Вслепую

Гладкая синтетика повязки неприятно-возбуждающе холодит кожу. У Данилы, кажется, трясутся поджилки от накатывающего, словно цунами, и непрерывно держащего в напряжении волнения, но он старается не показывать этого – не перед Элей. По взмокшей спине под серой футболкой ползут липкие капли пота, и Иванов внезапно осознаёт, что безумно боится этого момента. Как человек со страхом высоты, впервые шагающий с парашютом в воздушную бездну. Ему нравится Эля. Для этого нет никаких причин, и тягу к ней, пожалуй, можно смело назвать ксенофилией – настолько они, вроде бы похожие подростки, отличаются между собой. Оба из разных миров, и у Эли, если пересчитать в сто двадцать третий (это точная цифра) раз, нет никаких плюсов, кроме красивых душистых локонов, больших глаз и острого ума. Но вот он – стоит сейчас в пустой раздевалке и вслушивается в прекрасный голос этого цельного сгустка недостатков, а его подбородок, как бы крепко ни были стиснуты зубы, всё равно начинает мелко дрожать. Эля приказывает молчать, и Даня, пожалуй, даже благодарен ей за это – он не уверен, что смог бы вытащить из себя хоть слово, когда внутри бушует сметающее всё торнадо из эмоций. Он хочет поскорее почувствовать снова сладкий аромат её духов и шампуня, хочет снова быть близко, пусть даже вслепую. Поэтому покорно делает два робких шага вперёд, в кромешную темноту. Словно нечаянный парашютист в бесконечность. Музыка, которую Эля включила «для атмосферы», совершенно не в его вкусе, но Данила перестаёт разбирать слова, когда, неуверенно шаря руками в пространстве, вдруг находит её. У Эли тёплая талия, почти горячая; может, всё дело в том, что у Дани от переживаний похолодели ладони, а может, она тоже волнуется так, что её кожа под гладкой тканью платья начинает пылать. Торнадо достигает максимальной отметки, и последние адекватные мысли, не устояв, рушатся под его напором в тот момент, когда Данила чувствует Элины пальцы на своём лице. Она ласково и очень нежно, так, будто всю жизнь ждала этой минуты, гладит его скулу и щёку, а потом целует, и непроглядная тьма перед глазами Дани окрашивается взрывами тысяч, миллиардов маленьких галактик. Звёзды, солнечные вспышки, распадающиеся на атомы планеты хаотично носятся под его закрытыми веками, а губы у Эли такие правильные, будто специально для него созданные. Отвечать на её поцелуй кажется маленьким предательством, но разве Даня виноват, что Эля выбрала его? Разве в том, что он тоже нравится ей, есть хоть какая-то доля его ответственности? «Это сумасшествие, это безумие», - вопил бы его разум, если бы это был кто угодно ещё, но не Эля. Однако разум молчал, и впервые за долгое время, неумело целуя эти так же трепетно, как и у него, подрагивающие мягкие губы, Данила чувствует себя на своём месте. Сдавленный, но всё равно звонкий смех раздаётся сбоку резко и неожиданно, как церковный набат среди ночи. Иванов знает, чей это смех, поэтому тут же отшатывается, выдёргивая себя из иллюзорно уютного пузыря, и дрожащими пальцами стягивает с себя чёрную атласную повязку. Лицо у Вани перекошено, глаза широко распахнуты, а платок на его шее до боли напоминает тот самый, что сейчас насмешливо болтается на его, Данькином, собственном горле. Становится тяжело дышать от осознания происходящего, и Даня смотрит в весело подмигивающую ему камеру, на Элю смотрит так, будто только что потерял смысл своего существования. Его не очень волнует, что сейчас чувствует Ваня, но у того на лице написано – не лучше. Объяснения Эли пролетают мимо ушей в тумане примерно с той же скоростью, с какой летали во время поцелуя кометы под его ресницами. Улыбка обиженная, злая кривит её сияющие от блеска пухлые губы, и Данила прекрасно понимает, почему она поступила так, прекрасно понимает, каким был идиотом наряду со своим непутёвым братцем, но появившегося внезапно отвращения к некогда манящим вишнёвым устам это осознание не исправит. По крайней мере, не сейчас. Они идут домой вместе, что после произошедшего кажется дикостью, но у Дани просто нет сил пытаться анализировать и привычно прогонять через рамки рациональности случившееся в той раздевалке. У него подгибаются от слабости колени, и, наверное, если он посмотрит на Ваню сейчас, то точно достигнет своего апогея, поэтому лишь боковое зрение улавливает то, как брат каждые пару секунд кидает на него нечитаемые взгляды. Он даже несколько раз порывается заговорить, видимо, хочет попытаться всё исправить, но вовремя прикусывает свои губы – такие, чёрт их раздери, идеально правильные губы – и молчит. А пелена неловкости застилает всё вокруг, и она душит ещё сильнее, чем удавка разбитых чувств. Даня знает, знает, знает, что они оба обманывались. Знает, что оба видели Элю в непроглядной темноте, когда вслепую целовали друг друга. Знает, что Ваня пришелец, подкидыш из другого мира, ненормальный, один огромный неаккуратный минус, начерченный протекающей ручкой на мятой бумаге. Он всё это прекрасно знает, но… …не может забыть, как стоял посреди бушующего вихря иллюзорных чувств и снова, как тогда, после взрыва в крепких объятиях, ощущал умиротворение. Ваня, похоже, обижен ещё крепче из-за сказанных Данилой на лестнице слов. Он действительно пытался пойти навстречу, несмотря на то, что эта ситуация явно сломала что-то не только в Данькиной душе, и, будучи резко отвергнут, просто ушёл в себя. Данила не может его за это винить. Он сам не знает, что делать, будто стоит на пепелище с опущенными руками, будто падает с огромной высоты, внезапно осознавая, что запутались стропы. Он чувствует иррациональный страх и совсем не может уснуть, но вдруг зачем-то переводит взгляд на спящего в своей кровати брата и понимает, что до того, что будет завтра, ему сейчас нет никакого дела. Ваня разметался по постели во сне, как это часто с ним бывает; его растрёпанные тёмные волосы небрежно падают на скулы и щёки, в тусклом свете луны только больше оттеняя бледность кожи. Длинные густые ресницы трепещут, брови сведены к переносице, и, похоже, ему снится не самый лучший сон, но оперативно подобравшийся к кровати Данила осторожно сжимает длинные пальцы брата в своей ладони и теплом прогоняет кошмар. Стропы распутываются, и дышать впервые за день становится легче. «Это сумасшествие, это безумие», - вопил бы его разум, если бы это был кто угодно ещё, но не Ваня. Однако разум молчит, и Данила просто позволяет себе закрыть глаза, вслепую шагая в новый день.