Зов Солоны

      Магию, тягучую, кипящую, металлическим осадком с послевкусием крови забивающуюся в ноздри и глотку, леди Тревельян ощущает еще издали, будто гончая, взявшая след дичи. Она и есть гончая, лучшая среди лучших, выдрессированная в стенах обители света, не боящаяся хищников, а обученная загонять их до смерти. Эта дичь — хищная и опасная, богомерзкая тварь, — Эвелине даже не нужен лириум, чтобы уловить все усиливающиеся ароматы гниения. Приторно-сладкие, такие обманчиво приятные.       Эвелина Тревельян досадливо морщится, с прищуром глядя издалека, как створки окна в одной из башен распахиваются и трепещущие отсветы свечей на мгновение высвечивают два силуэта. Первый — человеческий, мужской. Изученный настолько, что даже если бы Эвелина не знала, чьи покои располагаются в этой башне, то не узнать его — невозможно. Каллен. Разве что контур плеч, кажущийся непривычно беззащитным без накидки из вороньих перьев, выглядит особенно интимно. Эвелина судорожно облизывает губы, чтобы тут же прикусить нижнюю, когда второй силуэт, не человеческий — птичий, взмахнув крыльями (острыми, будто лезвия ее, Эвелины, кинжалов), черной тенью влетает в окно спальни командора Инквизиции. Эвелина хочет думать, что ей только померещилось, черный покров ночи и предательское пламя сыграли с ней злую шутку, и выхваченное острым взглядом леди Инквизитора мгновение, когда в еще не закрытом ставнями окне угадывается женский силуэт вместо птичьего, не что иное, как оптический обман, помутнение ее, изъеденного ревностью рассудка. Эвелина хочет думать, что вовсе необязательно, чтобы вся корреспонденция проходила через руки Лелианы, а Каллен… Каллен имеет право на личную переписку. На личное. «Насколько личное?» — тут же болезненным нарывом набухает в ее мыслях вопрос. Эвелина хочет, чтобы увиденное оказалось глупым недоразумением, так отчаянно, что понимает — никакое это не недоразумение. Понимает, потому что магия, чужая, чужеродная, враждебная, буквально выжигает ей лёгкие. Понимает, потому что она не дура. Не понимает только, почему все вокруг вдруг решили, что, да, вполне себе дура, раз может купиться на весь этот дикий фарс.       Эвелина, покинувшая стены ордена храмовников, чтобы не просто служить Создателю, а, подобно самой пророчице Андрасте, нести его слово, Песнь Света (смотрите, с ее руки потусторонним сиянием льется божественный свет), различает мельчайшие оттенки магии с той легкостью, что девицы ее статуса — ароматы парфюма. Магия метки пахнет озоном и окутывает промозглостью раннего утра. Колдовство мадам де Фер хрустит первым снегом под подошвами храмовничьих сапог, холодит скулы легкими заморозками и немного отдает онемением на языке, подобно молчаливому предупреждению: не скажи лишнего. Дориан колдует с той же страстью, что живет: его магия искрит так сильно, что Эвелине нет смысла видеть огненные шары воочию, чтобы почувствовать жар пламени — порывистого, опасного, порой рассказывающего истории времен столь давних, сколь и темных. Но все же — недостаточно темных. Даже магия Морриган, покрывающая сознание вуалью резко упавших сумерек, что рождают в мыслях шепот демонов и торжество хаоса — не страшит, хотя в этом ее суть.       Может быть, все дело в том, что несмотря на свои силу и могущество, недоступные обычным смертным, ее маги-последователи, пусть порой и без особого удовольствия, пусть молчаливо, но все же признали ее превосходство над ними. «Магия должна служить», — учит сызмальства «Песнь Света», и Эвелина продолжает в мыслях: «…служить во благо, Создателю и во имя его». Она же несет в сердце Его волю, на руках — Его свет, на устах — Его песнь. Магия должна служить, думает Эвелина, когда обязует вчерашних мятежников с даром склониться перед Инквизицией. Магия будет служить ей, думает леди Инквизитор и не видит в этом ничего греховного или еретического, ведь она и не человек даже, теперь уже нет, она и самой себе не принадлежит, она больше — Его воля, Его свет, Его песнь. Она — это Весть.

