В небе не оглянуться

Странный чужак со шрамом на лице, он селится в небольшой деревне, занимая давно заброшенный дом на отшибе, через несколько месяцев после удивительных событий и удивительно обильных дождей. Он слушает, как деревенские кумушки рассуждают и прикидывают: а не начать ли снова сажать цветы, и смутно надеется, что они посадят не слишком много роз. Он много гуляет и часто лежит прямо на траве — в густо зазеленевшем спустя много засушливых десятилетий саду — и смотрит в небо, и в голове у него ни единой мысли или воспоминания. Тишина — вымыто чисто, как Грандстрим Экзайлом (сам не видел, но нашлось, кому рассказать). Волны, бегущие по золотым полям. Иногда он получает с курьером на ваншипе мешочки золота, иногда — письма. Иногда он сдержанно благодарит, иногда — говорит: «Ответа не будет», — чувствуя мимолетные угрызения совести. Говорят, он умер, но это неправда — он утонул в тишине, точно в глубоком снегу. *** Однажды вечером через деревню идут оборванцы, бездомные — люди Гильдии. Они голодны и устали, бредут, поддерживая друг друга, и надеются набрать воды в колодце, но ничего так и не получают, кроме нескольких гнилых плодов, брошенных в них деревенскими мальчишками. Мальчишки же и говорят, что те остановились на ночлег в степи, подальше от деревни. Далековато от воды. *** Чужак нарезает себе на ужин копчёного мяса и хлеба, наливает воды из фляги и на несколько минут застывает на пороге кладовой. Гнавшие становятся гонимыми — так всегда было, есть и будет. Разве не так? Разве… не справедливо? Он ищет привычную ненависть — и не находит её в этой тишине. Он снимает со стены мешки и укладывает в них копченое мясо, сыры, хлеб — ему самому нужно гораздо меньше, чем он покупает, а денег у него гораздо больше, чем он может истратить, — и даже если деревенские жители вдруг решат устроить ему бойкот, его здесь всё равно ничего не держит. В углу — ещё одна полная фляга воды, запасенная по привычке, на случай, если пересохнут колодцы. Они не пересохнут. Морщась от боли в когда-то сломанных руке и ребрах, он водружает флягу и мешки на старую садовую тачку и выволакивает её на дорогу. *** — Вот. Я принес вам, — говорит он. На него смотрят настороженно. Он на их месте наверняка думал бы, что вода отравлена. — Господин, — говорит ему наконец тоненькая девушка — непривычная кожа обожжена солнцем и уже не такая белая, да и краски над глазами совсем нет: кажется, так они больше похожи на самых обычных людей, — спасибо вам. Она пьёт — первая, и он отчего-то знает, что остальные пока что пить не станут — подождут, не случится ли с ней чего нехорошего. Она отступает к чему-то, что он принял по первому взгляду за кучу тряпья, но это ещё один гильдиец — чудовищно исхудавший юноша, который сейчас давится и кашляет, с трудом глотая воду. Бинты на лбу перепачканы просочившейся сукровицей, губы искусаны и лицо исцарапано, а серые от грязи волосы острижены вкривь и вкось. И всё же он даже не узнаёт — догадывается. Что находится за небесами? Девушка перехватывает его взгляд и опасливо оглядывается на вожака. — Карс говорит, мы должны будем завтра оставить его. Он не может идти, а мы не сможем его нести. Он не в себе — зачем-то сжег себе клеймо и попытается обжечь себя снова, если за ним не следить. Или уйдёт, если сможет. Мы не знаем, кто он. Её рука машинально прикасается к середине лба, над глазами. Он не может вспомнить смысл изображенного там знака, да тот уже и не имеет значения. Зато смысл сожженного — помнит чересчур хорошо. — Скольких вы уже вот так оставили? — зачем-то спрашивает он. — Пятерых… господин. — Этого — оставите мне, — твердо говорит он, указывая на тачку. *** На другой день он приводит к себе домой деревенскую лекарку, соседку и, уламывая её помочь, говорит, наверное, больше, чем