Абрикосовый рассвет

Тишина разрывала давлением черепную коробку. Мягкие объятия предутреннего состояния вгрызались в виски. Илья распахнул глаза, с трудом соображая, где он находится и собирая себя с нуля. Потолок значительное время решительно уплывал куда-то, но потом все собралось обратно в единую картинку. Курякин зевнул, тщательно ощупывая степень того, как сильно он на самом деле не выспался. Только вот внезапное, совершенно ненужное для их дела пробуждение не собиралось отпускать. Так что пришлось смириться с жестоким хватом позабытой бессонницы и остаться в бодрствующем состоянии, прислушиваясь к посторонним звукам, пробивающимся через внутричерепной вакуум. Лежать дальше было просто невозможно. Он поднялся, потягиваясь так, что жилы захрустели заодно с костями, возмущенные таким бестактным нарушением покоя в крайне ранний час. Ничего, можно свыкнуться. Челюсть тоже смачно хрустнула после удовлетворенного зевка, и наконец-то можно было сконцентрировать свое внимание на чем-то кроме недовольного пробуждением организма. Илья быстро натянул необходимую для соблюдения приличий одежду и выскользнул из своей комнаты. Чутье его не обмануло. Не он один не спал так рано. И потерянный элемент легко отыскался в самом очевидном месте. Равномерный, почти утешающий скрежет ножа побуждал заглянуть на кухню, где обнаружился никто иной, как Наполеон Соло, при полном параде, орудующий остронаточенным лезвием над успевшими слегка покрыться теплом навязчивой сочности фруктами. — Что ты делаешь? Не рановато ли для завтрака? — спросил Илья хриплым со сна голосом, заставив американца слегка вздрогнуть и надрезать один из плодов не так идеально, как все предыдущие. — Раз ты уже проснулся, значит, в самый раз, — почти весело хмыкнул Наполеон, сделав вид, что вовсе не был застигнут врасплох, и продолжая вспарывать безжалостным ножом пушистые персиковые и абрикосовые бока. За окном занимался пастельного цвета рассвет, мягкий и растушеванный, будто солнце не собиралось вот-вот окончательно взрезать небо своими пронзающими лучами. Иллюзия, конечно. Как и та беззаботность, с которой Соло готовил дурацкий фруктовый салат. Яркость света за тонким, развевающимся от ветра приоткрытого окна тюлем нарастала, без излишнего театрального сочувствия уничтожая тьму и прорисовывая все четче силуэт действительно слишком рано принявшегося за кухонные дела Наполеона. Медленно, но неотвратимо выхватывала тени усталости, так и не успевшие сойти с его лица. Напряжение сгущалось, устроив соревнование за первенство с надломленным молчанием, которое прерывалось лишь легким стуком ножа о деревянную поверхность немало натерпевшейся прежде разделочной доски. — И чего тебе все-таки не спится в такую рань, ковбой? — ворчливо поинтересовался Курякин, скрестив руки на груди и облокотившись всем весом на прочный дверной косяк итальянской кухоньки, уютно затесавшейся в дебрях покрытой толстым слоем пыли и измученной разносторонним опытом квартирки, где им довелось застрять на этот раз. — Могу спросить то же самое и у тебя, большевик, — безрадостно усмехнувшись отозвался Соло, счищая ножом с изувеченной поверхности доски сочащиеся вызывающим обильное слюноотделение соком фрукты в большую салатную миску. — Думаю, все дело в этом городе. Смешно, но Италия так или иначе заставляет меня чувствовать себя не в своей тарелке, пусть и будоражит воображение невыносимыми воспоминаниями. Курякин хмурится, перемещаясь мысленно в Рим, где ему пришлось впервые ощутить эти безнадежно запретные чувства к невозможному американцу, который теперь так абстрактно рассуждал об Италии в целом. Что не так с этим провинциальным, забытым Богом городком? Жгучая ревность кольнула где-то под ребрами, оседая на грудной клетке скользкой, мерзопакостной жижей, кислотой растворяющей кости и впивающейся несдираемым налетом в пространство под ними. В душу, может быть, если она вообще у него была. — И чем тебе не угодила Крема? — Илья осознал, что его тон звучит слишком враждебно уже после того, как вопрос вырвался из его рта, плавно оседая на пол вместе с кружащими в воздухе частичками пыли. — Тише, большевик, — дружелюбно и с кроткой издевкой проворковал Соло, откладывая