норвегия небольшая… - Это точно. Значит, по всей стране. Будем искать - что-нибудь да подвернется. Когда у тебя самолет? - В воскресенье. - Хорошо, будем на связи, - как всегда по-деловому она дала понять, что встреча окончена. - Спасибо, - я поднялся и протянул руку. - Спасибо за помощь, Лене, и вообще - спасибо за все. - Не за что, - она улыбнулась. - Это моя работа. Удачи и счастливого пути. Эта роль - журналиста, расследующего дело серийного убийцы в 50-х годах - должна была дать мне все, чего я когда-либо желал: свободу действий, более прочное финансовое положение, возможность заниматься любимым делом без необходимости доказывать самому себе и отцу, что я этого стою - что я вообще чего-то стою. Самоуважение. Перспективы на будущее, в конце концов. Мне нравилось, что она не имела никакого отношения к “Скаму”. Что я получил ее потому, что был достаточно хорош сам, а не потому, что выгодно оттенял кого-то, создавал правдоподобный фон для раскрытия главного персонажа, и не потому, что кому-то из моих коллег было комфортно со мной сниматься. Она была только моя, эта роль. У меня раньше никогда не было ничего “только моего”. Мне нравилось, что ни на площадке, ни вне ее никто не искал во мне Эвена, не стремился его найти, не ожидал, что он вдруг появится. Что его лица не было видно, зато было хорошо различимо мое собственное: лицо Хенрика Холма, мое настоящее лицо. Мне нравилось, что нас никто не сравнивал: я был не он, а он - не я. Конечно, “Скам” был популярен и в Дании тоже, но как-то по-другому, не так оголтело и всепоглощающе. В Копенгагене я мог свободно ходить по улицам, сидеть в баре или кафе, и даже если меня узнавали - что бывало чем дальше, тем реже, - то, как правило, просто улыбались и кивали, изредка просили сфотографироваться на память. Время шло, публика хотела новых впечатлений, и мне это нравилось. Давало надежду зацепиться, двигаться дальше, а не оглядываться постоянно на одну и ту же второстепенную роль. Я проводил на площадке почти все время с утра и до ночи: рабочий день длился по двенадцать часов, приходилось снимать в ускоренном темпе, потому что в последний момент финансирование сократили, и режиссер боялся, как бы не сократили еще больше. Кроме того, особо идти мне было некуда: гостиница, какая бы ни была хорошая, оставалась просто гостиницей. Ну и в самых главных, я стал бояться вечеров. Вечерами звонил он или звонил я, и никогда нельзя было предугадать, к чему на этот раз приведет разговор. Иногда мы прощались, и его голос еще долго звучал в темноте комнаты - мягко, расслабленно. Лежа в постели, я ощущал тепло его тела и видел перед собой слабую, сонную улыбку. Мне казалось, он прятался в моих руках, словно птица в ветвях, - я обнимал его, и мы засыпали вместе. А иногда - и со временем это стало происходить все чаще - иногда он был раздражен или рассержен, и тогда язвил и насмехался. Его слова всегда достигали цели, жалили, впивались в кожу до крови, он это чувствовал и заводился еще больше. Он говорил, что устал от такой жизни, что заколебался спотыкаться о мои коробки, что ему надоело ждать от одного моего приезда до другого. Я не знал, что ему ответить, чем успокоить, как дать понять, что он не один, что я о нем помню. Что кроме мамы и брата я помню и хочу думать только о нем. Я старался, я убеждал, я говорил: что осталось немного, что я скоро закончу и вернусь, что все встанет на свои места. Чем конкретно я буду заниматься в Осло, мы не обсуждали, и чем дальше, тем меньше это его волновало. Ему важно было только, чтобы он мог дотянуться до меня рукой - если и когда захочет. В какой-то момент я подумал, что это нечестно и несправедливо: разве он не видит, как это важно для меня? Разве не понимает, что это для меня значит? Впервые в жизни я делаю именно то, к чему стремился, чего хотел, без оглядки на прошлое - разве не эгоистично с его стороны требовать все бросить и вернуться в Осло, только чтобы сидеть рядом и смотреть, как поднимается он? Разве я когда-нибудь мешал ему делать то, что ему хотелось?.. Он знал подноготную, знал, что такое процесс съемок: знал, что если режиссер недоволен, то сцена снимается заново - и еще раз, и еще, и столько, сколько потребуется. Кому, как не ему, было знать об этом?! Я был ему верен, не думал ни о ком и ни о чем, кроме работы. И если всей группой мы изредка выходили выпить по бокалу, стряхнуть день, совсем немного расслабиться - разве это такое большое преступление?! В тот раз, когда мы снимали за городом и закончили уже затемно, когда остались переночевать в доме одного из помощников режиссера - когда он почему-то воспринял это как оскорбление, как безразличие к его желаниям и потребностям - разве так трудно было поверить в то, что я просто устал?.. Что я тоже устаю, что иногда мне хочется хоть с кем-нибудь поговорить вживую? Что вне работы я постоянно один, действительно один в огромном городе, тогда как он - дома и, если захочет, всегда может встретиться с семьей или друзьями?.. Мне казалось это простым и естественным - понимать такие вещи. Но нет - он звонил чем дальше, тем позже по времени, я резко просыпался от звонка с пультом в руке, перед еще включенным телевизором, и с первой секунды уже знал, что сегодня снова “тот вечер”, что он не дома, что выпил и что найдет любую самую незначительную деталь, самую крошечную зацепку, чтобы открыть шлюзы и снова выплеснуть на меня обиду и раздражение. По тому, как звенел его голос, я понимал, что ему страшно и холодно там, где-то у бара, на промерзшей улице, затерянному среди смеющихся людей. Ему казалось, что это никогда не закончится, что он снова один, что он всегда был один и кто-то или что-то - Леа или работа, или что-то еще - всегда будут между нами. Я старался, снова старался убедить его в том, что все совсем не так, как ему представляется. Что я не смогу приехать на выходные - и на эти выходные тоже - просто потому, что это не зависит от меня: у меня есть контракт, на меня рассчитывают люди. “Я знаю, - отвечал он. - На тебя все время кто-то рассчитывает, только я не могу. Я не могу на тебя рассчитывать, понимаешь?” И что было в моем распоряжении, чтобы возразить ему?.. Ничего. Поэтому я повторял все снова, сначала, как заведенный: что осталось немного, что все это временно, что мы справимся, что я люблю его. Что я люблю только его, всегда. И что единственное, что я у него прошу - лишь немного времени. Совсем немного, чуть-чуть, и дальше будет намного легче, дальше мы снова… Впрочем, перечислять, что именно “мы снова” не было никакого смысла: при упоминании о времени он начинал язвить и раздражался еще больше. И в какой-то момент вместо желания успокоить его я вдруг сам почувствовал раздражение. Тогда это и началось: мы стали ругаться, посылать друг друга подальше и бросать трубку. Упреки и обвинения стали единственным доступным нам методом общения. Упреки и обвинения. Я обессиленно падал на подушки, чувствуя тупую, апатичную усталость, и лежал без сна большую часть ночи. Утром вставал, кое-как собирался и шел на площадку. По пути звонил ему снова или писал, или он писал мне - мы просили друг у друга прощения и обещали, что отныне все будет иначе. Говорили, что любим, что скучаем, что все будет хорошо… Говорили скорее себе, убеждали себя в том, что между нами ничего не изменилось, что это просто неудачный день или вечер, или неделя. А потом все повторялось заново. Через какое-то время мне дали два дня перерыва, и я смог прилететь домой. Я собирался поговорить с ним сразу, не откладывая, по пути из аэропорта прокручивал в голове тщательно выверенные фразы, старался представить, что он ответит, как отреагирует. Он упал в мои руки прямо у двери - я не успел еще толком раздеться, как он уже голодно вгрызался мне в кожу. И это было странно: обычно он был скорее податлив, брал то, что я давал ему, а не вырывал из рук. Впрочем, я недолго размышлял об этом: когда его пальцы рванули в сторону петлю на моих джинсах, я потерял способность размышлять в принципе. Все шло хорошо, мы поужинали у Эйнара, мы разговаривали - впервые за долгое время спокойно. Он улыбался мне весь вечер, и мне постоянно хотелось трогать его лицо, чтобы запомнить не только вид, но и очертания его улыбки. Потом, когда я снова буду засыпать один, она ласкалась бы к моим пальцам - точно, как ласкался он. Он был таким открытым, таким счастливым, таким... моим, словно теперь был совершенно уверен в том, что я люблю его, и мне нет необходимости лезть из кожи вон, чтобы доказать ему это. Словно то, о чем просил я - немного времени, - была сущая безделица. Словно у нас оно было, это время. Словно у нас было все время на свете. А потом мы стояли на улице перед баром, друг напротив друга, и он, дрожа, цеплялся пальцами за ворот моей куртки, а я не мог толком даже посмотреть на него. Наверное, было бы проще, если бы мы кричали или я ударил его, или он меня, но в тот конкретный момент я ощущал полное бессилие: этот безмятежный, счастливый вечер, а вместе с ним и надежда на то, что в скором времени все образуется, что он поймет меня - мои причины, мотивы, желания, всю мою суть - все это просто выскользнуло из рук и разлетелось по мерзлой земле мутными, уродливыми осколками. И самым главным доказательством моего поражения был не столько тот факт, что он переспал с кем-то - там и тогда я предпочел об этом не думать, - а то, что причины этого поступка были мне вполне понятны. И что не в моих силах сделать так, чтобы они исчезли, эти причины. Не в моих силах изменить что-то. Я ничего не мог изменить. Он злился, кричал и умолял, он был в отчаянии. А я смотрел в сторону и думал, что этой жизни он не выбирал, что к ней его принудил я. Что он, как и раньше, снова живет моей жизнью - от одного моего появления до следующего, и это неправильно и несправедливо. Эта роль дала мне все, чего я желал. И взамен отняла то, что было жизненно необходимо. Она дала мне в руки серебряные нож и вилку и поставила на стол пустую тарелку. В тот момент я еще не знал, что мне следовало остаться. В тот момент я не представлял, что та безразличная усталость, которая накатывала на меня при мысли о наших нескончаемых разногласиях, о его упрямом нежелании идти на компромисс, о том, что из этой ситуации просто нет выхода, - что ничто не сравнится с тем, что ждет меня, когда он исчезнет из моей жизни. Когда я его отпущу. Я должен был обнять его и увести домой - он забился бы куда-то внутрь меня, прижался крепко, и мы согрелись бы вместе. Должен был… Я должен был остаться. Наверное, нужно было снова солгать ему - там и тогда это могло дать мне время. Сказать, что я знаю, что надо делать. Или что-нибудь еще, какую-нибудь уверенную, очень похожую на реальность ложь. Но я выбрал сказать правду. Как всегда, почувствовав себя загнанным в угол, он показал зубы. Дал понять, что я ничтожен и то, каким