I left you in our past

У меня за плечами сотни миль и тысячи мечтаний о том, как все могло сложиться, не разбей я то зеркало в нашей прихожей. Я помню твой голос, он музыкой звучит в моей голове. В последний раз я ощущал покой и уют с тобой, это было почти восемь лет назад, но, ты не поверишь, я не стал мудрее. Знаю только одно: я больше не хочу упустить ни единой вещи, что ты создала. Я просыпался на обочинах в траве, в грязи, но поднимался и шел вперед. В закаты, в рассветы. Меня не преследовал твой образ, и я не скучал, зависимый от свободы, которая была подобна петле на шее. Убегая от ошибки, которую сам совершил — неспокойно засыпал в мотелях и молился неизвестным богам, чтобы только тебя не было в очередном сегодняшнем дне. Мой рюкзак рвался в пятидесяти трех местах, и я очень удивлен, что он все еще громыхает банками, и что он до сих пор со мной. Я стал бродягой, и нехотя закрывал глаза, потому что даже таких, как я, преследуют демоны. И я закрывал глаза редко, чаще прозябал у костров в лагерях путешественников и отшельников. И, знаешь — но ты не знаешь — я видел столько потрясающих мест, что они не могли не заменить мне тебя. Ты была молода и прекрасна в наш последний день. Твои руки были сжаты в кулаки, твои губы были нешироко приоткрыты, ты была повержена, и я испытывал выжигающий гнев, потому что ты не могла просто пойти вслед за мной. В конечном итоге, ты я перечеркнула все, что у нас было. И я сглупил, да, я ушел в тот вечер. Знаешь — но ты не знаешь — я обернулся, когда поправлял тогда еще новенький рюкзак на своем плече. И я увидел тебя в окне: твои ресницы дрожали, и твоя рука слабо вспорхнула, чтобы совершить жест прощания. Никто из нас не думал о том, как надолго это будет. Я любил тебя. Знаешь — но ты не знаешь — еще с нашего дружеского детства. У тебя всегда были эти синие ленты в волосах, и ты иногда дарила их мне. Они пахли цветами — твоим шампунем — и я связывал их вместе, совсем не думая о том, что однажды они могут стать для меня еще одной петлей. Но лучшее — это твои глаза, глубокие, бездонные, цвета абсолютно неописуемого камня, янтаря, кажется, с россыпью золотистого бисера. А когда твои брови вдруг хмурились в попытке сделать твое лицо напряженным, я всегда старался разглядеть свет солнца в тверди камня. И знаешь — но ты не знаешь — я видел его всегда, потому что потом твои руки обнимали меня вокруг плеч, и ты шептала что-то о том, что завтра все будет лучше. Твоими стараниями квартирка над булочной всегда была чистой, пестрой и очень уютной. После окончания школы ты сказала, что скупишь все лоскутные одеяла в Париже, и ты делала это, и стирала их с лавандовым мылом. Не знаю, как ты это делала, но не было чего-то более потрясающего, чем вечер с чашкой чая под одним из сотен этих одеял, и с твоими пальцами на моей груди, пока ты рассказываешь о чудесах какой-то замудреной штуки для приготовления вафель. Я всегда думал, что изучил тебя «от и до», и это буквально заволокло мой мир туманом — я знаю — ты любила меня восемь лет назад. Ты собирала волосы в косы, потому что я так хотел, ты посещала врача, который должен был помочь тебе забеременеть, потому что я велел тебе это делать, хотя ты и сдалась, ты покупала кленовый сироп к вафлям, вместо своего любимого, лимонного, потому что я был для тебя на первом месте. И все, что я мог дать тебе взамен — поцелуй в твои закрытые веки и вид, словно слышу, как ты рассуждаешь о какой-то замудреной штуке для приготовления вафель. И знаешь? — я знаю — проблема была во мне. Ты создавала моменты, в которых меня не было. Я отсутствовал. И я смотрю на маленькие окна сейчас, повторяя себе, что больше не хочу потерять ни единой вещи, связанной с тобой, но здесь же обнаруживаю, что ничего не знаю о тебе. Прошло восемь лет с твоей первой и последней