* * *

      Звезды на небе, яркие, кажется, еще мгновение назад, выцветают, словно темпера на стенах древних эльфийских храмов. Эвелина же стоит недвижно: разве что едва заметное трепетание крыльев носа и чуть подрагивающие, будто бы от с трудом сдерживаемого бешенства, губы не позволяют спутать ее со статуей или же несчастной, одурманенной демоном. Эвелина и чувствует себя самой настоящей Одержимой: зачарованной, не принадлежащей себе ни душой, ни телом, но между тем все прекрасно осознающей, но все же — бессильной. Она щурит глаза, и даже это простое действие дается ей с трудом: собственное тело кажется ей состоящим из неловких деревянных обрубков, соединенных ржавым шарнирным механизмом. Она щурит глаза до рези, вглядываясь в бликующие рассветными лучами окна своего главнокомандующего, боясь пропустить момент, когда стеклянные створки распахнутся, чтобы выпустить на волю почтового ворона. Каждое утро, вот уже вторую неделю, она встречает новый день, притаившись в тени листвы у подножия одной из стен главного двора.       Солнце поднимается над Скайхолдом, но створки окон командующего войсками так и остаются недвижимыми. Раздражение и ревность, капля за каплей копившиеся в предыдущие ночи, оборачиваются уже ничем не сдерживаемым бешенством и гонят Эвелину к покоям Каллена. Она резво взбегает по лестницам не столько окрыленная чувством, сколько отравленная и гонимая злостью и ненавистью. У ее ненависти еще нет имени и лица, но есть сущность. Эвелине не нужны имя и лицо, чтобы эту сущность ненавидеть; к тому же, как говорит она себе, повторяя церковные уроки, человеческие лицо и имя — обман, демонова ловушка для слабых духом. Какой-какой, но уж слабой Эвелина себя точно не считает.       Утро еще совсем раннее, но предрассветная тишина больше не укрывает крепость: тут и там начинает слышаться топот ног, звон оружия и даже шепот рано проснувшихся сплетников, что спешат до обеда разнести очередной слух.       Челядь, с утра занимающаяся бытовыми хлопотами, почти благоговейно расступается перед спешащей леди Инквизитором, но Эвелине все равно кажется, что ее шаг недостаточно быстр, что она может не успеть. Не успеть застать, не успеть разоблачить… Что именно разоблачить, впрочем, она и сама не до конца понимает.       Эвелина не взбегает по последним ступеням, а пролетает, кажется, почти не касаясь их подошвами храмовничьих сапог, чтобы тут же упереться в невидимую преграду: воздух на этаже кажется тягучей массой, что не дает сделать ей ни шагу, и на минуту Эвелине чудится, что, продерись она через него, открой дверь, и обнаружит кровавый ритуал… Она не успевает додумать эту мысль, как дверь, ведущая в покои Каллена, отворяется. Эвелине не знаком ни отблеск звездного неба на струящейся ткани наряда, ни черты лица, в которых на мгновение проступает что-то хищное и древнее, старше и древнее ее самой на сотни, тысячи лет. Но ей не нужно знать имя и лицо, чтобы вынести вердикт. Ей не нужно знать имя и лицо: противная Создателю, мерзкая магия со знакомым металлическим ароматом плещется не внутри тонкой женской фигуры, а растекается по стенам Скайхолда, пропитывая и отравляя их и каждого в крепости. Эта магия смешивается с воздухом, и Эвелина на минуту боится дышать: вдох, и она окажется такой же отравленной, как все вокруг. — Леди Тревельян, — приветствует ее остающаяся безымянной (ей не нужно знать имя и лицо) женщина в лучших орлейских традициях, не склоняя голову, а лишь милостиво одаривая легким кивком, не позволяя изящной диадеме, вплетенной в прическу, даже шелохнуться. — Рада наконец познакомиться.       Ложь и фальшь, укутанные в придворную вежливость и прячущие за собой правду так же изящно, как это красивое по человеческим меркам лицо маской укрывает демоновскую сущность, — думает Эвелина, не размыкая губ и не двигаясь с места. Ложь и фальшь: для того, чтобы радоваться встрече, ее нужно желать. Эта женщина же за две недели не соизволила соблюсти церемониал и представиться леди Инквизитору, как того требуют правила, а теперь играет в орлесианские игры. Страх и злость, как на весах, раскачиваются в борьбе внутри нее. Эвелина уже почти размыкает рот, чтобы вытолкнуть вереницу злых слов, она еще не знает, каких именно, но они копятся