образом мы расстались с Леа, определяет мое отношение к людям вообще и к нему в частности. - Как ты смеешь сравнивать! - хотел крикнуть я, но потом подумал: “Может, ты и прав”. В том, что касалось наших отношений, быть правым, иметь право на последнее слово, была его неоспоримая прерогатива. Я не стал спорить. Не стал - у меня не было ни сил, ни желания. Я переночевал у себя в квартире, а на следующий день вернулся в Копенгаген. При мне были документы, кредитные карточки и телефон - все остальное, включая зарядник и смену одежды в рюкзаке, осталось у него: о том, чтобы заехать и забрать это все, не могло быть и речи. Мне казалось, что на расстоянии я смогу выдохнуть и разобраться во всем лучше, разложить произошедшее по полочкам, быть может, что-то придумать, найти решение. Но вышло иначе. Ничего придумать я так и не смог. Мне следовало сказать ему многое. Например, что, куда бы я ни посмотрел, я везде вижу его лицо. Как он улыбается утром, подслеповато щурясь. Как наощупь тянется за очками. Как водит пальцем по моей руке, осторожно прорисовывая вены, когда думает, что я сплю. Как макает в соус ломтик жареной картошки и кладет его в рот. Как смеется. Как меняется цвет его глаз, когда он злится, когда ему неловко или если он устал. Я вижу его ладони, расслабленно лежащие у подушки - в субботу, в один из тех редких случаев, когда мы просыпаемся вместе, и нам не нужно никуда спешить. Как он тянет через голову футболку. Как хмурится. Как зевает. Как притворно ворчит. Как смотрит на меня. Как улыбается и смотрит на меня. Все это - и как он притягивает к себе чужое тело, как чужие губы открывают ему рот, как по-хозяйски вторгаются в него языком, как чужие руки бесцеремонно шарят по нему... Как алкоголь поднимает его кровь, как он стонет и выгибается, как позволяет раздевать себя - позволяет ему, этому чужому, делать то, что делал я: целовать его так, как целовал я, заставлять кричать так, как раньше мог только я... Входить в себя, двигаться внутри, вычеркивать меня из памяти своего тела, из своих мыслей - может, на время, до утра, или до того момента, как он протрезвеет - но, как знать, может и дольше... Я вижу, как он запрокидывает голову, как напрягается его шея, как он просит не останавливаться, просит, просит… не разжимать рук, не оставлять его... хотя бы на эту ночь - просит его, чужого, первого попавшегося… незнакомца, так легко заменившего ему меня. Я должен был сказать ему это - сказать, что эти сцены всегда перед моими глазами, куда бы я ни пошел, что бы ни делал. Сказать, что это убивает меня. Что он - он убивает меня. Но я не сказал. Я просто не знал, как. Поможет ли это или, наоборот, все еще больше усложнит, стоит ли разговаривать о таком сразу или лучше дать ему и себе время остыть, успокоиться, посмотреть на вещи в перспективе, на трезвую голову - я не знал. Попытается ли он понять, станет ли слушать - он не слушал меня все это время, не принимал ни один из моих доводов. Пробьется ли мой с каждым днем слабеющий голос сквозь хор голосов в его голове, остановится ли он хотя бы на секунду, чтобы наконец выслушать меня... Я знал, как заставить его кончить - тысячей разных способов. И не имел никакого понятия о том, как заставить его слушать. Когда он позвонил в последний раз, я уже спал. Поздно вернулся, в тот день мы снова снимали на открытом воздухе, было по-зимнему холодно. Телефон запутался где-то в складках постели, и спросонья я все никак не мог его найти. Сигналы шли, он настойчиво дозванивался, я шарил руками под одеялом и не мог отделаться от предчувствия, что этот звонок важен - именно этот звонок, что я запомню его очень надолго, может быть, на всю жизнь. И я его запомнил. Его голос… Он звучал легко и свободно, как будто наконец освободился от тяжелого груза, от придавливающей к земле непосильной ноши. От меня. Как будто наконец освободился от меня. Через три месяца после этого режиссер вызвал меня к себе, чтобы сказать, что он не нянька и не обязан со мной возиться, и если еще раз я заявлюсь на площадку с похмелья и задержу съемку хотя бы на час, то для таких случаев в контракте есть специальные параграфы, и он не побоится ими воспользоваться. К тому времени я перебрал все бары в километровой окружности от гостиницы. Пару раз засыпал на скамейке в парке и просыпался оттого, что проходящий мимо бездомный, невнятно бормоча, тряс меня за плечо. Иногда я звонил Мари, и она приезжала в своем крохотном Фиате - отвозила меня в гостиницу, поднималась в номер и, стащив с меня ботинки, укрывала одеялом. Утром я приходил на площадку, и она молча протягивала мне кофе и таблетку. - Выходи за меня замуж, - говорил я ей каждый раз, морщась от колокольного набата в голове. Она скептично поднимала брови: - Еще скажи, что ты меня любишь. - Очень сильно, - я притягивал ее к себе и целовал в макушку. - Мне не нужен муж-алкоголик. - Я исправлюсь. Ради тебя я больше ни к чему такому не притронусь. Только кофе. Выходи, а?.. - Хенрик… Тебе надо взять себя в руки. - Я не могу, - я пожимал плечами. - Не могу взять себя в руки - возьми меня ты?.. Вот в эти свои руки. Я клал ее ладонь себе на грудь и поверх накрывал своей. Тогда она отстранялась и, смотря серьезно, без намека на шутку, говорила: - Третья пара - это не для меня. Я каждый раз хотел ответить ей что-то, что-нибудь легкое и остроумное, чтобы весь этот ненужный и, очевидно, не слишком приятный ей диалог звучал как нелепая шутка, но, как назло, слова все время куда-то ускользали, и мне ничего не оставалось, кроме как отпустить ее и отойти. - Как твоя голова? - спрашивала она после паузы. - Болит? Хочешь еще таблетку? Или, может, принести тебе сэндвич? Ты вообще когда ел последний раз?.. - Спасибо тебе, - мне было так стыдно смотреть на нее, что хотелось вмазать себе по морде. - Все в порядке, я поел перед выходом - честное слово. И голова не болит, можем начинать. В один из таких вечеров я снова позвонил ей - не удержался. Я не был пьян, сидел в парке на скамейке - на своей обычной скамейке - и мне вдруг до ужаса хотелось с кем-то поговорить. О ничего не значащих глупостях: о погоде и пробках, о планах на выходные и последней серии “Очень странных дел”. Ну или помолчать - хоть с кем-то. Большей частью времени я справлялся, но иногда молчать самому с собой было просто невыносимо. Я не просил ее приехать - по крайней мере, я этого не помню, но через какое-то время почувствовал за спиной аромат знакомых духов. - Эй... Ты что здесь делаешь? Она улыбнулась. - Приехала удостовериться, что все в порядке. Я улыбнулся в ответ и похлопал ладонью по скамейке. Она присела рядом. - Это ужасно мило с твоей стороны, - сказал я. - Ты ужасно милая. - Это правда, - она согласно кивнула. - Кроме того, это моя работа. - Тебя что, приставили за мной присматривать? - Ну. - Как в детском саду? - Что-то в этом роде. Ну так что, все в порядке? Я обнял ее за талию и придвинул к себе, по боку сразу пошло приятное тепло. - Да. Теперь - да. Это был хороший вечер. Самый хороший за очень долгое время. Мне было спокойно и легко, мы болтали о всякой ерунде, смеялись, она рассказывала забавные истории со съемок. После парка мы пошли выпить кофе, а когда совсем стемнело, и бариста, выразительно на нас поглядывая, выключил и стал чистить кофемашину, - переместились в бар. Мари раскраснелась, заблестела глазами, улыбалась открыто и красиво. Я смотрел на нее с искренним удовольствием, с благодарностью, почти с нежностью: с ней было хорошо и спокойно, как-то по-домашнему уютно. Я проводил ее до дома - оказывается, она жила совсем недалеко, поднялся на последний бокал вина, а утром проснулся первым и лежал еще какое-то время, не двигаясь: она спала глубоко, тихо и сладко, обнимая меня одной рукой поперек груди, и мне хотелось продлить этот момент безмятежности. Никто из нас не пытался извиниться за произошедшее, сделать вид, что это была просто глупая ошибка - мы оба хотели этого там и тогда, хотели близости, хотели почувствовать рядом живое человеческое тепло. И да, я понимаю, что нравился ей, наверное, чуть больше, чем она мне, но это знала и она тоже. Мы не говорили об этом наутро, не докапывались до сути, не выясняли, к чему этот секс приведет, к каким последствиям, как отразится на наших рабочих отношениях. Не объясняли, почему эта ночь больше не повторится. Мы спокойно выпили кофе и позавтракали, я обнял и поцеловал ее на прощание, и она закрыла за мной дверь. Через несколько часов мы встретились на площадке, и… все пошло, как раньше. Она ничем меня не упрекнула. Пару раз опустила взгляд, но только затем, чтобы сразу поднять его снова. Я был благодарен ей за это: за то, что даже если в глубине души она и считала меня негодяем, то все же благородно ничем этого не показала - ни в тот день, ни потом. Она всегда была ко мне добра, Мари. С самого начала. И если бы я мог выбирать, то выбрал бы ее. После этого у меня было несколько непродолжительных связей: на несколько дней, на пару недель. Я знакомился в барах, мы ехали ко мне - или к ней, а потом - потом я был очень загружен на площадке. Я не скрывался, не игнорировал сообщения, не сбрасывал звонки. Говорил прямо: мне очень жаль, но у нас ничего не получится, я не ищу отношений. Не всегда сразу, но со временем они это принимали. И да, все это были девушки. С парнями я не спал - как бы ни был пьян. Он был последним, и именно так я намерен был это и оставить. Какое-то время все шло своим чередом, жизнь катилась по накатанной, делая остановки на площадке, в гостинице и близлежащем баре, а потом случилось это. Тот вечер был вечером плохого дня. У меня были хорошие дни и были плохие. В плохие я снова видел его тень, она мелькала совсем рядом, казалось, протяни руку - и схватишь. Невольно вздрагивая, я ускорял шаг, искал его в толпе, на перекрестке, на автобусной остановке, при этом прекрасно понимая, что это всего лишь тень, вечно ускользающий силуэт, и что мне никогда его не догнать. Плохой день. В плохие дни я слышал его голос, его отдаленный смех, замечал в случайных прохожих знакомые черты. Когда от всего этого начинало кружиться перед глазами, я заказывал шоты: пусть кратковременно, но зато быстро и эффективно они стирали его лицо из моей памяти. Этот ужин начисто вылетел у меня из головы, так что, когда Лене позвонила спросить, готов ли я и не забыл ли все, о чем мы с ней договаривались, я долго не мог понять, что вообще она имеет в виду. Часы показывали половину восьмого, к тому моменту я уже бросил заказывать отдельные шоты и взял всю бутылку. - Где ты? - спросила она. - В гостинице? Я за тобой заеду. - Нет, - я отрицательно помотал головой, будто она могла меня увидеть. - Не в гостинице. - А где? - Где?.. Тут… недалеко. - Хенрик, - в ее голосе послышались подозрительные ноты, - ты в порядке? На всякий случай я выпрямился, сел ровнее, убрал локти со стойки. - Конечно. Я