Дружить - значит опираться на интересы друг друга

      Тагир очень изменился за те много-много лет, что мы не виделись. Стал шире в плечах, массивнее, даже как будто вырос. Никакой колкой щетины не было на его лице, загорелый, красивый лоб, колкие светло-карие глаза под стать ироничной улыбке. Изменился до неузнаваемости и в общем, выглядел отлично. Я вдруг пожалел, что не пригладил собственные волосы и не умылся, испытывая при этом вполне понятное раздражение. В зеркале я без удовольствия разглядел глубокий порез на своей переносице и довольно заметный след от вчерашнего отёка. Да, Севастьян, или как там тебя называли, вчера ты хорошо прояснил с братом отношения, слишком хорошо для новой встречи. И мне и в самом деле жаль, что Тагир потерял брата или кто он там был. Мне жаль этих людей, наших родителей, и всё такое, но я уже не Севастьян. Я знаю, большинство потерявших память находится в полной дезориентации по поводу того, кто и что они есть. Что касается меня — я полностью знаю нынешнее эго после амнезии.       Напротив него сидели наши родители, но сути это впрочем не меняло — эту встречу не назовёшь деликатной, это семейная идиллия, встреча после семи лет разлуки. А я как был бессовестным ублюдком в их глазах, так им и остаюсь. И если я позволил себе сбежать и бросить брата, то потом я продолжал держать их в неведении относительно того факта, я жив-здоров. Тагир разглядывал их, точно видел впервые в жизни и, судя по всему, вполне доволен жизнью. Он кашлянул, подбирая слова, и я напрягся, точно какая-то мысль вызывала внутренний протест, хотя они и не могли меня видеть. С губ сорвался смешок, полный смеси из сожаления и насмешки (у меня и своих скелетов в шкафу навалом). Черты брата тем временем стали жёсткими до неузнаваемости, лицо превратилось в неподвижную маску.       — Подумайте сами, много ли утешения будет, если даже он и жив, но не помнит нас? То, что связывает нас с ним — биологическая оболочка. Сева не помнит ничего из того, что обычно объединяет семью и вообще — всех близких людей. Нет ни общих воспоминаний, ни трепета, ни любви — ничего, никакого остова, на который можно нарастить уверенность в том, что мой брат жив и это действительно он. Понимаете? Ему недостаточно оболочки для признания в нас семьи, потому что он… Стал совсем другим, — брат не в самом радужном настроении. Он решил, что родители заслуживают знать немногим больше, чем все остальные. Раньше я бы сжался в комок, но сейчас меня накрыло ощущение беззаботности, словно секунду назад родственники обсуждали погоду или ранний приход весны. Нынешний я — совсем другая личность, я в полной мере осознаю это. Мне нет дела до прошлой жизни того человека, мне нет дела до него и тех проблем, которые он после себя оставил.       — Нет, говори всё, что угодно. Мы хотим знать, — ледяным голосом говорит папа. Сказанное оглушило брата, как удар обуха по голове. Он ощутил всеми позвонками, что это не выдумка. К его горлу подкатила тошнота и полная дезориентация, как будто его сняли с детской карусели, на которой он провёл несколько часов. По моему телу наоборот разлилось, как расплавленное золото, тепло, краски моментально становятся ярче, запахи резче. Курица пригласила орла поклевать зёрен в её курятнике. Тагир испытывал противоречивые чувства: страх, неуверенность, волнение. Мне было интересно, нахлынуло приятное оцепенение. Я пугал сам себя до смерти и к тому, что делали мои руки в тот период, о котором он будет говорить, я не имею ни малейшего отношения.       — Рассказать вам, как долго он сидел на спайсе, прежде чем дело кончилось передозировкой и клинической смертью? Как быстро он сообразил, что мёртвые охотнее расстанутся с бумажниками, чем живые? Весь тот год пока он бегал, он грабил и обирал, а если мешали — то убивал. Он в курсе — в любом городе полно крупных богатеев, если где знаешь поискать. Рассказать, как он спускал незаконные деньги на наркотики? Или ещё что посущественнее? — говорит он. Так-то лучше, брат, напишешь потом в резюме, что умеешь в два глотка выпивать крепкие напитки, пока их никто у тебя не отбирает. У матери трясутся колени, отец хочет встать со стула, выйти из кафе и бежать так быстро, как только сможет. На этот раз с него точно хватит.       И ладно, вместо параноидных намёков пора добить брата сценами личного характера. Я разбирал каждое их слово, и чем дольше слушал, тем больше даже мне становилось не по себе. И судя по воплям мамы, которые были слышны даже за углом, где стоял я, она явно в ярости от того, что делал я. Под конец она взвизгнула что-то, и я вовремя успел вжаться в стену, чтобы оставаться незамеченным. Отец шёл за ней, и в первый раз за всё время с перекошенным от бешенства лицом. Я знаю его раздражение и недовольство — наблюдал — но ярость нет. От последней фразы моего брата у него сгорели предохранители в мозгу, и он забыл обо всём, включая самого Тагира. Ещё одной удивительной вещью был не визуальный киноряд, а то, что он меня не услышал. Я не ошибся, несмотря на всю невероятность происходящего. Пока я был рядом, за барной стойкой, я говорил исключительно по-английски, но когда я спрятался за углом, то заговорил на другом языке, не сомневаясь, что родители слышали его раньше.       — Ты молодец, — выхожу из своего укрытия и заказываю два бокала виски, — Хорошо отыграл свою роль.       Тагир усмехается с едкой иронией. Теперь я её хорошо узнаю. С недавнего времени мы подружились, и сейчас он просто исповедовался передо мной, сваливая на меня все свои прегрешения, которые я безропотно принимал. Ну что же, Тагир нашёл хорошего друга в моём лице, даже не подозревая, что не он — опасное чудовище, которого жертвы боятся, а я. И, в случае чего, я знаю, что с этим делать. Я просто надавлю на шею. У меня хватит решимости. В мою шею вживлён микрочип — датчик слежения — размером с букву «О» на клавиатуре. Если меня убьют, то сразу же нагрянет группа ОМОНа. Я ведь тоже не так прост, как хочу казаться. Ты ведь даже не знаешь, с кем говоришь, брат… Ты не знаешь, что делать, чтоб грамотно сыграть амнезию… Не знаешь…