за все три последних месяца. Следующие дни — одна сплошная полоса усталости, и он их не считает, выполняя указания лекарки так, как будто это — задание с десятью звездами, не меньше. Найденыш мечется в бреду, пытаясь расцарапать себе лицо, и пронзительно кричит ночами — самое время порадоваться, что дом стоит вдалеке от остальных — и затихает, если только с ним говорить. Курьер привозит по просьбе несколько книг, чтобы читать их вслух. Он думает — если ничего не изменится, придётся писать в столицу. Странно, что мысль избавиться от неожиданной обузы пришла ему только теперь, когда он не справился сам. А он не справился? *** Открыв глаза, он понимает, что его сморило прямо в кресле — выроненная книга лежит под ногами. Это непростительно. Это совсем не вовремя, потому что Дио внимательно смотрит на него, сидя на кровати. — Капитан? — странно ломко, как будто издалека, спрашивает он. Остаётся только кивнуть. — Я слышал, что ты погиб, — говорит Дио медленно. — Я слышал… Ты правда её убил? — Похоже на то. Я не помню, но говорят, что да. Дио ловит его руку, правую, и неожиданно целует — костяшки пальцев, запястье, ладонь, — а он, оцепенев, не может сообразить, что делать с этим. — Не надо, — говорит он. «Ты с ума сошел!» — рвется с языка, но он удерживает это восклицание — слишком близкое к действительности — и просто осторожно освобождает руку из цепких пальцев. *** Ломит каждую кость — все до единой. Огненные плети текут со стен, обвивая его, впиваясь в руки и ноги, прорастая в вены. Что покоится в глубинах памяти? Что? Больно, больно… Больно! Синдром отмены — так они сказали… Он вырывается из собственного крика, выпутывается из мокрых от пота простыней и, вскидывая голову, видит… Ничего. Это просто Дио со старомодной лампой в руке стоит, опершись коленом о кровать, и внимательно смотрит на него. — Я тебя напугал, капитан? — спрашивает он. «Само собой», — зло думает он. Но Дио же не виноват. Нисколько. Ни в чём. — А я? Кричал, что ли? — спрашивает он вместо этого. — Немного. Больше… внутри. Я иногда слышу, как другие это делают. Дио пристраивает лампу на столике, а сам забирается на кровать с ногами. Он по-прежнему слишком худой и похож от этого на циркуль. — Если кричать внутри достаточно громко, не слышно, как ревет Грандстрим, а если и это не помогает, можно кричать снаружи. Так нужно... Я иногда кричу, когда оглядываюсь, а сзади — пусто. — О чём ты? — оцепенело спрашивает он. — О пустом месте, — чуть удивлённо говорит Дио, приподнимая брови. — Я велел Люсиоле выпрыгнуть, когда мы летели за Иммельманом, и теперь оно всё время там. Сзади. Нельзя оглядываться. Капитан оглядывается. Оно там. Грандстрим играет обрывками страховочного ремня. Что-то неправильно. — Дио, — капитан наклоняется и крепко берет его за плечи. — Это неправда. Клаус говорил мне, слышишь? Ты был один, ты всё время был один, после того, как тебя увезли из летающей крепости. Люсиола остался там, это он велел Клаусу увезти тебя, понимаешь? Он встряхивает Дио, и видит, как у того дрожат губы и веки. — Ты не виноват. Он не выпрыгивал. — Нет? — Нет, Дио. Веришь мне? Он не может ответить, почему ему так важно объяснить, рассказать — так рассказать, чтобы Дио поверил: где-то там, внутри, не разумом, а душой, принял в себя… Минуты текут, пламя лампы подрагивает от сквозняка, и дрожат руки — чего с капитаном Роу никогда не случалось, даже в приступе самой лютой ненависти, от которой плавилось всё внутри. И тогда Дио начинает плакать, сотрясаясь всем телом и зарывшись лицом в одеяло, прикрыв голову руками, отчаянно, как, наверное, плачут только совсем маленькие дети. Капитан сидит и смотрит на него, пока спазмы не стихают, и ещё немного — и чуть погодя понимает, что Дио спит. Надо же. Где-то в кладовой