в полном порядке. Я всегда в порядке. Вот кто в порядке - так это я. - Хенрик, ты выпил?.. - Кто - я? - я скосил глаза на бутылку. - Нет. То есть немного. Совсем маленький шот. Вот такусенький. А, ты же меня не видишь… Короче, маленький. Как этот… как его… нап… наперсток! Да, наперсток!.. - Хенрик, - судя по всему, читать морали ей было некогда, поэтому как хороший агент она перешла сразу к делу: - Хенрик, я сейчас тебя заберу. Никуда не уходи, хорошо?.. - Никуда не уйду, - торжественно пообещал я, почти совсем аккуратно наливая в стопку - пролилось только чуть-чуть. - Я буду ждать тебя здесь, в… В общем, здесь. - Ты не мог бы передать телефон бармену? - попросила Лене. Я не стал упрямиться. - Конечно, мог бы. Очень даже мог бы. Я бы… - Хенрик! - Да. Слушай, - обратился я к покрытому с ног до головы татуировками мужику за стойкой, - возьми трубку, а?.. Это тебя. К слову сказать, тот нисколько не удивился - должно быть, для него это было делом привычным. Продиктовал адрес и вернул мне телефон. - Спасибо, - я улыбнулся ему, как мог широко и доброжелательно. - Большое спасибо. Я отчего-то был так благодарен ему в тот момент, этому бармену, мне хотелось обнять его и потрепать по плечу. Отличный оказался человек, душевный. Вообще… Если подумать, все люди на земле хорошие. Добрые. Доброта живет в каждом из нас, буквально в каждом. Кроме Гитлера, конечно - вот в нем доброты не было ни на столечко… Гитлера и Пол Пота - кроме них. Но во всех остальных людях очень много доброты, нам просто нужно быть чуточку терпимее, и тогда все будет хорошо… Все мы должны относиться друг к другу с уважением и пониманием, не орать друг на друга по телефону, не посылать нахер и не бросать трубку. И тогда повсюду воцарится мир и покой… и никто не будет одинок, потому что есть в мире бармены и бары, и… светофоры, и парки, и улицы… хорошие, прямые улицы… по ним приятно ходить… жаль, что раньше я так мало… мы с тобой мало ходили - это я виноват, я знаю… мы могли бы ходить где-нибудь по улицам, я держал бы тебя за руку, легонько перекатывал бы косточки... ты бы жмурился от солнца, и вокруг были бы звуки дорожного движения, голоса, запахи - всякие разные: сдобы и кофе, и резины - если бы мы проходили мимо автомастерской, или краски, или земли, или, например, сыра из лавок… ты бы морщил свой нос, а я смеялся бы тогда, и, притягивая тебя к себе, целовал бы твое лицо… твое лицо - оно стоит у меня перед глазами, что бы я ни делал, куда бы ни смотрел… - Нам счет, пожалуйста, - раздалось из-за спины. - Лене! - я раскинул руки и попытался ее обнять. - Хенрик, - она внимательно меня оглядела, - у нас встреча с "Исланд Медиа" через полчаса, ты не забыл? - Конечно, не забыл, - уверенно ответил я. А потом подумал и спросил: - А "Исланд Медиа" - это кто?.. - Ясно. Буквально через мгновение одной рукой она уже набирала пин-код кредитной карты на терминале, а другой придерживала у уха телефон. - Эрика? Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала. - Эрика - это ее личный ассистент, - я заговорщицки подмигнул бармену - как мне показалось, очень незаметно. - Мы с Хенриком через полчаса должны встретить представителей "Исланд Медиа" - координаты ресторана у меня в календаре. Позвони им туда… да, в ресторан - скажи, когда те придут, пусть их проводят за столик. Напитки и закуски, как обычно… Скажи… Скажи, на шоссе авария, стоим в пробке, но потихоньку двигаемся. Очень извиняемся, да… Будем сразу, как полностью откроют дорогу. Мы уже совсем недалеко от съезда. Наверное, в течение минут сорока… Лене бросила на меня оценивающий взгляд. - … или часа. Но, в любом случае, мы на подходе. Хорошо? - Отлично, - заключил я, когда она убрала телефон. - Тогда еще по одной?.. - Никакой одной. Поехали. - Зачем так рано?.. У нас же еще есть время - минут сорок… или час? - Вставай, поехали, - твердо повторила она. - Тебе надо принять душ и переодеться. Я вздохнул. - Хенрик!.. - Спасибо за все, - поблагодарил я бармена. - Кажется, мне пора. Было очень… Не дожидаясь, пока я закончу - что, кстати, показалось мне довольно невежливым, - Лене дернула меня за рукав. Я неловко соскочил со стула и чуть не потерял равновесие. - Уупсс!.. - Давай, - продолжила она так же требовательно, явно не чувствуя никакого раскаяния за свои почти насильственные действия. - Я припарковалась рядом, сейчас мы заедем в гостиницу, ты примешь душ и переоденешься. Будешь как новенький, да?.. Это важная встреча, Хенрик. Важная, нам нужно произвести впечатление. Ты меня понимаешь? - Понимаю, - я постарался кивнуть, хотя перед глазами слегка кружилось. - Я не подведу. - Хорошо. - А... напомни еще раз, куда мы едем?.. Вместо ответа она дождалась, пока я сяду и закрою дверь, затем вытянула из-под меня ремень безопасности и сама щелкнула замком. Достала из бардачка бутылку воды, сняла крышку. - Пей. - Я не очень… - Пей, - не допускающим возражения тоном повторила она. - От воды тебе станет легче. - Хорошо, - чтобы ее не расстраивать, я сделал глоток. Затем она завелась, и мы поехали. То и дело посматривая на часы, Лене нетерпеливо выстукивала пальцами по рулю. В машине было тепло, почти душно, и мало-помалу на меня начала накатывать усталость. Я боролся с ней: старался сидеть прямо, смотреть вперед и пить воду, но довольно скоро бросил: прижался лбом к прохладному стеклу сбоку и прикрыл глаза. - Что с тобой происходит? - спросила она, останавливаясь на светофоре. - Уже несколько месяцев ты просто сам не свой... - Ничего со мной не происходит, со мной все в порядке, - пробормотал я. - Хенрик… Я твой агент, я всегда на твоей стороне, что бы ни случилось. Если я могу чем-то помочь - скажи. Просто скажи, и я... Я посмотрел в окно. За стеклом жил город, шли куда-то люди с пакетами из супермаркета, на пешеходных переходах парочки держались за руки. Поднимая фонтаны брызг, рассекала по лужам малышня на велосипедах. “А когда тебе купили велосипед, ты поехал сразу или у тебя были такие, знаешь… два колеса по бокам, для опоры?.. Как ты там?..” - У нас зеленый, - сказал я. В холле гостиницы Лене села в кресло и достала телефон. - У тебя есть ровно пятнадцать минут - принять душ и переодеться. Если через пятнадцать минут ты не появишься, - она посмотрела со значением, - тогда я поднимусь сама, и ты поедешь так, как есть. Это понятно? Я кивнул. - Понятно. В номере я первым делом взял из минибара две крохотные бутылочки Red Label, зачерпнул в стакан льда из диспенсера и опустил бутылочки вверх дном. Это был вечер плохого дня и, судя по всему, до его окончания было еще далеко, так что мне требовались силы. Когда почти ровно через пятнадцать минут я спустился в холл, виски уже сделал свое дело: худо ли, бедно ли, но я снова был готов производить хорошее впечатление. В данном конкретном случае - на продюсерскую группу “Исланд Медиа”, с которой у меня был второй контракт. - Нам нужна эта встреча, - сказала Лене, паркуясь. - Мы хотим, чтобы ты получил контракт на эту их воду - “Айслэнд Спринг”. У “Исланд Медиа” договор с производителями, они используют ее в качестве продакт-плейсмента в фильме, нам нужно, чтобы в итоге контракт на последующую рекламу отдали тебе. Мы должны убедить “Исланд Медия”, что все от этого только выиграют: и производители, и они сами. Помнишь, мы говорили с тобой об этом?.. Хенрик? - Да, - я захлопнул дверцу, изо всех сил стараясь держаться прямо. - Но я-то зачем здесь? Чего ради они вдруг бросили эти свои гейзерные источники и приперлись сюда собственной персоной? Вы же могли решить все это по Скайпу. Разве нет? - Могли. Лене кивнула на дверь ресторана, к счастью, не замечая моего шаткого положения. - Могли, но они захотели с тобой познакомиться, поговорить, посмотреть на тебя. Так что... - Да, я понял, - я вздохнул. В глазах немного двоилось, но в целом я чувствовал себя нормально. - Хорошо. - Вот и молодец. Соберись. Мы вошли внутрь, и пока Лене разговаривала с распорядителем, я оглядел зал. Обычный зал, обычные люди, легкая музыка. Ничего примечательного. Я уже было открыл рот, чтобы попросить показать, кого именно мы сегодня так жаждали увидеть, как вдруг меня словно ударило. Ослепило, оглушило, как рыбу от удара о лед: в углу, за одним из дальних столиков, вполоборота сидел… он. Он!.. Я не мог поверить своим глазам. Неужели… Как это возможно?.. Он?.. В висках моментально зашумело, перехватило дыхание, сжало грудь. Мне всегда представлялось, что, увидь я его так - наконец в реальности, во плоти, на самом деле - увидь я его, поверь, что на этот раз не призрак стоит передо мной, не тень, не мираж - я брошу все, и ноги сами понесут меня ему навстречу. Так мне казалось, однако нет: я стоял, застыв столбом и таращась, как безумный, не в состоянии пошевелиться, не в силах отвести от него взгляда. Он... Светлые, мягкие волосы, уже достаточно длинные, чтобы пропустить их сквозь пальцы... плечи, поворот головы… Что он делал здесь? Зачем приехал?.. За мной?! Ко мне?! Но как он узнал, где я буду этим вечером?.. Каким-то образом связался с Лене, и это она дала ему адрес ресторана?.. Как... Да неважно! Какая разница, как узнал - это он!.. Он. Господи... Сейчас я дойду до него - пересеку пространство, обогну всех этих людей, запихивающих в себя стейки, утирающих соус салфетками… Подойду совсем близко, обниму его… обниму… я наконец его обниму... Обниму и завою - и пусть в этот момент воцарится тишина, пусть на меня будут смотреть, как на сумасшедшего - плевать! Я буду вдыхать его запах, и он обнимет меня в ответ, и тихо скажет: “Привет”, и… Из этого водоворота мыслей меня неожиданно вырвал резкий звук: со столика неподалеку упал нож. Я очнулся и вдруг заметил, что он был не один: рядом сидел пожилой, слегка обрюзгший мужчина - один из тех, на кого вы смотрите с неясным отвращением: невзрачный, чем-то неуловимо похожий на гигантскую моль, с зачесанными набок редкими волосами и мясистыми губами, которые он часто облизывал. Мужчина сидел с ним рядом, близко - слишком близко, неправильно близко… отвратительно близко... Он старался отодвинуться, уйти как можно дальше от этого явно нежелательного контакта, откидывался на спинку сиденья, отворачивал голову. Однако тот напирал, придвигался, притирался ближе и, судя по сладострастному выражению лица, говорил ему грязные гадости. В какой-то момент мужчина опустил под стол руку, и он тут же крупно вздрогнул от отвращения, напрягся и сжал пальцы на краю стола. Этот ублюдок лапал его - прямо там, на виду у всех, не стесняясь, не боясь! Кровь бросилась мне в голову, завыла и заорала, весь алкоголь, что я выпил за вечер, будто вспыхнул по венам: в два шага я достиг столика и, ни секунды не медля, сомкнул пальцы на толстой, дряблой шее. Сомкнул и сжал. Ублюдок дернулся, но, должно быть, от удивления так и не сообразив, что происходит, не сделал ничего, чтобы защититься - только