Поклонись мне

Жарко. Здесь так жарко. Билкис облизывает губы, чувствуя горько-соленый вкус на языке. Она смотрит и видит низкий потолок, клубы сизого сигаретного дыма, яркие вспышки света. Здесь — ее новый храм, здесь ей поклоняются, здесь ей приносят дары, что ценнее всего на свете. Каждым движением разгоряченных тел, каждой каплей пота на коже, каждой искрой, блеснувшей на дорогой или дешевой побрякушке, люди славят ее. Двое, трое, десятеро — и она посреди них. Пусть ее прежние храмы были выше, светлее и богаче, пусть прежде ей поклонялись совсем иначе, пусть. Ей достаточно жертв. «Позволь мне служить тебе, — говорят они, обнимая ее ноги, будто выточенные из эбенового дерева, — позволь восхищаться тобой, прекраснейшая из живущих...» Они и сами не знают — никто из тех, кого Билкис запоминает в лицо и по имени навсегда, на весь свой бесконечный век забытой богини — откуда вдруг берутся такие слова у них, у тех, кто за всю жизнь не произносил ничего ласковее «эй, малышка». Билкис знает. То же самое ей шептали рабы, назначенные в жертву, никогда не знавшие чтения и письма. «О, как прекрасна ты, возлюбленная моя, — выдыхал каждый из них, прежде чем стать пищей голодной богини. — О, как прекрасна ты...» Это истинное. Это дикое. Это то, что древнее самих богов. И люди преклоняют колени, забывая себя. Билкис прикрывает глаза. Волны музыки, тягучей и тяжелой, обнимают ее со всех сторон, подхватывают и несут, чьи-то руки жадно касаются ее, чьи-то взгляды медленно скользят по коже, как капли пота. Она тяжело дышит, хватая пересохшим ртом густой влажный воздух, и жажда ее становится все сильнее. Кому сегодня выпадет жребий утолить ее, кто напоит ее допьяна? Кто? Музыка замирает на самой низкой ноте, тянется и длится, и Билкис открывает глаза. Прямо перед ней, в круге света, желто-красного, как луна над пустыней, танцует женщина. У нее черные волосы, волнами окутавшие плечи, у нее черные глаза и красные губы, ее платье — обтягивающее, блестящее, текучее, и вся она — как золотая вода, и вся она зовет, заманивает — будь со мной, будь моей. «Сестра? Жаль, если так... — думает Билкис, разглядывая ее жадно, безо всякого стеснения, и тут же отгоняет эту мысль. — Нет. Нет. Просто человек». И это хорошо. Давным-давно такая, слишком красивая для мира дольнего, стала бы старшей жрицей в храме, подносила бы ей украшения, танцевала перед изваяниями и умерла бы в свой срок от удара каменного ножа, чтоб вознестись к богине и уступить место другой, юной и полной жизни. Но сейчас она танцует среди людей, в клубах дыма и пятнах света, и ничего не знает, кроме того, что молода, горяча и хочет любви. — О, как прекрасна ты, возлюбленная моя, — шепчет Билкис и протягивает ей руку. Женщина медлит, всматривается, щурит затуманенные глаза. Ладонь у нее неожиданно холодная и влажная. Волнуется? Боится? Все может быть... Билкис делает шаг и наклоняется ближе к ее уху, в котором блестит крохотная блестящая сережка. К черному локону, прилипшему к шее, хочется прикоснуться губами. Но не сейчас. Рано. — Не видела тебя здесь раньше, — говорит она, стараясь перекричать музыку, бьющую по ушам. — Как тебя зовут? — Арзу, — отвечает та и стискивает пальцы Билкис так крепко, что даже больно. И больше ничего не говорит. — Потанцуем, — богиня не спрашивает, но женщина по имени Арзу и не сопротивляется. Ладони — на бедра, грудь — к груди, взгляд — к взгляду. Воздух становится все гуще, его все меньше и меньше, и жажду уже невозможно терпеть. У Арзу накрашенные губы, но она постоянно облизывает их влажным блестящим языком, и помады почти не остается. У нее горячее сильное тело, у нее... — О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, — говорит Билкис и гладит женщину по крутому бедру, — мед каплет из уст твоих... Арзу, кажется, не слышит. Она тяжело поднимает и опускает ресницы, она дышит хрипло и коротко, по ее шее и груди текут струйки пота, терпкого и горячего. Кажется, будто она впала в транс, как маленькая зверушка перед огромной змеей — или жертва перед алтарем. Все так. Все верно. Билкис целует ее, не стесняясь, слизывает остатки помады. — Нард и шафран, аир и корица, — шепчет она, прижимая Арзу к себе, — сад с гранатовыми яблоками... Им аплодируют. Им что-то кричат. Но Билкис не замечает. Прерывистое дыхание, стук сердца, ничего не значащие слова — вот что она слышит. Дрожь предвкушения, щемящее чувство голода, жар от чужого тела — вот что она чувствует. — О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, — шепчет она, прижимая Арзу к шаткой стенке клубного туалета. Кажется, в соседней кабинке тоже кто-то уединился, там коротко и сладко вскрикивает девушка, глухо стонет мужчина. Билкис смеется — и не успевает удивиться, когда Арзу крепко и уверенно перехватывает ее руки. Она поддается, сама не зная почему, стонет от прикосновений, укусов, поцелуев, она тянется навстречу, закусывая губы, она стонет в голос... И жажда уходит, отступает — будто ей, самой богине, поднесли кувшин с холодной чистой водой. Она забывает про голод. Странно, но она действительно про него не помнит, и даже когда вспоминает — не знает, хочет ли поглотить эту женщину без остатка. Наверное, нет. Или не сейчас. Арзу утыкается носом ей в шею. Они обе с трудом держатся на ногах, но падать тут некуда. Жаль. Билкис слабыми пальцами перебирает ее спутавшиеся волосы. — Встретимся еще? — почему-то спрашивает она, и ей радостно чувствовать, как Арзу коротко кивает. — Ты прекрасна, — снова говорит Билкис, улыбаясь, — прекрасна, возлюбленная моя...

* * *

В далекой жаркой стране разрушают старые храмы. В далекой жаркой стране на жен надели покрывала, и под черной тканью скрылись густые волосы, высокая грудь, сильные руки. Да что там — она давно стала иссохшей старухой, если все еще жива. — ...пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, — Билкис кутается в потертую куртку, пытаясь укрыть голову от зимнего холода, обхватывает себя руками за плечи, но тепло уходит, уходит, не оставляя ни капли, — одним ожерельем на шее твоей. Нард и шафран, аир и корица... Люди с брезгливостью косятся на бродяжку, бормочущую что-то вечерним сумеркам и первому снегу. — Нард и шафран, аир и корица...