Безостановочно

Чёртов Хованский опять все испортил. Казалось бы: отлично постарались, провели версус, каждый получил свою долю славы и внимания. И разойтись. Забыть друг о друге, изредка пиная в роликах и на стримах, как и до того. Но нет… Ларин пожимает горячую ладонь Юры. Ларин дает финальное интервью, едет домой, кормит мопса, монтирует видео. Ларин проводит выходные с новой девушкой, провожает ее до дома, целомудренно целует на прощание. А в понедельник просыпается совершенно разбитым и больным. В общем-то HNH болезнь редкая, но известная. Да и в организме человека в инкубационном периоде мирно существовать может довольно долго. До того момента, когда ты безответно влюбишься. До того момента, когда в твоей жизни начнется беспросветный пиздец. Ларин чувствует глобальный подвох. Он не любит Хованского. Он однозначно не влюблен в него. У него нет ни единого теплого или положительного чувства к этой мрази. Поцелуй со своей девушкой совсем не измена чувствам, потому что чувств никаких нет и быть не может! Но болезнь думает иначе и от этого горло распирает злыми слезами несправедливости. Он вспоминает мокрые комки вырвиглазной мимозы и красные глаза Юлика. Дни, когда выхаживал друга, пока тот в горячке метался по простыням, как убирал злосчастные цветы, не боясь заразиться. Он же Ларин. Самодостаточный злой Ларин. Ему любовь не грозит. Дружба пошла под откос, Юлик так и не смог простить того, кто видел его настолько слабым и уязвимым, оставив после себя ворох ненужных воспоминаний и бомбу замедленного действия внутри. Дима заходится хриплым, натужным кашлем, прикрывая рот ладонью, в прострации смотрит на свои цветы. До боли сжимает кулак, с ненавистью растирая их в прах. Это какая-то нелепая насмешка судьбы. Он в ловушке, из которой только два выхода: в гроб или прямиком в объятья Хованского. И Ларин долго не может решить, что же хуже. Он учится жить в новых реалиях. С ежедневными мыслями о Хованском. С тяжелым лающим кашлем. С первыми цветками, которых становится всё больше и больше. Он в панике срывается ночью, хватается за горло – дышать сложно и больно. Закидывается обезболивающим и тестирует на себе чудеса современной фармацевтики. Время – подожжённый фитиль. Непростительно быстро, выдирая надежду, оставляя после себя ненависть, которая быстро сменяется смирением и показным равнодушием. Умирать не страшно. «Не страшно, не страшно, не страшно» – шепотом твердит Дима, разрывая горящими пальцами грудную клетку, распахивая окна шире в попытке вдохнуть. Страшно. И злости совсем не осталось. Ко дню версуса с Джараховым становится совсем плохо. Мышцы распирает болью, покрытая холодным потом кожа горит, будто после обширного ожога, касания мягкой безразмерной толстовки пыткой разносятся по телу. Он уже и не помнит когда спал спокойно, без страха не проснуться. Мерзкий кашель разрывает горло, Дима сплевывает в раковину кровавую слизь вперемешку с трогательными голубыми и розовыми незабудками и открывает кран. Ненавистные цветы кружат в водовороте и Ларин хрипло стонет, сжимая кулаки. В «1703» становится людно, хлопает дверь туалета. Дмитрий дёргано оглядывается, но это просто незнакомый мужчина. Последний раз смотрит на свое бледное отражение и надевает темные очки. В ожидании начала Ларин садится на стул возле дивана, толпа вокруг гудит нестройным хором, вне круга света с выставленными прожекторами царит мягкий полумрак. Вдоль позвоночника проносится волна дрожи и Ларин спиной чувствует взгляд. Ему не надо оборачиваться, чтобы раздраженно понять кто это. Конечно же, Хованский. Никак иначе. Пальцы крепче сжимают стакан. За спиной слышна возня и перешептывания, скрипит кожа, Хованский ворчит о том, как посмели оттеснять батю, и пододвигается ближе. Это странно, но колкий ком в горле Димы будто становится меньше, стихает дрожь в озябших конечностях. Ларин иррационально злится на всю эту ситуацию, но где-то глубоко теплится благодарность. После долгих месяцев, наполненных болью, эта близость приносит желанное облегчение, пусть даже они просто сидят рядом на расстоянии метра. Пусть даже помощь эта неосознанная и зная о болезни Хованский наоборот скорее всего отодвинулся бы максимально далеко. Пусть… Сокрушительное фиаско. Мысли