покраснел и захрипел натужно. Через целую вечность, где-то в другом измерении, я услышал далекие крики и грохот падающих стульев. Меня пытались оттащить назад, но в ответ на это я только сильнее сжимал пальцы. Ублюдок багровел, таращил полные ужаса глаза, цеплялся руками - чтобы хоть как-то ударить, не говоря уже о том, чтобы пнуть ногой, ему мешал стол и жирное брюхо, я отстраненно думал об этом и находил это обстоятельство крайне удачным. Наконец кто-то достаточно сильный рванул меня назад - я оторвался, но сдаваться сразу не стал и пошел на второй заход. К сожалению, на этот раз удача от меня отвернулась: то ли этот кто-то был готов к подобному развитию событий и блокировал меня заранее, то ли потому, что из-за увеличившегося расстояния я не смог точно рассчитать бросок - все-таки не каждый день я душил людей голыми руками, и практики у меня было немного, - как бы там ни было, я промазал: не дотянулся до выродка какие-то несколько сантиметров и, неудачно приземлившись, перевернул столик вместе с тарелками и открытой бутылкой вина. Меня снова оттащили, теперь уже на безопасное расстояние, в противоположный угол зала. Я сбросил чужие руки, держащие меня поперек груди, и стоял, хватая ртом воздух и сжимая кулаки. Со временем сквозь шум в висках я стал отдаленно различать голос Лене - она трясла меня за плечо и испуганно повторяла: - Хенрик! Что произошло?.. Хенрик?! Перед глазами плыло, я мало что видел - кроме него, его силуэта в углу: он все еще неподвижно сидел на стуле, подняв в воздух руки и так и забыв их опустить, а перед ним на полу, в луже вина и разбросанной еды, валялся и натужно кашлял этот мешок дерьма. Я ждал только, что он посмотрит на меня, найдет - наконец это случится в реальности, мы найдем друг друга в толпе, и это будет правда, это будет по-настоящему, это… Я только хотел встретиться с ним взглядом. Но когда это произошло, я отшатнулся в ужасе: на меня смотрели чужие глаза. Да - похожие, очень похожие, но не те, не его - чужие. Это был не он, а какой-то совершенно незнакомый парень, и теперь, когда я видел его лицо полностью, стало совершенно ясно, что я ошибся. Что принял за него незнакомца, а алкоголь только помог мне в этом. Я чуть не убил человека… Я… Секунды бежали, и в голове стучало все громче: “Я только что чуть не убил человека. Живого человека. Своими руками. Я только что. Чуть не убил”. - Мне плохо… Простите, - машинально забормотал я, не узнавая собственный голос, - простите, я не знаю… Я не хотел… - Хенрик, - Лене снова осторожно потрясла меня за плечо, - Хенрик, что произошло?.. - Мне нехорошо… Рвота подступала к горлу тупыми, тяжелыми толчками. - Мне надо… Не договорив, я бросился вон - люди шарахнулись от меня, как от чумного. Я успел только заскочить за угол дома, как меня вывернуло прямо на тротуар. Проходившая мимо женщина вскрикнула и скривилась в отвращении. Спазмы шли один за другим - казалось, из меня выходило все, что я выпил или съел за всю жизнь: из глаз, из носа, из горла лилась разъедающая горечь, слезы… ужас... ужас, которого я никогда не испытывал раньше, ужас - липкий, безумный, безграничный ужас… Низко наклонившись, я держался одной рукой за какую-то стену и выблевывал из себя его вместе с остатками алкоголя, какими-то комками, словно инородное тело, я… я никогда не знал, что такое возможно... Когда в желудке больше ничего не осталось, я немного отдышался, вытер лицо ладонью, а ее - о куртку, после чего огляделся по сторонам. К счастью, народу было мало, а редкие прохожие, завидев меня, поспешно переходили на другую сторону. Через квартал виднелась неоновая вывеска киоска, я еще раз провел по губам тыльной стороной ладони, кое-как стараясь привести в приличный вид, а потом медленно двинулся туда. В киоске я купил воды, прополоскал рот, вымыл руки и немного полил на куртку. Затем вытащил телефон и заказал такси. Позже я очнулся в ванной своего номера, где все еще в верхней одежде, стоял, подставив руки под струю горячей воды. Закрыв кран и морщась от нарастающего жжения, я промокнул ладони полотенцем. На ярком точечном свету они выглядели гротескно: красными, уродливо разбухшими, со скукоженными, морщинистыми пальцами, отчего-то казавшимися теперь кривыми и узловатыми. Хейдар Дагссон звали эту грязную тварь. По странному стечению обстоятельств так же звали и исполнительного директора “Исланд Медиа”, приехавшего в Копенгаген вместе со своим личным ассистентом для встречи с “Панорама Эдженси” по поводу доли в рекламе чистейшей ледниковой воды в детективном сериале на пять серий с Хенриком Холмом, одной из восходящих звезд скандинавского кинематографа. То есть - со мной. Мне не пришлось извиняться перед ним лично, не пришлось даже встречаться. Не знаю, что конкретно Лене сказала - наверняка, что я совсем съехал с катушек на почве сериальной популярности и в Гаустад* для меня в любое время дня и ночи держат наготове койку с ремнями, но Хейдар Дагссон не стал обращаться в полицию. Может, у него самого были причины замять это - не знаю. Как бы там ни было, ни на следующий день, ни потом повестки мне не пришло. Разумеется, о съемках больше не могло быть и речи, и контракт, чтобы соблюсти какие-то юридические формальности, временно заморозили под предлогом не достигнутых с агентством договоренностей. С последующим расторжением - любой другой исход выглядел бы в сложившихся обстоятельствах крайне странно. На следующее утро, не откладывая дела в долгий ящик, Лене сообщила, что есть неплохой шанс уладить ситуацию без вмешательства полиции, и она немедленно этим займется, но если что-то, хотя бы отдаленно напоминающее этот эпизод - какой-нибудь скандал или пьяная выходка - если что-то подобное еще раз повторится, если я хотя бы раз опоздаю на съемки или заявлюсь на площадку в непригодном для работы состоянии, то с того самого момента буду сам по себе, и ни одно агентство больше не подойдет ко мне и на пушечный выстрел - она проследит за этим лично. Как и всегда, она не стала ждать извинений и заверений - просто сказала свое, а затем перешла к обсуждению промо-кампании. Ее не волновали причины, ей нужен был результат, и это было справедливо. Свой следующий бокал - легкого светлого пива - я выпил через четыре месяца: съемки были закончены, и по этому поводу мы собрались в пабе отпраздновать. Я сидел рядом с Мари, и она, смеясь, рассказывала, что склизский след, который, согласно сценарию, ядовитый паук оставлял на теле жертвы, должен был быть хорошо виден во время съемок в полумраке. Поэтому “слизь” делали из вещества, используемого в химических источниках света - браслетах или палочках, при надламывании начинающих светиться. Чтобы вещество по консистенции напоминало слабое желе и выглядело натурально, его смешивали с обычным аптечным лубрикантом. В какой-то раз то ли паук не желал ползать так, как от него требовал режиссер, то ли из-за температурных условий или еще по какой причине, но условную паучью слизь, которую невозможно было заготовить впрок, потому что светящиеся элементы быстро перегорали, пришлось смешивать чуть не к каждому дублю. И тогда она раз за разом бегала в близлежащую аптеку и покупала там по упаковке этого лубриканта, пока наконец ей не надоело и она не взяла сразу штук десять. - И видели бы вы лицо фармацевта!.. - Слушайте, а пауков-то мы красили - а?! - с противоположного конца столика воскликнула Марте, реквизитор. - Красили?.. Пауков?! - Ну, - она весело кивнула. - Эти пауки, что мы смогли достать в зоомагазине - они были двухцветные, какие-то там ручные, не знаю… А режиссер хотел, чтобы они выглядели как Черная Вдова - ну мы их и покрасили аккуратненько… - Чем?! - Органической краской для волос, оттенок “Знойная ночь”! И мы снова покатились со смеху. Тот вечер был хорошим - спокойным и приятным, я был расслаблен, и мне казалось, что черная полоса в моей жизни закончена. Дальше пойдет серая, потом светло-серая, а там и до белой недалеко. Так бывает у всех: светлые полосы сменяют темные, однажды утром вы просыпаетесь, и странным образом вам больше не хочется умереть. Кофе чуть более ароматный, чем обычно, солнце вдруг выглядывает из-за облаков, из ниоткуда возникает желание пройти несколько кварталов пешком, размять ноги, подышать воздухом. И совсем скоро вы сидите в баре вместе с людьми, которых уже немного знаете, они смеются, вы смеетесь вместе с ними, все хорошо. Без “а что, если” и “но почему же” - просто хорошо. Вы долго болели, но, кажется, теперь потихоньку начинаете выздоравливать. Словом, да - это был хороший вечер. И поэтому, когда завибрировал телефон, и на дисплее высветилась мамина фотография, я обрадовался. - Привет! - Здравствуй, дорогой, как дела? - голос звучал немного странно, отрывисто, но я списал это на ее обычную теперешнюю тревогу: за последние месяцы она наслушалась от меня всякого. - Все хорошо, мы празднуем окончание съемок. Я не удержался от смеха: как раз в этот момент Сигве, один из техников, на спор попытавшись опрокинуть в себя кружку пива в три глотка, предсказуемо поперхнулся и закашлялся, отчего пиво пошло у него носом. - Хенрик, послушай... - Сейчас-сейчас… Дайте кто-нибудь ему салфетку! Эй, ты в порядке?... - Хенрик!.. - Да, я здесь. Слушай, мам, ты не представляешь... - Хенрик, твой отец умер. В баре вдруг стало очень тихо. Музыка, смех, шум отодвигаемых стульев - все исчезло, будто разлетелось в пространстве, люди застыли в странных позах, замерли на полуслове и полудыхании. Краем глаза я видел, как на краю столика балансировала готовая упасть вилка и как ползли по стенке переполненного бокала хлопья густой пивной пены - ползли и одновременно оставались на месте. - Хенрик, ты меня слышишь? - раздался далекий голос - Ты слышишь? Хенрик?.. Я прижал телефон к уху плотнее. - Когда? - Только что, полчаса назад, - мама заплакала. - Мне позвонили из больницы. Мне так жаль, дорогой… У него случился инсульт, и все произошло так быстро… Мне так жаль... - А кто-то был с ним рядом? - спросил я первое, что пришло в голову. - Только реаниматолог. Он умер в карете скорой помощи, не приходя в сознание... Потом она словно захлебнулась и замолчала. Молчал и я - в голове было тихо и гулко. - Хенрик, ты здесь?.. - Мне надо идти. Я перезвоню позже. - Хенрик, подожди! Подожди, поговори со мной! Не клади трубку!.. Хенрик! - Я перезвоню, - повторил я, отчего-то не в силах отвести глаза от мягко мерцающей точки в подсветке бара - она горела зеленым, и я машинально цеплялся за нее взглядом. - Позже. Будто в полусне, мало что соображая, я вылез из-за стола, натянул куртку и, не обращая внимания на оклики, направился к двери. Через пару кварталов кто-то схватил меня за плечо. - Хенрик, постой! - Мари встревоженно заглянула мне в лицо. - Что случилось? - Мне надо идти, - ответил ей отдаленно похожий на мой голос. - Мне надо домой. Сегодня умер отец, и мне