внутри нее, копятся уже две недели и теперь наконец, когда она стоит перед их причиной, готовы быть сказанными, но красные губы ее визави снова размыкаются первыми: — Ох, простите, я забыла представиться. Все еще не сильна во всех этих придворных формальностях, — ложь и фальшь. Эта женщина так умело жонглирует словами и жестами, что только самый настоящий простофиля поверит в ее детскую наивность, прикрывающую искусность давнего игрока. — Солона Амелл, к вашим услугам, — перезвоном камней падают меж ними звуки, складывающиеся в имя. Имя — весомейший аргумент, имя — приговор, имя, которому Эвелине нечего противопоставить. Названная этим именем, она перестает быть сущностью, приговоренной к уничтожению. Названная этим именем, она обрастает, как кожей, историей, вьется из верениц слов, когда-то оброненных Калленом в тихую лунную ночь о той, что он до сих пор не забыл.       Эвелина осторожно кивает. Слышится скрип, и Эвелине кажется, что это ее кивок сопровождается этим резким звуком, будто бы она и правда всего лишь шарнирная кукла, которой забыли смазать маслом механизм. — Солона… — слышится знакомый голос, и Эвелина поворачивает голову в сторону приоткрывшейся двери. Она ловит взгляд Каллена, в котором мелькает страх, взгляд, направленный не на нее, и внутри все обрывается, камнем падает в разверзшуюся в груди пустоту: Каллен боится не того, что она, Эвелина, может подумать, а реакции героини Ферелдена. Он нерешительно мнется на пороге собственных покоев, подобно нашкодившему щенку, смотрит на Солону преданно и открыто, и Эвелине кажется, что она не вынесет ни минуты больше: унижение парализует каждую клетку ее тела, унижение, как липкая и тошнотворно пахнущая кровь порождений тьмы, липнет к ее коже, и единственное, что ей невыносимо хочется сделать в эту секунду, растянувшуюся во времени до бесконечности: исчезнуть. Ей хочется, чтобы она никогда не приходила сюда, гонимая ревностью, потому что взгляд, которым Каллен смотрит на свою ведьму, кричит громче и яснее любых (не)произнесенных слов: у нее нет и не было ни единого шанса на его сердце, украденное одной юной магессой в Ферелденском Круге десятилетие назад. — Я наконец-то имею возможность исправить свою непростительную оплошность и познакомиться с нашей Вестницей, — жжется нарочитая вежливость ведьмы, жгут ее тонкие пальцы, касающиеся предплечья Эвелины. — Не переживай, тебе не стоит отвлекаться от дел, а я бы хотела обсудить с леди Тревельян некоторые, уже не терпящие отлагательств вопросы.       На губах Солоны Амелл лежит мягкая улыбка, но глаза — в глазах стынет лед. Каллен лишь кивает в ответ на каждое сказанное этой ведьмой слово, как болванчик, и скрывается за закрывшейся дверью, не посмотрев на Эвелину.       Солона скользит пальцами по расшитому узорами рукаву камзола, берет Эвелину под руку, будто они подруги, знающие друг друга с десяток лет. Эвелине кажется, что отмыться от этих жгучих, ведьмовских прикосновений она не сможет никогда.       Солона ведет ее по коридорам так, будто это она хозяйка крепости, а Эвелина — лишь гостья, которой оказана честь. Она вьет кружево из светских, ничего не значащих слов, губами-жвалами ткет паутину, в которой пойманной бабочкой трепыхается Эвелина.       Они останавливаются резко, и Эвелина понимает, что в слабо освещенном узком коридоре, кроме них — никого. Пальцы ведьмы (жжется, жжется где-то под кожей) соскальзывают, мимоходом очерчивая узоры на богатой ткани, соскальзывают, чтобы тут же вцепиться в запястье руки, с которой льется потусторонний свет. Эвелине хочется кричать, хочется выдернуть руку и выжечь наконец эту удушающую магию, призвать «небесный гнев», чтобы эта ведьма (не называть ее по имени, не называть: имя — шелуха, орлесианская маска, скрывающая демоново лицо), лишенная своих колдовских сил, сломанной куклой рухнула на пол. Но в голове камнепадом сыплется имя, голосом Каллена звучит: Солона, Солона, Солона… Эвелина стоит застывшей статуей, позволяя магессе рассматривать метку на руке. — Любопытно, — роняет Солона, цепкими пальцами притягивая запястье Эвелины к своему лицу. — Очень любопытно.       Магесса проводит пальцами над меткой, почти касаясь, и Эвелине чудится, что с этих рук, тонких и ухоженных, капает магия.