в сторону нож и обхватывая ловкими пальцами основание столовой ложки, чтобы перемешать очаровательно пахнущее терпкой свежестью содержимое глубокого блюда. — Это было так давно, что, кажется, будто и не случалось никогда. Мне было всего семнадцать. Полжизни прошло, незачем горячиться теперь. Соло замолкает, щурится, обернувшись к нарастающему силой утреннему свету, стучащему дразнящими щупальцами в окно. Похоже, он провалился в свои якобы ничего не значащие семнадцать, потому что его подернутый ностальгической дымкой взгляд слишком долго блуждает в пространстве оконной рамы. Двухцветные радужные оболочки отсвечивают шоколадным и небесным, завораживая и навевая тоску. — Я все-таки предпочту услышать ответ, — строго выплевывает Илья, морщась от нахлынувшего отчуждения. И он с затаенным дыханием все же надеется услышать правдивую и полную историю, хотя внутри и клокочет еще не сформировавшаяся до конца, но вполне обоснованная обида. Пожалуй, он слишком привык, что они настолько близки, что даже раздражающие мотивы прошлого не могли никак пробиться через их броню уединенной поглощенности друг другом. Размяк, идиот. И вот реальность всплыла во всей своей красе, настойчиво крича, что были и другие. Чертовски много других. Так много, что можно подавиться возмущением. А некоторые из них даже имели какое-то значение, что угнетало в наивысшей степени. Соло одаривает его мягким, по-отечески покровительственным взглядом и после напряженного вздоха соизволяет объясниться. — Мое юношеское приключение, ничего особенного. Имел неосторожность влюбиться в мужчину старше меня, и это разбило мое не слишком опытное тогда сердце. Думаю, у всех такое бывало. Неужели тебе удалось избежать глупости первой любви, а, большевик? Илья всерьез задумался над этим вопросом, вдруг впервые осознавая в полной мере, что слишком сильно в этой жизни был занят другими вещами и мыслями, чтобы обратить внимание на такой важный аспект своего взросления, как первый настоящий роман. Не осталось отчетливого отпечатка или белесого, ноющего нестерпимой болью темными ночами шрама на сердце, нанесенного чьими-то ненадежными ответными чувствами. Разве что едва уловимое томление трепетало в груди и горечь оседала на языке от смутных воспоминаний о Московской весне, липовом воздухе и девичьем смехе, кружащемся в бутоне легкого платья. Илье даже настойчиво захотелось сказать откровенно сентиментальную ерунду, мол: «Знаешь, ковбой, ты моя самая большая глупость», но каким-то чудом ему удалось сдержаться. Он и так чувствовал себя достаточно уязвимым. Курякин не сводил взгляда с Наполеона, а тот смотрел все так же ностальгически отрешенно, будто провалившись куда-то очень глубоко в омут прошлого. Как же это раздражало, задевая и насаживая на рыболовный крючок неразгаданной чужой тайны. Нет, теперь он точно не успокоится, пока не узнает хотя бы чуть более детально, кто и каким образом посмел запасть в душу этому сдержанному, казалось бы, практически во всех проявлениях истинных эмоций — и потому с тем же энтузиазмом пытающемуся выставить напоказ свою развязность — ловеласу. — Ну, не смотри на меня так. Неужели никакая скромная советская девушка не ранила твои чувства, например, непреклонным отказом? Или чем-нибудь еще более жестоким? — Соло набросил на себя фальшивую непринужденность, которая тут же поблекла, столкнувшись с безапелляционно отрицательным мотанием головы Курякина. — Надо же, мне казалось из нас двоих именно у тебя должна была быть трогательная история о первой любви из безжалостного прошлого. Наполеон запустил руку в миску и выудил оттуда вспухший сочностью кусочек персика. И пусть американец довольно быстро отправил фрукт себе в рот, но его сладкая мякоть все равно успела расползтись по пальцам вязким соком. Илья шагнул ближе и перехватил запястье Соло, втягивая перепачканные пальцы себе в рот. Тот лишь завороженно следил за тем, как фаланги стремительно затягивает меж губ Курякина, почему-то не смея шевельнуться. — Что-то не так? — смущенно спросил Илья, слегка прикусив зубами пальцы, перед тем как выпустить их обратно на свободу. Вкусовые рецепторы жгло итальянской свежестью, а ноздри раздразнивал родной запах