надо… - О, господи, - выдохнула она и порывисто меня обняла. - Мне так жаль… Господи… - Мне надо идти, - повторил я и, дождавшись, пока она разомкнет руки, сделал шаг назад. - Я перезвоню позже. - Хенрик, если я могу чем-то… - Да, спасибо. Позже. Затем я повернулся и направился к стоянке такси. За последнее время наши с отцом отношения значительно улучшились, хотя и были по-прежнему далеки от идеала: иногда мы разговаривали, и все шло хорошо, а иногда он был не в духе с самого начала и раздражался внезапно, без всякого повода. Иногда я возвращался в Копенгаген с чувством теплоты и долгожданной гармонии; иногда, буравя ботинками гравиевую дорожку по пути к автобусной остановке, давил в себе злые жгучие слезы, а иногда, навзничь валясь на гостиничную кровать, думал, что ничего никогда не изменится, нет смысла даже пытаться. Иногда мы разговаривали и даже смеялись, он рассказывал короткую историю из детства - своего или моего - или случай из практики, а иногда все заканчивалось куда более привычно: я хлопал дверью, а он кричал вслед, что не желает меня больше видеть, и чтобы ноги моей в его доме не было. Словом, бывало по-разному. Правда после очередного скандала - как правило, на следующий день, он звонил - писать сообщения у него не хватало терпения, и опять злился, если я не мог взять трубку сразу, а перезванивал только вечером. Бурчал про неблагодарность, что я думаю только о себе, что мне все доставалось слишком легко, и оттого я никогда не ценил ничего достаточно, чтобы беречь. Затем, выговорившись, он спрашивал, когда я приеду снова, и до нелепого неловко, якобы вскользь, упоминал, что в морозилке завалялся приличный кусок трески, который, если не съесть его в ближайшее время, придется выбросить. Содержимое его морозилки я знал отлично и знал, что никакой трески там не было, равно как и шоколадного мороженого, которое он совершенно необъяснимым образом вдруг полюбил в последнее время: то и другое он покупал специально, заказывал с доставкой, но упорно делал вид, что никаким образом не готовился к моему приезду и по-прежнему совершенно не нуждается в моей компании. Ему было важно сохранить эту иллюзию самостоятельности, независимости, определенной отстраненности, с которой он прожил всю жизнь - я не понимал, почему, но другого выхода не было: я брал то, что он был готов мне дать, и старался не надеяться на слишком многое. Иногда мне приходилось выбирать, ехать ли на выходные к нему - в Осло или к отцу - в Малме. Поначалу я чаще всего выбирал Осло, но со временем стал чередовать. Вероятно, мне следовало сказать ему об этом - сказать, что я мог бы приехать на эти первые за долгое время выходные, но вместо этого еду к отцу: к своему сумасшедшему отцу с тяжелым характером, который, быть может, в очередной раз выгонит меня вон, если проснется в этот день в дурном расположении духа. Следовало, но к тому времени мы все меньше разговаривали, и я видел все меньше смысла объяснять ему что-то: к тому времени все объяснения стали для него равны отговоркам. Временами я думал, что они чем-то похожи - он и отец. Я уходил от них раздраженно, с больной головой, с ощущением собственного бессилия, но, как бы ни был зол или обижен, всегда возвращался: быть рядом с ними было тяжело, иногда просто невыносимо, но не быть вообще - невозможно. С отцом мы разговаривали за неделю до его смерти. Съемки фильма были почти закончены, впереди ожидался небольшой перерыв, и я собирался купить машину, чтобы не зависеть от расписания поездов. - На машине можно будет приезжать почаще, - сказал я. - Так-то тут совсем недалеко: по мосту, в туннель - и на месте. - Посмотрим, - буркнул он в своей обычной манере. - Как приедешь - так приедешь, не сидеть же мне тут у двери весь день. Затем немного помолчал и продолжил в том же наигранно-недовольном тоне: - А то домой бы съездил, дал бы мне передохнуть. Я куда ни гляну - везде ты. Болтаешь, аж в ушах звенит… Я снова улыбнулся этой его показной и неумелой браваде: он так неуклюже и одновременно так явно облекал в нее страх одиночества, что меня в очередной раз поразила их схожесть - его и отца. Больше всего они оба шипели и кусались именно тогда, когда нуждались в ласке - должно быть, потому, что в этот момент чувствовали себя слабыми и зависимыми, а это ни тому, ни другому категорически не нравилось. - Поди, ждут тебя дома... а ты ко мне таскаешься. - Я был там недавно, - с легким сердцем солгал я. - На прошлых выходных, теперь твоя очередь. - Спасу от тебя нет, - снова проворчал он, старательно скрывая улыбку в голосе. - Приедешь вот - думал, может, на озеро сходить… Так ты мне своей болтовней всю рыбу распугаешь! - Я постараюсь держать себя в руках. Хочешь, куплю червей по пути?.. В каком-нибудь зоомагазине посмотрю. - Купит он… Все ему только покупать… Сам накопаю. - Ну накопай, - я не удержался и фыркнул. - Вот и накопаю! Что ж я для рыбалки с сыном червей не накопаю?.. Накопаю. В холодильник положу, на дверцу. - Ладно, а удочку… - Есть у меня. Приедешь - в сарае возьмешь. - Хорошо, - улыбнулся я. - Тогда до скорого. - Пока, - сказал он и, как всегда без лишних слов, просто положил трубку. Я не требовал от него большего, не ждал изъявлений отцовской любви, хотя, не скрою, иногда мне этого очень хотелось. Но я не настаивал: он был таким, каким был, и другого отца у меня не было. В тот момент, когда гроб с его телом внесли в церковь, мне вдруг захотелось знать, успел ли он все же накопать червей, как собирался? И если успел, значит, они все еще были там, эти черви - на дверце холодильника, у него дома в Мальме. Он вытащил наружу их мягкие, беззащитные, извивающиеся тела - вытащил и закрыл в банку, а теперь мы должны закрыть его в узком белом ящике и засыпать сверху холодной землей - вернуть как плату или в качестве наживки, чтобы какая-нибудь гигантская рыба, живущая на глубине, клюнула на него, заглотила и яростно забилась на крючке. Это казалось гротескным, болезненно-бредовым, но одновременно очень правдоподобным. Я плохо спал в то время и, может быть, поэтому мне чудилось всякое. Я помню церемонию похорон: проповедь, скрип сидений, сдержанные покашливания незнакомых людей. Помню, как читал по бумажке написанную мамой речь, как буквы складывались в слова перед глазами. Мне не составляло труда произносить их, потому что это был просто набор ничего не значащих звуков: с тем же успехом я мог перечислять гласные алфавита, зачитывать биржевые сводки или повторять таблицу умножения. В какое-то мгновение мне показалось, что в этом море чужих лиц есть одно знакомое. Обладатель которого наблюдает за мной как-то по-особенному тепло, с сочувствием и искренним участием. И эта невидимая, невысказанная доброта легко и без усилий разрушила стену благовоспитанного приличия, которую я воздвиг внутри и за которой планировал прятаться весь день. За этой стеной мне было больно. Больно - оттого, что время вдруг вышло, а я и не заметил; оттого, что ничего уже не исправишь, и оттого, что где-то на дверце холодильника в Мальме копошатся в банке теперь уже никому не нужные черви. Мне захотелось сказать отцу правду - сказать, что я чувствую, а не просто соблюсти приличия в сложившихся обстоятельствах. Мне казалось, что момент для этого был самый что ни на есть подходящий. Поэтому я сложил листочек с заготовленной речью вчетверо, убрал его обратно в карман и подошел к гробу. - Старый ты сукин сын, - сказал я отцу. Внутри кипело и жгло глаза, но я твердо решил на этот раз дать ему знать, что именно думаю о его поведении. - Старая, эгоистичная сволочь. Ты должен был дождаться меня. Мы должны были успеть на эту чертову рыбалку. Я должен был успеть. Почему же ты меня не дождался?.. Как ни странно, садясь обратно на скамью рядом с мамой, я подумал, что ему это наверняка понравилось бы. Он хмыкнул бы и, показательно нахмурившись и неумело скрывая улыбку, буркнул: - Смотри-ка: умный стал. Потом мы стояли у разрытой могилы, я держал маму за руку, а она держала Матиаса, и мы смотрели, как комья земли разбиваются о белую крышку гроба. Перед этим мне предложили бросить первую землю - сухую, рассыпчатую, специально заготовленную по какой-то странной традиции. Я зачерпнул полную горсть и бросил, а потом убрал руку в карман - внутри еще долго кололись мелкие камушки, но из какого-то упрямства я не вытряхивал их: носил с собой и иногда трогал кончиками пальцев. В какой-то момент мама потянулась ко мне - не отводя глаз от наполняющейся могилы, я машинально наклонился, - и сказала: - Дорогой, ты только не волнуйся… Тарьяй здесь, ты только не волнуйся… Я поднял глаза - и там, у изгороди, стоял… кто-то очень похожий на него. Кто-то, кто выглядел совсем как он, кто смотрел на меня, как раньше смотрел он - кто-то, как две капли воды похожий на него. Но это был не он. Нет, не он - это не мог быть он, просто не мог. Не мог!.. Такое уже случилось однажды, я принял желаемое за действительное, мечту за реальность, но теперь, в день похорон отца, - теперь должен был сохранять трезвую голову и не поддаваться наваждению. Я открыл рот, чтобы ответить маме, что она обозналась и, скорее всего, приняла за него кого-то из родственников, кого-то немного похожего. Он не может тут находиться, я точно знаю: не может. И вдруг… Знакомым движением он чуть наклонил голову, мягко улыбнулся глазами, и в тот момент я подумал, что, должно быть, на самом деле умер я сам - я, а не отец. Умер и застрял где-то, между какими-то вселенными, в раю или в аду, или черт знает где, но там, где он был совсем рядом, где, сделай я шаг, мог дотронуться до него. Где - мертвый или нет - снова чувствовал себя бесконечно живым. Я шагнул ему навстречу, но мама удержала меня, прошептала что-то. Что-то про правильный момент - я плохо разобрал, что именно: происходящее вокруг разом перестало существовать, земля словно замерла, так и не сделав полного оборота. Я не отрывал от него взгляда. Мне казалось, что если я хотя бы на секунду упущу его из вида, то он сразу исчезнет, поднимется полупрозрачными клубами вверх и растает. Поэтому я смотрел - смотрел изо всех сил и верил и не верил одновременно. Он не исчез и не испарился. Он остался. Остался стоять поодаль, пока я был вынужден слушать эти никому не нужные соболезнования - хотя единственный голос, который я хотел слышать, был его голос; пожимать бесконечные руки - хотя на самом деле мне хотелось касаться только до его руки; смотреть на незнакомые лица - хотя единственное лицо, на которое я хотел смотреть, которое мечтал ласкать, до которого жаждал дотрагиваться губами - тогда и всегда, каждый мой день, пока надо мной так же не застучат мокрые комья, - единственное лицо, которое стояло перед моими глазами, было его лицо. Мне пришлось ждать. Хотелось кричать, хотелось стряхнуть с себя чужие объятия и прикосновения, въедающиеся в ладони незнакомые запахи - хотелось