Невыразимое.

      Ване, если честно, было плевать. Совсем-совсем.       Немного задевало, конечно, что он не такой идеальный, как его братец, но скребущее чувство было послано нахуй, куда-то подальше в глотку, а потом, для верности, залито виски, почти честно взятым из домашнего бара, ну чтобы уж наверняка. Нет, не поймите превратно: если б мог, он выблевал бы всё это, выкашлял вместе с кровью и внутренними органами, прямо за завтраком, но ему было откровенно, совершенно точно, плевать на всё.       Это останавливало.       Даниле с самого начала казалось, что Ваня — маленький бездомный котёнок, и, господи, пожалейте же его кто-нибудь, а то ведь даже сердце, начинённое одними микросхемами да программами, не выдержит и разорвётся от распирающей нежности.       Вообще, изъясняться на языке компьютеров парню было проще и понятней, поэтому ярое влечение к новоявленному братцу было ласково прозвано багом и закинуто в долгий ящик на своевременное исправление, так как особых неудобств не приносило. Так самому Даниле, по крайней мере, казалось.       Ведь, когда не хочешь обращать на что-то внимание, всегда найдётся проблема поважнее, верно?        И проблема действительно была. Были проблемы, омуты ебучего дерьма. Например, бутылка виски под чужой подушкой или кровавые разводы на зеркале, косяки с травой, распиханные, как закладки в книгах — это тревожило больше, на самом-то деле, чем какая-то, до мерзкого набившая оскомину на языке, любовь.       Головой Данила понимал: Ваню лечить нужно, долго и обстоятельно. Но Ваня сейчас живой и тёплый, рядом, опять приползает, голову на колени кладёт и жалобно так: «Даня, ты хороший, — пальцами очерчивая чужие черты лица, — и красивый, очень, — насильно наклоняя чужую голову поближе к себе. — Только отцу не выдавай. — И подождав пару секунд: — Пожалуйста».       Ваню было жалко, как побитого котёнка, бездомную собаку с надрывной преданностью в глазах.       Он сидел, по своему обыкновению, за компьютерным столом, пытаясь решить какую-то задачу, думая, правда, о другом; сокрушался зачастую вслух, и порой начинало казаться, что не такой уж он и умный, не такой замечательный, как о нём говорят. Окончательно потеряв сосредоточенность, он резко развернулся, тут же заглянув в глаза Ване, небрежно развалившемуся на кровати, и спросил, больше для того, чтобы отвлечься, выяснить что-то важное для них обоих:       — Насколько сильно по стобалльной шкале я тебе отвратителен? — Взгляд рассредоточенный, да и сам вопрос как будто не для себя — больше для Вани, чтобы всеми силами помочь ему утопить своё (не)безразличие.       — Сотня? Да у этого числа больше нулей, чем в твоём двоичном коде, придурок.       Шутка проходит мимо ушей: на этот раз съехать на клоунаде не получится. Данила ждёт, сидит, переминая переносицу указательным и большим.       Вопрос, по сути, детский, наивный, но честно на него ответить Ване хочется до зубовного скрежета. Он делает глубокий вдох и слишком быстро, чтобы не передумать:       — Хватит скромничать. Ты самый умный и талантливый человек, которого я когда-либо знал. — Следом недоумённый взгляд и осознание. Осечка. Всё-таки вырвалось, сильнее топить надо было.       Ухмылка и прямо в лоб:       — Я знал, с самого начала. У тебя враньё ещё пизже моего просто.       И Ваня всё-превсё понимает, смеётся, потому что опять в неадеквате. Когда зрачки — размером с целую вселенную, а всё, затопленное алкоголем, так старательно запрятанное, рвётся наружу вместе со вчерашним ужином — тогда рассуждать о великом легче.       Данила встаёт, подходит ближе, даже слишком близко, и Ване кажется, что такого себе нормальные братья не позволяют. Ване кажется, что это уже совсем за гранью, и делает ещё полшага вперед. Дышит загнанно в чужую шею, а потом утыкается лбом в плечо и тихо-тихо:       — Ты этого просто ещё не понял, а когда поймёшь — весь мир будет у твоих ног.       Снова смеётся, чувствуя в своих волосах чужие руки; громко-громко смеётся и стыдливо прячет глаза, когда его голову за подбородок приподнимают. А потом слышит, как в самые губы:       — Тогда я хочу, чтобы ты был рядом со мной.       И смеяться уже совсем не хочется — хочется плакать, выть побитой собакой, потому что всё вокруг — очередной наркотический трип, но пока простыни — мягкие и пахнут корицей, а Данила — горячий-горячий и тоже пахнет корицей — всё, даже мужская рука между ног, так по-блядскому правильно, что остаётся только постыдно застонать и получать удовольствие. Остаётся толкнуться вперёд и сказать:       — Ублюдок, я тебя, кажется, люблю.       Это даёт сигнал Даниле, чёткий и ясный, о том, что это уже не просто баг, а ёбаный вирус, и, если честно, он и понятия не имеет, что с этим делать. Ваня корчится на кровати в очередном приходе, Ваня стонет и орёт что-то слишком личное, но Даниле отчего-то кажется, что всё — чистая правда.       Ваню, по-хорошему, будить надо, но не хочется — хочется обнять и сидеть так просто, успокаивающе по волосам гладить, и он понимает, что врать-то уже бессмысленно, хотя бы самому себе. Этот вирус не удалишь, драной метлой из башки не выметешь.       Так что стоит отпустить, побыть чуточку честным, хотя бы потому, что бухой Ваня на утро об этом и не вспомнит. Утром ему будет снова совсем-совсем плевать.       А Данила ведь тоже не железный, тоже устал, поэтому Ваня оказывается развернут лицом к потолку. Данила наклоняется низко-низко к самым чужим губам и шепчет:       — Я тебя, кажется, тоже.       И Ваня открывает глаза. Смотрит молча, а у Данилы внутри акт самосожжения. Только бы скрыться от собственных, невпопад брошенных, слов. Ваня улыбается, делает внушительный глоток отцовского виски и жмурится, прямо как от солнца. Он в этот момент такой чертовски красивый, что Данила почти не жалеет, но боится до одури.       Ваня целует снова, и у этого поцелуя привкус отчаяния и спирта. Отстраняется и говорит:       — Не бойся, уже поздно бояться.       Ване, если честно, всегда было плевать. На всех, совсем-совсем на всех, не считая одного чокнутого компьютерщика.