истерики, которая случилась по моей вине. Я помню также, как одно из лоскутных одеял полетело мне в голову тогда, и ты упала на колени, кажется, сильно их разбив, но я был слишком озабочен своими целями, чтобы услышать тебя. В тебе что-то умерло? Полагаю, ты сказала это тогда не для красивого словца. Я не скучал о тебе в тот момент, и я не слышал тебя. Я просто смотрел на то, как ты неслышно плачешь, уткнувшись лбом в стену, и как ты колотишь бетон ладонью, чтобы выплеснуть себя. Я думал, что тебе нужно остыть, и сделал последнее, что только мог сделать: я поднял свой рюкзак. Я ушел, хлопнув дверью и искренне не понимая, почему ты отказалась идти со мной в последний момент. Я не хотел упустить важную вещь — свободу, и потерял тебя. Но я видел, что твои ресницы трепетали, и твоя рука взлетела. Думаю, ты поняла в тот вечер, что я поступил, как последний кретин, но я не понял этого. Ты знала — я — нет. Мы были в равновесии с тех пор. Я хочу проснуться сейчас, потому что мир, словно по нотам, молчаливо гонит автомобили по дороге, и люди толкутся на пешеходном переходе, когда все горит зеленым. Я не вижу нашу булочную, и гадаю о том, как ты покупаешь круассаны, если любишь только местные. Я гадаю, и нервно зачесываю волосы набок. Я понимаю также, что мои руки сильно немеют и трясутся, но это приятная дрожь: ты в четырех лестничных пролетах от меня, и мое сердце чайкой бьется о ребра. Мои ноги болят, пока я поднимаюсь. Пришлось пройти очень-очень много дорог после того, как я вышел из сновидений и понял, что безумно скучаю о тебе. Ключ звякает в моей ладони, и я задерживаю его кончик у замочной скважины. Уже почти ничего не соображаю, только твое имя ручейком полощет по моей памяти. Ключ со скрежетом поворачивается в замке, и я терпеливо отворяю дверь. В темноте легко колышутся шторы, в синеве вечера они похожи на дым, и это — те же шторы, что и в вечер моего ухода. Я делаю шаг внутрь и замираю. Мои брови медленно съезжаются к переносице, и я смотрю под ноги, потому что хруст под кроссовками слишком будоражит сознание. В квартире холодно и неуютно. Я не понимаю, почему все осталось на своих местах. Осколки зеркала неприветливо впиваются в подсознание, как пиявки. Я хочу сорваться с места, чтобы найти тебя, но подошва прилипает к полу. Электричества нет, но посреди коридора четко виднеются следы очень-очень давно запекшейся крови. Подняв одеяло в прихожей, я обхожу помещение, как тигр свою клетку. Мое сердце готово разорваться от невыносимого чувства одиночества: здесь нет никаких записок, и вообще никаких признаков того, что ты некогда существовала. Не помогает даже накинутое на голову одеяло и отброшенный далеко рюкзак: я чувствую иступленный рык в своем горле, после которого к векам подступают слезы. Я не понимаю, как тоска может так запросто сломать человека надвое, но она дробит меня, оставляя в месте разлома черные дыры. — Я не хотела упустить важные вещи, — я поднимаю заплаканные глаза, и крепче сжимаю одеяло пальцами, пока оно обернуто вокруг моих плеч. — Я скучала, Карлос де Виль. Черные косы лежат на твоих плечах, и твое белое лицо в голубом свечении, исходящем от запыленного окна, выглядит мистически, но это, несомненно, ты. Как призрак, но живее всех живых, в шаге от меня, и тянешь ко мне руку, а я не могу даже вдохнуть. — Иви, — я не понимаю, какими силами сдерживаю неконтролируемые рыдания, когда твоя ладонь касается моей щеки и оборачивается живительным теплом. Спустя миг — ты тихо вскрикиваешь в моих объятиях, и я позволяю себе признаваться в таких вещах, которые ненавидел даже допускать в свой разум всего восемь лет назад. Я говорю это в твое плечо, как лучшему другу, но твое сердце гулко бьется в такт моему, и мы не друзья. Ты знаешь. Я знаю. Мы на своих местах. Мы в равновесии спустя целую вечность.