бросить все и бежать к нему: быстрее, пока он не исчез, пока я сам не сошел с ума и еще верил в то, что он реален. Поскорее покончить с ненужными формальностями, взять его за руку и увести оттуда, увести подальше, забрать себе, спрятать, скрыть от всех этих глаз, чтобы потом в тишине, вдалеке от людей, снова и снова спрашивать: “Ты вернулся?.. Ты больше не оставишь меня?.. Я знаю, что это я ушел, я тебя бросил, но, пожалуйста, пожалуйста… Ты не оставишь меня больше?..” Вместо этого пришлось ждать, то и дело одергивая себя, чтобы не глазеть на него слишком долго. В зале для поминок он сидел по ту сторону бесконечного стола, покрытого скатертью белого снега, на расстоянии многих месяцев от меня, от нас, и мне приходилось до боли стискивать кулаки, цепляться за сиденье стула, чтобы не плюнуть на все, не встать и не прошагать к нему прямо по этому снегу, между вилок и бокалов, оставляя за собой глубокие рыхлые следы. Я напрочь забыл, по какому поводу мы собрались в этом месте, кто эти люди и что я должен делать, что ожидается от меня, - я забыл про все. Мне нужно было только приблизиться к нему. Приблизиться и обнять - только это. В какой-то момент он встал и тихо вышел, и у меня мгновенно потемнело в глазах. Я подумал, что снова опоздал - опять, в очередной раз: опоздал, упустил момент, и теперь он точно исчезнет - сядет в автобус, как раз проезжающий мимо, и снова исчезнет. Я выскочил за ним с колотящимся сердцем, по пути вознося молитву всем богам, которых смог припомнить: “Я сделаю все, только, пожалуйста...” И снова он не исчез. Не уехал - стоял и ждал меня за углом дома. Это был он. Он. Реальный, осязаемый. Из плоти и крови - живой. Он приехал, невзирая на прошлое, на обиды, быть может, нарушив какие-то собственные планы - приехал и теперь стоял передо мной, смотрел этим удивительным взглядом. Когда я наконец бросился к нему, он не похлопал меня вежливо по плечу, как мог бы, как принято между бывшими - нет. Он обвил меня руками и позволил обнимать себя, вдыхать запах, ощущать свое тело - господи, как я скучал по нему… Позволил думать, что даже в самое темное время я не останусь один. Что на дверце моего холодильника не будут копошиться всеми забытые черви. И хотя я понимал, что его появление в середине этого невыносимого дня должно было быть не более, чем простым проявлением доброты и человеческого сочувствия, - все равно: он стоял передо мной, и это было главное. В день похорон отца я был так счастлив, как не был ни разу за целый год. Он подрался с Мортеном, с этим мудаком Мортеном, залитую кровью уродливую физиономию которого я был готов расцеловать только за то, что на несколько незабываемых секунд, пока я их растаскивал, он снова был в моих руках. Я тащил его прочь и опять молился - не помню, чтобы я когда-либо молился так много, как в тот день, и молился ли хоть раз вообще - молился, чтобы это никогда не кончалось: он бился в моих руках, как сверкающая на солнце форель, пульсировал невероятным сгустком энергии, и мне хотелось тащить его так до самого Осло, до дома, до спальни, до кровати - тащить назад, в то время, когда он был со мной, - тащить и не отпускать, а потом говорить все, что он хочет слышать, обещать все, что ему нужно - что угодно, совершенно все, что в моих силах и больше - лишь бы он остался. Лишь бы остался… Лишь бы, затихнув, как раньше поднял на меня свои глаза цвета спелого июльского винограда. На следующий день после похорон я вернулся в Копенгаген и позвонил Лене. - Ты уверен? - спросила она. - Ты уверен, что хочешь бросить все? - Да, - ответил я. - Уверен. Я хочу бросить все и никогда не бросать его больше. Я вернулся в свою старую квартиру и сутки сидел внутри, думая, с чего начать. Что сказать. В какие облечь слова то, что каменными жерновами перемалывало меня внутри. Тоску, вину, надежду… Надежду - более всего надежду, она оказалась самой живучей. Начать ли с того, что я окончательно оставил Копенгаген и что меня там больше ничего не держит? Что единственное, к чему я хочу быть привязанным - это он, и если он согласится взять меня обратно, если даст мне один-единственный шанс все исправить, то я сделаю все возможное и невозможное, чтобы он не пожалел об этом? Что без него моя жизнь, как выяснилось, не имеет никакого смысла?.. Или лучше спросить его сначала?.. Спросить, помнит ли он еще меня, или мое лицо в его памяти давно покрылось трещинами, помутнело, потеряло очертания?.. Звук моего голоса, силуэт, прикосновения - помнит ли он хоть что-то или все это давно исчезло, рассыпалось карточным домиком, разлетелось песком на ветру? Помнит ли он хоть что-то?.. И если нет, то не мог бы он, пожалуйста… Не мог бы он на секунду закрыть глаза и представить?.. - Представь, - сказал бы я. Представь меня в твоей жизни, наши дни и ночи и снег, шуршащий за окнами, мои пальцы, переплетенные с твоими, представь на мгновение. Скажи - ты был бы счастлив? Представь мое отражение в зеркале, мои шаги за дверью, за секунду до поворота ключа, меня в твоей постели - и я ласкаю твое тело, трогаю твои виски. Скажи - ты можешь это представить? Представь меня дождливой ночью, мои руки и молнии, перерезающие небо, представь меня - мое лицо напротив, я смотрю на тебя, и мне страшно закрыть глаза, страшно, что ты исчезнешь. Скажи - ты остался бы? Представь меня - я обнимаю тебя за плечи и укрываю одеялом, и выключаю забытый телевизор, когда ты болеешь или просто вечером в среду, и дую на твой слишком горячий какао, и прошу доверять мне. Скажи - ты согласился бы? Представь мое имя рядом с твоим на почтовом ящике, меня, протягивающего тебе утреннюю чашку кофе с молоком, ключи и сердце, и легкие. Меня - целующего твое лицо на ветру, кричащего "постой". Скажи - ты вернулся бы? Представь, что ты не выбирал меня, а я - тебя, что мы были даны друг другу свыше или простым совпадением. Что ты изобрел меня заново - в конце зимы или на рассвете. Представь меня как точку в конце каждой твоей фразы. Как бумагу, на которой ты напишешь что-то важное или глупость, или ругательство, или строчку из сценария, или список покупок. Представь, что я - это дом, в который ты возвращаешься вечером, и эти скрипучие двери, и неровные полы, и гудящие трубы - и эта нежность. Такая глупая, невозможная нежность. Представь, что все время, которое мы потеряли, - представь, что я вернул его тебе. Протянул на ладони прямо к твоему лицу и ждал, хмурясь и кусая губы. Ты согласился бы взять его обратно? - Ты согласился бы? Когда мы наконец встретились, все слова моментально повылетали у меня из головы: я готов был сидеть просто так, молча - просто смотреть на него. Он улыбался, но только губами, настороженно, словно не знал или не был уверен, какой делать ход. Я взял ему кофе, как он любил раньше - я не был уверен полностью, что его вкусы не изменились - он вполне мог начать совершенно новую жизнь без меня и без молока, - однако, к счастью, не ошибся. Оставалось только нелепо пошутить, что я и сделал, сам внутренне морщась, но когда он испуганно глянул на меня, словно и правда поверил, что я мог забыть его привычки и вкусы, с легкостью выкинуть их из памяти, - тогда мне захотелось взять его за руку и сказать, что ни на секунду за все это время я не забывал, каким он любит свой кофе, и не забывал его самого. Просто потому, что забыть его невозможно. Таких, как он, не забывают. Что у него кто-то есть, я понял сразу, как зазвонил телефон - по его смущенному виду, по неловкой улыбке, по тому, как он осторожно выбирал выражения и как отворачивал голову, стараясь приглушить голос в динамике. Я подумал тогда, что опоздал - на этот раз действительно опоздал. Что, не успев обрести его снова, снова потерял - это было справедливо и закономерно, но меня все равно бросало в ужас от одной только мысли. Ночами я лежал без сна и думал, что буду делать, если завтра наступит этот день - день, когда он скажет: “Извини, приятель, но это последний раз. Я больше не хочу тебя видеть”. Что я буду делать тогда? Зажмуриваясь покрепче, я натягивал одеяло на голову и повторял: “Только не завтра, только не это - все, что угодно, только не это. Только еще один день”. Перед глазами снова и снова вставал зал кафе, и как он появлялся на пороге, как подходил, как разматывал шарф и садился, и иногда, мне казалось, в его глазах вдруг мелькал отблеск того взгляда, которым он смотрел на меня раньше - теплого, светлого, лучистого взгляда, похожего на солнечный зайчик. Он замечал его сам и тут же резко спохватывался, изо всех сил старался спрятать его подальше, маскировал под обычную вежливость, но куда там - я узнал бы его среди миллиона похожих. Всего лишь отблеск взгляда - и я был счастлив. Только лишь отблеск - и я ликовал: он все еще любит меня! Меня, а не этого своего Кристиана. Всего лишь отблеск - и надежда снова попирала тоску, кричала и рвалась наружу, и вместе с ней рвались слова признания - о, каких усилий мне стоило заталкивать их обратно… А иногда со всей силы вдруг обрушивалось уныние. Я думал, что придаю слишком большое значение несущественным деталям или - того хуже - неправильно истолковываю их, обманываю сам себя, и нет ничего особенного в его взгляде, никакого даже намека на то, ради чего я живу сейчас; что его невероятное появление в день похорон отца было простой вежливостью и ничем иным, а все остальное я себе напридумывал. С этой мыслью я засыпал, а потом все повторялось: меня бросало из стороны в сторону от надежды к отчаянию и казалось, этому не будет конца. В какой-то момент я решился. Все это время мы говорили на ничего не значащие темы, вспоминали съемки и прочую ерунду, и однажды я остро почувствовал, что время уходит. Что совсем скоро он устанет мне подыгрывать, и все закончится, а я так и не успею сказать главного: что моя жизнь - рядом с ним, где бы он ни был. Что я совершил ошибку, оставив его - и себя вместе с ним. Что я не слишком многого добился, и у меня нет ничего особенного, чтобы предложить ему - ничего более стоящего, чем собственная жизнь, но я готов сделать все, чтобы он был счастлив. - Пожалуйста, прости меня, - хотел сказать я. - Давай начнем все сначала. Заходя в театр, направляясь по коридору к гримерным, я повторял себе это, эти простые слова и надеялся только, что у меня хватит сил сказать их все - спокойно, не требуя от него ответа прямо сейчас, не загоняя в угол. Потом он открыл дверь, и все рухнуло. Я никогда не видел его таким - в этой подчеркивающей каждый мускул одежде, в гриме, казалось, не оставившем на его лице ничего, кроме огромных зеленых глаз. Разумеется, я находил его красивым всегда, независимо от обстановки, но в тот момент он казался просто сногсшибательным: он выступил из полумрака во всем неземном великолепии, и я потерял дар речи. Быть может, если бы он посмотрел на меня тогда нейтрально, как смотрят на прохожего, на человека из