чужой кожи. Соло отклонился назад, как-то по-новому разглядывая Курякина, и затем совершенно провокационно прикусил свою нижнюю губу, кажется, совершенно этого не заметив. — Нет, все именно так, как и должно быть, — сверкая разноцветными, бликующими в неестественно оранжевом свете восходящего солнца глазами, полными смиренного удивления, спокойно произносит Наполеон. — Иногда у меня возникает ощущение, что он был похож на тебя, но потом я вдруг понимаю, насколько это заблуждение не имеет ничего общего с реальностью. Мы много чего успели сделать с ним вместе. Творили всякую чушь, разумеется. Воспоминания на грани стыдливого, но этот чертов город зачем-то пробудил их совсем некстати. Но теперь, когда ты стоишь рядом, я уже и не понимаю сам, что за ерунда вертится в моей голове. Это уверенное «он» ударяет под дых, но потом смысл остальных слов соизволяет достигнуть содрогнувшегося было сознания. Что-то теплое втекает прямо в сердечную мышцу, привлекая адреналиновый всплеск. Что-то щелкает в висках, и Илья наклоняется к приветливо приоткрытым губам Наполеона, проводя по ним языком. Внезапная горечь табака щиплет чувство собственного достоинства, и он недоверчиво облизывает свои губы, надеясь, что это всего лишь ему почудилось. Но вяжущий привкус смолы никуда не девается, въедаясь внутрь под кожу, разъедая ее похлеще смертельно опасной кислоты. — Не знал, что ты куришь, — хмуро и сипло произносит Илья, истерически ощупывая языком собственные губы в тщетных поисках подтверждения того, что это всего лишь безобидная, дурная в своей нелепости иллюзия. — Иногда, — Соло пожимает плечами, почти убеждая безупречной беспечностью. — Не часто, правда. Это все Италия. Навевает всякое, как я уже сказал. — Что еще, например? Илья пытается представить себе, как Соло выглядел в свои порочные семнадцать лет, и никак не может ухватить этот абсурдный для его восприятия образ. Но зато другая фигура рисуется воображением с тщательным мазохизмом: карикатура на недалекого, но бесконечно обворожительного итальянца, всячески расшаркивающегося перед юным дарованием и бесконечно сыплющего псевдофилософскими теориями ради того, чтобы без труда купить себе наивное расположение молодого увлечения. — То, что так и не случилось. И, пожалуй, не должно было случиться никогда, — строго выговаривает Соло, даже не оставляя лазейки для дополнительных расспросов. — Брось, большевик, это всего лишь синдром слишком итальянского утра. Это быстро пройдет. Соло оправдывается, старательно избегая в тоне оправдывающихся ноток. А Илья не может унять сковавшую затвердевшие сами собой кулаки дрожь. Его подорванный самоконтроль не остается незамеченным, и какая-то глупая птица издает протяжный крик возле окна, вынуждая лихорадочно дернуться, частично сбрасывая оцепенение. Наполеон пробегается по костяшкам согревающим прикосновением и поджимает губы в осуждающем недовольстве. Он некоторое время раздумывает над чем-то, выразительно склонив голову, а затем каким-то не своим, почти механическим голосом произносит: — Rispetta il passato, costruisci il futuro. «Уважай прошлое, создавай будущее», — эхом отдается в затылке, и, может, тремор, пронзивший руки Ильи, не такой уж и заметный, как ему показалось в начале. Курякин делает глубокий вдох и через силу смягчается. В самом деле, невозможно перечеркнуть то, что уже случилось. Остается радоваться, что не случилось нечто большее, и теперь он имеет право на один важный вопрос, который напрашивается на суровую искренность: — Расскажи мне про него. Чем он был так хорош? Соло подозрительно всматривается ему в лицо. Видимо, он улавливает одолевающую Курякина непреклонность, потому что, спустя пусть и целую вечность, все же отвечает. — Я, кажется, никогда ничего не говорил тебе про моего отца. Он был итальянцем, и я жил у него время от времени. У него был небольшой дом в этом самом городе и не слишком успешный печатный бизнес. Но к нему все равно приезжали молодые ассистенты с разных уголков света, рассчитывая без усилий получить недурные рекомендации для того, чтобы иметь основания претендовать на приличную должность в своей стране, — будто рассказывая эту историю равнодушной пустоте, Наполеон не переставал невзначай касаться кулаков Ильи и одаривать костяшки ласковыми, усмиряющими внутреннее клокотание поглаживаниями. — Он был одним из таких энтузиастов. Светловолосый, высокий американец. Он пробыл у нас всего пару месяцев, но я успел натворить дел. Ничего особенного, если честно, но тогда это казалось мне наивысшим счастьем. Мы курили одну сигарету на двоих, дегустировали мартини в разных вариациях и просто дурачились, как малолетние идиоты. Он уехал, когда пришло время, и я до последнего верил, что мы пересечемся где-нибудь на просторах Америки. Так сказать, L’impossibile è possibile.