ещё оставалось бренди. Он промахивается мимо стакана горлышком бутылки, поминая всех существ земных и небесных, создавших Престел, а, налив, выпивает залпом, разом, задыхаясь и почти не чувствуя вкуса. Собственное отчаянное «не виноват» дрожит где-то внутри странным неверным эхом. *** — Господин приезжий, — вдруг обращается к нему лекарка, увидевшая, как он проходит мимо ее дома, — нет ли у тебя на примете кого, кто может ваншип купить? В начале фразы он вяло досадует на то, что для этих людей так и останется «господином приезжим», проживи он тут хоть всю оставшуюся жизнь. На второй половине вопроса — безмерно удивляется. — А у тебя что, есть? — спрашивает он, ещё с трудом понимая, что именно он хотел бы… предпринять. — Да не у меня, — лекарка — её зовут Анна — взмахивает рукой, точно отбрасывая что-то. — К тебе, вон, прилетают иногда, вот я и подумала. У сестры троюродной дом сгорел, до головёшек, а сарай с ваншипом целехонек остался, только летать уже лет пятнадцать как некому, муж у неё летал-летал, а умер от лихорадки. Покупателя ищут. Придя домой, он зачем-то пересчитывает деньги, от которых за всё то время, что живёт тут, не истратил и четверти. Должно хватить. На рухлядь, которой никто не знает правильной цены, и которая за пятнадцать лет в сарае, верно, успела сгнить, — хватит тем более. Остаётся ответить на вопрос — зачем, если летать на нём некому и тут. Но в крайнем-то случае — можно будет просто починить и перепродать подороже через тех же курьеров: там все друг друга знают. И они с Дио покупают ваншип. Осматривают и чинят — провозившись ещё пару месяцев и поменяв в итоге двигатель чуть ли не целиком. Перекрашивают — порядком поспорив, черный это должен быть цвет или белый — и кончается тем, что кораблик становится чёрно-белым в полоску. Ещё раз перебирают всё до последней заклепки — по носовую фигурку включительно. И даже покупают клавдий. — Мы не можем бесконечно его чинить, — однажды говорит Алекс, глядя, как Дио, сидящий на носу ваншипа верхом, бережно, почти любовно, гладит носовую фигурку. И это, в общем, правда. — Кто? — просто спрашивает Дио, замирая. Он не стал снова отращивать чёлку, а вместо этого прячет обожженный лоб под обвязанной вокруг головы косынкой. — Ты, — говорит Алекс. — Я полечу навигатором. — Нет, — тихо, совсем тихо, почти шепотом, отвечает Дио, опуская веки, вцепившись в фигурку, как утопающий — в соломинку. — Я не могу. Пожалуйста, капитан… Не сразу — я. — Я не летал уже… Сколько? Он пытается прикинуть — и сбивается перед лицом огромной, всепоглощающей небесной тишины, которая притаилась где-то совсем рядом и, кажется, ловит его мягкой облачной лапой, как кошка — мышь. — Дио, пожалуйста, я же нас уроню, — пытается Алекс воззвать к здравому смыслу. Здравый смысл — это всегда последняя возможность спрятаться. — Не уронишь, капитан, — улыбается Дио. — Ну а если и так — велика ли потеря? Нет — понимает Роу. Для него она совсем невелика. А для Дио… — Будет обидно, — говорит он, глядя на ваншип, который стоило бы ещё как-нибудь назвать, — если такая хорошая машина погибнет. — Да, — соглашается Дио. — Но и только. Так завтра? — Завтра. *** Руки помнят. Почти всё. В небо! И ему кажется, что небо вскрывает его, точно сверкающий синий нож — от горла до паха, до той глубины, где живёт душа. Вечная синева льётся прямо в рану, и он задыхается от боли, и Анатоль — зазеленевший после длинной страшной засухи — проносится внизу, а Дио несет в переговорную трубку что-то совсем несусветное. А потом они сидят рядом, привалившись к стене дома, и долго молчат, глядя на так и не поименованный ваншип. И небо — небо с его тишиной, и начисто вымытый Экзайлом Грандстрим — рядом, только протянуть руку. Путь, ведущий Ангелов. Только — не испугавшись оглянуться.