полузабытого прошлого, скользнул по мне скучающим взглядом - быть может, тогда я сдержался бы, позволил бы разуму решить, как правильно поступить в этой ситуации, какие слова сказать ему первыми, какие после… Но вместо вежливого приветствия он вдруг разомкнул губы, резко вбирая воздух, а в следующую секунду меня затянуло в бездну его расширенных зрачков: оттуда мне не было возврата ни когда-либо раньше, ни уж тем более сейчас. Дальше я помнил только его горячий язык, принимающий меня, поддающийся движениям моего, и его руки - сначала несмело, но с каждым мгновением все более уверенно дотрагивающиеся до меня. Он крупно дрожал, тянулся ко мне - непроизвольно, бездумно, явно не отдавая себе отчета, но тем лучше!.. Тем лучше: он мог заговорить, одурманить свое собственное сознание, опутать его паутиной из “так надо” и “уже ничего не изменить”, но тело не лгало, обмануть его было ему не под силу, тело захлебывалось и просило ласки - моей ласки!.. Я не верил сам себе, не верил, что это происходит, а в голове орало: “Он не смог бы сыграть это! Не смог бы притвориться! Он помнит!..” Слова лились непроизвольно, без остановки, я не мог удержаться. В тот момент казалось, что они просто задушат меня, если я не выпущу их наружу, если не скажу, как скучал по нему, как, закрывая глаза, видел его перед собой - в лихорадочном бреду, горящего, распластанного по постели, отвечающего на мои ласки, мои поцелуи, мои прикосновения; если не скажу, что до мельчайших деталей помню очертания его тела, каждый его крик и каждый изгиб хватающих воздух губ, что я никогда не забывал его. Что его невозможно забыть. Темная маленькая гримерная вертелась перед глазами, мне было трудно дышать, но там и тогда я четко знал, что отдал бы все на свете, лишь бы нас замуровало там вдвоем, лишь бы его шелковое тело целую вечность так же льнуло ко мне, лишь бы он никогда не переставал вот так стонать и запрокидывать голову. Но все закончилось гораздо быстрее, чем я ожидал. Чем надеялся. Ну или просто - закончилось. Быстро или нет - не имело значения. - Я - не мой член, - сказал он. - Тебя хочет только он, не я. - Ты ничем не отличаешься от тех, с кем я переспал за это время, - услышал я. - В тебе нет ничего особенного. Сейчас я с кем-то, кем тебе никогда не стать. Он бросил мне это напоследок, он всегда был умнее и знал, как обращаться со словами, как заточить их поострее, каким ядом смазать, чтобы болело гарантированно сразу и долго, чтобы рана расползалась и гноилась по краям. Он всегда был умнее, он умел делать мне больно. Я ушел оттуда, сжимая кулаки. Внутри плескалась злость, разочарование, досада - на себя, на него, на весь мир. Я ничего не успел ему сказать. Быть может, мне следовало отступиться. Так было бы разумнее - наверняка. Дать ему прийти в себя, подумать, успокоиться. И я размышлял об этом ночью, закуривая у его дома: не слишком ли я давлю? Не будет ли так только хуже? И тут же отвечал себе: может и будет, только ждать я не смогу. Особенно теперь, когда я был почти уверен - да, я по-прежнему мог ошибаться, я часто ошибался в прошлом, но именно сейчас что-то внутри повторяло снова и снова: нет, он по-прежнему что-то чувствует ко мне. Пусть это всего лишь искра, пусть только тлеющие угли - но не сделать все возможное, чтобы раздуть их, было бы преступлением. Отступиться от него сейчас было бы преступлением. Я буквально вынудил его встретиться следующим вечером. Признаю, это было некрасиво - открыто намекать, что я могу появиться у театра, шантажировать, но на тот момент у меня не было большого выбора: он должен был меня выслушать. С этими недомолвками, прерванными или так и не начатыми разговорами все и так зашло слишком далеко, время утекало, с каждым днем он, казалось, отходил на шаг назад - дальше от меня и ближе к этому своему чертовому Кристиану, и вот чего-чего, а этого допустить я никак не мог. Поэтому он должен был меня выслушать. Я знал, что такого шанса может больше не представиться, поэтому я объяснял, как только мог, уговаривал, повторял еще раз и еще, но он был бы не он, если бы не стоял на своем, не твердил упрямо, что все решено, что наше время прошло - не воротишь, что теперь он не один, и что даже если и не счастлив по уши, то уж по крайней мере вполне доволен и не намерен ничего менять. - Ты же не любишь его! Пусть это была моя единственная карта, зато козырная, железная, непробиваемая: - Ты его не любишь, не будешь с ним счастлив, тебе будет плохо с ним!.. Он аккуратно выкладывал на сукно свои стрит-флэши и фулл-хаусы: - Мне было плохо и с тобой тоже. С тобой и без тебя - мне было плохо. А с ним… с ним мне лучше. - Лучше, чем плохо - разве это хорошо?! - орал я, окончательно теряя терпение, заглатывая морозный воздух и обжигаясь внутри. - Разве этого достаточно?! - Не знаю. Может быть. Наверное. Он отвечал тихо и серьезно, и от этой его непривычной обреченности почва уходила у меня из-под ног. Может, я смог бы его удержать - если не уговорами, то силой: припер бы к стене и заставил раскрыть губы, сжал бы в кольцо запястья и припал к шее, вклинил бы колено между ног - где-то там, за углом, в ближайшей подворотне. И когда он перестал бы отбиваться и, задыхаясь в беззвучном крике, кончил - в моих руках, - тогда, быть может, ему стало бы наконец ясно, что мне без него - никак. Что ему без меня - никуда. Что мы можем сколько угодно делать вид и выбирать, руководствуясь логикой, взвешивая за и против, но факт остается фактом: мы любим друг друга, и это от прикосновений друг друга теряем голову. Это мое присутствие рядом выбивает почву у него из-под ног, и это его существование заставляет меня совершать поступки, на которые я никогда не думал, что был способен. И если для того, чтобы он это понял, мне пришлось бы взять его силой в грязной подворотне - там и тогда я сделал бы это. Я пошел бы на что угодно. Я чуть не задушил человека голыми руками - как оказалось, я совсем не тот, каким себя представлял. Но, несмотря на решимость, удержать его я не смог. Он ушел. Дал ясно понять, с кем намерен провести эту ночь и все остальные после нее, и ушел. А я, будто в дурном сне, беспомощно смотрел, как он удаляется вниз по улице. *** Все летело к черту. Я шел домой, сплевывая кровь в снег, и думал как раз об этом: что все летит к черту. Мы мало говорили, и поэтому возникали проблемы? Вот он я, только полюбуйтесь: последние два дня я говорил без остановки, объяснял, доказывал, убеждал - и что, помогло это? Да ни хрена. Все только больше осложнилось. Господи, как же я устал… С момента возвращения прошло всего ничего, а я уже чувствовал себя вымотанным и опустошенным. Голова гудела, на костяшках пальцев запеклась и стягивала кожу кровь, а про лицо я предпочитал не думать: там ныла и дергала одна вспухшая гематома. И - что самое печальное - пить мне больше совсем не хотелось. Бросив ключи в прихожей, я прошел в гостиную и сел на диван. Неплохо было бы закурить, но, к сожалению, в квартире были установлены датчики дыма. Пока я размышлял, не вырвать ли их к чертовой матери с мясом или все же спуститься вниз во двор, или, может, просто лечь сейчас - прямо так, не снимая одежды, прямо в гостиной - лечь и забыть этот день, словно его и не было, - пока я раздумывал, тишину прорезал сигнал домофона. И сразу за ним еще один, а потом третий. Это не мог быть никто другой - в такой час и с таким остервенением на кнопку моего звонка мог давить один-единственный человек во всей вселенной. Один-единственный. И пока одна половина меня летела вниз, перепрыгивая через ступени, чтобы обнять его у входной двери – торопливо схватить, как чудом найденную драгоценность, схватить и держать, и качать из стороны в сторону, невзирая на яростные протесты, на упрямство и обиду, на взрывной характер – держать и оплетать вокруг него вены, нервы и сухожилия, - держать, пока он не увидит, пока не поймет, что без него меня просто нет, что все, ради чего я дышу и живу – хорошо это или плохо, правильно или нет - все привязано к нему, затянуто узлами, и даже если бы я и хотел, мне никак этого не изменить - - пока одна моя половина бежала ему навстречу, другая, бесконечно усталая и разочарованная, уже не верила и не хотела вечного счастья, а хотела только тишины и покоя. Однако именно покоя в этот вечер, судя по всему, не предвиделось. Я вздохнул, поднялся и нажал на иконку связи. - Если ты сейчас же не откроешь, я подниму на ноги весь дом, - прошипел он в микрофон, и в том, что он с легкостью приведет эту угрозу в исполнение, не возникало никаких сомнений. Пока он летел вверх, я ждал в прихожей, а затем, после удара кулаком по двери, щелкнул замком. И в следующее мгновение этот же кулак оказался рядом с моим носом, на расстоянии нескольких сантиметров. Пару секунд мы смотрели друг на друга, а затем я двинулся ближе, подставил лицо и закрыл глаза. Шумно дыша, он выталкивал воздух через рот, и по едва заметному движению у самого лба я чувствовал, как сжимаются и разжимаются пальцы. Через какое-то время он заставил себя опустить руку и язвительно заметил: - Эта тема “как хорошо, что у тебя хотя бы красивое лицо” - можешь считать, что она уже не актуальна. Я встретился с ним взглядом - если бы он мог жечь им, то прямо там, на коврике у порога, от меня осталась бы лишь невзрачная кучка пепла, - вздохнул поглубже и молча посторонился, пропуская его внутрь. Он пролетел мимо вихрем, на ходу срывая шарф и дергая молнию куртки. Он не был у меня… Я уже не помнил, сколько. Мы не оставались наедине почти год, если не считать те полчаса в гримерной, и вот теперь – невероятно, но факт: он находился в стенах моего дома, под одной со мной крышей, и кроме нас больше никого не было. Но, черт побери, не так я себе это представлял. В кухне он щелкнул выключателем, я поморщился от яркого света. Секунду он собирался с духом - или наоборот, уговаривал себя не подчиниться порыву и не броситься в драку, а потом развернулся: - Что это было?! Приходилось прилагать все усилия, чтобы не пялиться на него слишком сильно, но это было трудно. Он был красивым всегда, я всегда считал его невероятно привлекательным, но в минуты ярости от него было невозможно отвести глаз, он сиял и выглядел как чертово божество. - Пиво будешь? - я достал из холодильника две банки. Он шагнул вперед, резко вырвал одну у меня из рук и с грохотом швырнул ее в раковину. Я кивнул, щелкнул ушком своей, сделал глоток и сел. - Что это было?! - взревел он. - Что за, блять, гребаный цирк?! Кто дал тебе право так себя вести?! - Не кричи, пожалуйста. У меня звенит в голове, не кричи. Я приложил банку к лицу, холодный металл обжег кожу. Он проследил за мной взглядом и скривился. - Кто дал тебе право?! Кто дал право что-то требовать?! - Никто, - я покачал головой. - Никто не давал. - Ты уехал в тот раз - исчез и назад не оглянулся. Так какого хуя сейчас ты устроил