* В тоне Соло сквозила непередаваемая грусть, а Курякин лишь с трудом подавлял рычание. И с чего он вообще решил, что эта неожиданная влюбленность его американца была родом из Италии? Впрочем, это было не так уж и важно. Гораздо сильнее его беспокоило неукротимое желание разбить физиономию безликого призрака из прошлого, обретшего наконец словесную форму, что ни в коей мере не обещало долгожданного затухания огненной ярости, распарывающей и без того не раз переломанные за долгие годы смирения с агрессивным расстройством ребра Курякина. — Только теперь это все неважно. Уже ничего из этого не имеет значения, — убежденно и размеренно шепчет Наполеон, приподнимаясь на носках. Сухие губы, впитавшие сигаретный дым, прислоняются ближе, соприкасаясь с уголком рта задумчиво сосредоточенного Ильи. Он едва справляется с замешательством, не решив еще, имеет ли смысл лезть дальше и бороться с чем-то настолько сильным из прежней жизни Соло. Вот только этот поцелуй, искусно начатый самим Наполеоном, уже не получается так легко разорвать брезгливым вопросом про курение. Он врастает, как клейкая бумага вместо чужих губ, и Курякин оказывается пойман в капкан. Да и навязчивый вкус сигарет стремительно растворяется обоюдной слюной, уже не оскверняя настолько выразительно чувствительные рецепторы. А еще ошалелому Илье кажется, что он разбирает какие-то итальянские слоги, сбивающиеся из-за затрудненного дыхания, но все равно так или иначе складывающиеся в причудливо длинную фразу: «Nei secoli dei secoli è sempre con me il mio unico amore». «Во веки веков со мной одна моя любовь», — и вот это он точно самостоятельно сочинил для своего отчаявшегося разума, потому что Соло никогда не посмел бы сказать нечто настолько сентиментальное и вычурное. Но отпрянуть достаточно для того, чтобы переспросить, что именно непослушные губы Наполеона там пытаются до него донести, совершенно не представляется возможным. Они налегают друг на друга сильнее, и в конце концов Соло приходится опереться на стол, чтобы совсем не рухнуть вниз, не справившись с подкосившимися от страсти ногами, утащив за собой Илью. Американец вполне увлеченно сшибает пятой точкой салатницу, над которой так скрупулезно корпел всего несколько минут назад, рассыпая сочные, брызжущие соком кусочки персиков и абрикосов по не слишком стерильному полу старой кухни маленькой итальянской квартирки. Курякин краем глаза отмечает роковое падение, и это совсем глупо, но он не испытывает даже легкого сожаления из-за безбожно испорченных фруктов, потому что его вдруг накрывает радостное чувство, будто разбилось нечто куда большее важное, чем простая стеклянная миска. Ему отчетливо мерещится, что рухнул последний, почти не заметный ранее и такой обманчиво прозрачный барьер между ними. Шутка ли? Илья слишком не выспался этим глупым, до боли ранним утром цвета спелого абрикоса. Наполеон замирает, усмехаясь в ответ на свою невнимательную неуклюжесть. Он пронзает решительным взглядом пушистую кожуру размякших в недоумении на полу плодов, успевших неаппетитно подернуться пыльной коркой, а затем поворачивает лицо к Илье, целеустремленно перехватывая взгляд. — Ty — moe buduschee, — произносит он по-русски, почти не искажая эту жизненно важную фразу неуместным иностранным акцентом. И Илья ловит себя на том, что очень хочет улыбаться, когда наступает прямо в персиковую мякоть, делая шаг еще ближе к Наполеону, чтобы впечататься в него всем телом. И даже душой, которой у него может и нет, но зато его сердце уже точно обзавелось своим белесым шрамом первой глупой влюбленности.