весь этот цирк?! Говорить не хотелось. Объяснять, доказывать - в этом не было никакого смысла. Хотелось покоя. Чтобы он перестал орать и требовать, а просто сел рядом и помолчал. Я положил бы голову ему на плечо – в надежде, что он тоже слишком устал и не будет протестовать, - и мы помолчали бы вместе. Но - нет. - Сколько раз я уже повторил, что у меня новая жизнь, и все, что было между нами, осталось в прошлом?! Сколько? Что я закрыл эту страницу и не собираюсь возвращаться назад! Мне казалось, тут нет ничего сложного, и даже такой, как ты, в состоянии это уяснить… Я кивнул. - … но, видимо, я ошибался! Видимо, как-то до тебя все никак не доходит, раз ты считаешь себя вправе заявляться ни с того, ни с сего и тянуть меня как вещь. Как гребаную, блять, собственность!.. - Ты же знаешь, что я не это имел в виду, - пробормотал я. - Ни хуя я не знаю! - он снова взорвался. - И ничего не хочу знать, ты понял?! Я снова кивнул. - Не хочу знать, что ты думаешь, что ты чувствуешь - ничего! Я тебе никто, и ты мне никто - и мне по херу, что ты там чувствуешь, ясно?! - Ясно. - Кто дал тебе право так себя вести?! Кто дал тебе право устраивать драку?! - Он первый начал. - Да пошел ты! Ты его спровоцировал! - Если хочешь, я завтра извинюсь, - я пожал плечами. - Что? - он слегка опешил и сбавил тон. - Что слышал. Я сделал небольшой глоток и оперся затылком о стену. - Что слышал. Я могу завтра позвонить этому твоему… Кристиану. Даже сейчас могу, если хочешь. Могу прийти и лично принести извинения - как скажешь. Цветов ему принесу и сраную корзину с фруктами. Он молча смотрел на меня, хмурясь, явно выискивая какой-то подвох. - Извинюсь, - я продолжил, - не вопрос. Только это ничего не изменит: все, что я сказал - правда. Ты не любишь его, ты любишь меня. Ты это знаешь, и он теперь это знает. Я поставил банку на стол - держать ее в руках было почему-то очень тяжело. Мне кажется, за всю жизнь я никогда так не уставал. Вдруг он резко двинулся, и от неожиданности я вздрогнул и вжался в стену. Все еще не говоря ни слова, он шагнул к морозилке, распахнул дверцу и, покопавшись там, вытащил пакет замороженной черники - я и понятия не имел, что она там валялась. Несколько долгих секунд затем он сосредоточенно разглядывал мое лицо – медленно, плотно сжав губы, переводя взгляд от подбородка ко лбу и обратно, будто выискивая одному ему известное. Стало очень тихо - особенно тихо. Так тихо, как бывает, когда, даже несмотря на отсутствие всякого движения, вы ясно понимаете: что-то происходит. Что-то очень важное. Я замер. Как и раньше, одна половина меня притянула его к себе, как можно крепче обхватывая руками. Одна половина, не в силах устоять, уже целовала его губы - жадно и отчаянно, впрок, на тот случай, если в следующую секунду он снова вырвется. Но другая – та, которая была умнее, - другая хватала ее за руку и громким шепотом уговаривала не спешить. Только не спешить, только подождать, не испортить этой вдруг возникшей тишины. Затем, словно решившись, он аккуратно положил пакет мне на лицо – вернее, на ту часть моего тела, которая дергала и пульсировала и лицом уже почти не ощущалась. По коже тут же побежала успокаивающая прохлада, я вздохнул с наслаждением, расслабился. В ту же секунду, по-прежнему удерживая пакет обеими руками, он с силой нажал, навалился всем телом, вдавливая ледяную глыбу мне прямо в череп. Я взвыл от боли. - Мало тебе, - яростно прошипел он. - Мало. Мало!.. Дыхание перехватывало, в голове словно разрывались снаряды, я инстинктивно искал, за что схватиться, но мысль оттолкнуть его даже не пришла мне на ум. И не столько потому, что в тот момент я плохо соображал - хотя, частично и поэтому тоже, но скорее все же потому, что каким-то шестым чувством понимал, что именно сейчас с ним что-то происходит. Что за его жестокостью и желанием причинить мне боль стоит нечто иное, какое-то глубинное, сильное чувство, справиться с которым, сколь ни старайся, было ему не под силу. То чувство, на которое я запрещал себе слишком сильно надеяться, но на которое надеялся все равно. - Тихо, - подумал я, - спокойно. Не спугни его. Он отнял пакет от моего лица, и некоторое время я сидел, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Прищурившись, он полюбовался на дело рук своих, а потом положил его снова, но уже осторожно, не надавливая, и только справа, оставив левую половину свободной. Я смотрел на него одним глазом, не отрываясь и почти не моргая, и впервые за долгое время он смотрел прямо в ответ - не опуская взгляда, не прячась за стаканчиком из-под кофе или за стеной обоснований и доводов. Он смотрел на меня - на то неприглядное зрелище, что я из себя представлял, - и теперь, кажется, видел. Подождав ещё немного, он убрал пакет, на этот раз окончательно. Я попробовал пошевелить мускулами, но не смог: кожа застыла грубой глиняной маской и горела от холода. Не спуская с меня взгляда, он медленно поднял руку и поднес ее к моему лицу. Я затаил дыхание, ожидая всего, чего угодно - ласки или наоборот неожиданного удара - я с радостью принял бы и то, и другое: и то, и другое означало бы, что с самого начала я не ошибся, и его чувства ко мне по-прежнему живы и что прятать их он не в состоянии. А потом случилось невероятное. Осторожно и нежно он коснулся уголка моего глаза, провел большим пальцем вниз, вытирая выступившие от холода и боли слезы, а после прижал теплую ладонь к моей щеке. С замершим сердцем я потерся о его руку, и от этого жеста весь его гнев словно улетучился: он глубоко вздохнул и опустил плечи. Затем сделал пару шагов назад, оперся на столешницу и как-то обмяк, сгорбил плечи, словно из него разом выкачали весь воздух. Моя более благоразумная половина подсказывала, что не нужно его удерживать и, как бы мне ни хотелось, не стоит хватать его руки в попытке прижать их к себе крепче. Нет-нет, сейчас лучше ничего не просить и уж тем более ни на чем не настаивать - не говорить вообще ничего, чтобы он не воспринял мои слова или действия как давление. Лучше дать ему время прийти в себя: он только что выплеснул весь запас раздражения и ярости, придававшей сил, так что теперь скорее всего был совершенно опустошен и измотан. Стараясь не делать резких движений и не насторожить его, я медленно встал. - Мне нужно в ванную, - сказал я, он только кивнул. Прикрыв за собой дверь, я включил воду и, избегая своего отражения в зеркале - с этим обе мои половины настоятельно рекомендовали подождать до завтра, - прислушался, не щелкнет ли замок. Но нет: и через минуту, и через две он, кажется, по-прежнему был в квартире. Я прижался лбом к прохладному кафелю и закрыл глаза, пытаясь унять сердце, которое билось теперь почему-то в горле. - Спокойно, - говорил голос внутри. - Он здесь. Как бы там ни было, самое главное - он здесь. В твоей квартире. Вместе с тобой. Не испорти все, как раньше. Не дави, не загоняй его в угол, не проси, не требуй. Не спугни его. Спокойно. До конца совладать с собой все же не получилось: колени мелко дрожали, и меня попеременно бросало то в жар, то в холод, но я старался держать себя в руках. Постояв так пару минут и все еще настороженно прислушиваясь, я намочил край полотенца, кривясь, промокнул ссадины на лице, стер капли запекшейся крови, после чего закрыл кран. Потом сделал глубокий вдох, длинный выдох - и вышел. Он спал. Сидел на том же стуле, где только что чуть не удавил меня пакетом замороженной черники, и, прислонившись головой к холодильнику, спал. Господи, мне хотелось плакать и смеяться одновременно. Стоя на пороге, я смотрел на него, то и дело вытирая глаза и нос - забываясь, больно сдвигая израненную кожу, - смотрел, и внутри все переворачивалось от счастья: он спал и глубоко дышал совсем рядом, так близко, как весь этот жуткий, чумной год я мог только мечтать. Он был внезапно рядом - как нежданный подарок, как случайно доставшийся приз, как самый главный лотерейный выигрыш - он спал, прислонившись к холодильнику, и мне не нужно было большего. Удерживая щелчок, я опустил выключатель, и квартира погрузилась в темноту, свет пробивался теперь только из-под двери ванной. Затем тихо подошел к нему и сел на пол рядом, аккуратно вытащил из ослабевших пальцев чернику. Во сне он глубоко вздохнул и чуть двинулся, устраиваясь удобнее. Я подождал, пока он снова глубоко уснет, а потом очень осторожно приподнял его ладонь и положил ее себе на лицо. Закрыл глаза и, вдыхая знакомый запах, дотронулся губами до запястья, где тоненькой ниточкой отбивало ритм его сердце. Этого момента я ждал - сколько?.. Год? Больше?.. Я сбился со счета. Я представлял себе его ярко, в красках - момент, когда он положит руки мне на лицо, - я рисовал его в уме снова и снова, и все равно он оказался в разы, в миллионы раз лучше, чем в моем воображении. Я мог бы перенести его на кровать или на диван в гостиной - он был слишком усталым и слишком сонным, чтобы сильно протестовать. Не открывая глаз, я невольно улыбнулся. Конечно, он протестовал бы!.. Пусть только в полудреме, бессознательно, но тем не менее: сопротивляться и огрызаться, если он чувствовал, что его заставляют делать что-то против воли, было частью его натуры. Он не сдавался, всегда шел до конца, и за эту черту характера, за волю, которой никогда не хватало у меня, за временами несносный и всегда отважный характер - за это я любил его еще больше. Я мог бы настоять, мог бы прошептать ему что-то успокаивающее, мог бы снова усыпить его, если бы он проснулся. Мог бы положить его на кровать, осторожно снять ботинки и накрыть пледом, а потом лежать рядом остаток ночи и слушать, как он дышит в темноте. И хотя я желал этого сейчас, как ничего и никогда раньше, я все же не был уверен, захочет ли он проснуться со мной. Готов ли он к этому, не расценит ли он это снова как давление или принуждение, не испортит ли это все то хрупкое, что, кажется, только что возникло между нами. Я гладил его руку, прижатую к моей щеке, и думал, что нужно быть осторожным. Не просить, не трясти его за плечи, не рвать на себя. Не делать ничего, что я делал все последние дни. И чем больше я размышлял, тем отчетливее понимал: нам нужно начать все сначала. Все с самого начала: познакомиться, узнать друг друга, влюбиться заново. Дойти до той точки, в которой он поймет: я нужен ему точно так же, как он нужен мне. Мы нужны друг другу. - Мы уедем, - я повернул голову и поцеловал центр его ладони - там, где запах был самым ярким. - Я увезу тебя. Там будет море и солнце, и все будет хорошо. Все будет хорошо. Стараясь не слишком шевелиться, я вытащил из кармана телефон и отправил автоматическое сообщение. Через несколько минут дисплей высветился ответным смс. В последний раз коснувшись губами запястья, я поднялся и осторожно тронул его за плечо. - Эй… Проснись... Он сонно замычал, чуть завозился, а потом открыл глаза. Я улыбнулся. - Твое такси.