путаются с битом и ошметками текста, надо смотреть на Джарахова, но взгляд то и дело соскальзывает на Юру. Отступившая было боль вновь возвращается, накатывая жаркими волнами тошноты. В начале третьего раунда в голове остаётся только звенящая пустота. Как заведенный Ларин повторяет строчку. Толпа вокруг заливается смехом, но взгляд Хованского, направленный на Диму, грустный и очень серьезный. Он что-то шепчет одними губами, но Ларин не понимает, качает головой и решает, что пора заканчивать этот фарс. Единственное, что нужно ему сейчас – коснуться Хованского, убежать от мучения, спастись. Это важно-важно-важно, а остальное тонет в белом мареве боли. *** Хованский входит, аккуратно прикрывая за собой дверь. Воздух затхлый и душный, сладковатый запах подгнивающих цветов щекочет ноздри и тошнота резко подкатывает к горлу. Ларин в своем привычном образе – белая рубашка и строгие черные брюки – неловко переминается с ноги на ногу. Хованский отмечает про себя костлявые босые ступни и наступая на задники снимает кроссовки, оставаясь в новых черных носках. Тишина неловкая. Юра, расстегивая куртку, просит: – Можно воды? – но никому не смешно. Ларин просто направляется на кухню, слышится пластиковый хруст бутылки. Хованский снимает куртку и не утруждаясь поиском крючка, просто бросает ее на комод возле входа. Порывом сшибает мелочевку, которая со звонким прищёлкиванием валится на пол. Юра зябко ежится под колким взглядом хозяина дома, бормочет что-то похожее на «извини» и неуклюже нагибается поднимать. – Оставь, – Дима протягивает стакан; сладкий запах, смешанный с лекарственной горечью, становится плотнее. Возможно, разумней было бы сесть на кухне, выпить чего покрепче, поболтать, сгладить острые углы, объясниться. Вот только говорить им не о чем. Чужие люди, разные миры, их встречи в реале можно пересчитать на пальцах одной руки. Как только угораздило… Но Дима рад, что Хованский не требует объяснений и на скомканные сообщения с отчаянной просьбой приехать не сыплет колкостями, а просто спрашивает адрес и приезжает. Дима смотрит на зашторенное окно, периферийным зрением замечая, как Хованский крутит в руках опустевший стакан. – Это ничего не значит, – слишком громко прерывает тишину Ларин. – Я ненавижу тебя. – Конечно, – хмыкает Юра, садясь на заправленную в спешке постель. И не верит ни единому слову. Это даже льстит, наверно. Правильный Ларин столько распинался про отвратительный характер Хованского, мерзкие тонкие губы, чрезмерную полноту, неумение шутить, алкоголизм и манию величия. А теперь стоит возле окна мраморным изваянием, напряженный, мокрый, дрожащий и абсолютно от него зависимый. Идеальный момент позлорадствовать, но почему-то не хочется. Ларин хмурится, будто решаясь на что-то глубоко внутри, и поворачивается к Юре. – Это ничего не значит, – садится рядом на слишком узкой кровати. Становится немного легче. Дядя Пес трется об черные джинсы Хованского, пачкая их шерстью. Ларин не успевает больше ничего сказать, захлебывается кашлем и резко подорвавшись уходит в ванную. Тщательно уничтожает цветы, чтобы ни одного лепестка не осталось. Возвращается в комнату и подхватывая мопса с рук Юры, относит животное на кухню, закрывает дверь. Матрас прогибается под двойным весом. Сложно придумать более странную, неудобную и сюрреалистичную ситуацию. Он так мечтал вырваться из лап этой дикой подростковой болезни, перепробовал все возможные методы, кроме самого простого и очевидного. И вот сейчас сидит рядом со своим антагонистом, так близко, что ощущает бедром жар чужого тела, а впереди самое сложное – убедить цветы (себя/судьбу/кого винить?) в том, что несуществующая любовь взаимная. Разговор никак не клеится, но и переходить к действиям страшно. При всем своем богатом арсенале неприличных шуток ниже пояса, Хованский не гей. Да и Ларину всегда были ближе отношения с женщинами. Но сейчас это совсем не важно. Тоскливо вздыхая, Ларин рывком прижимается губами ко рту Юры. На кухне скулит пес, за окнами сигналят машины, но грохот сердца глушит все звуки. Этот странный недопоцелуй длится несколько секунд, не больше, а потом оба шарахаются в противоположных направлениях. На вопросительный взгляд посеревшего Юры, Ларин только отрицательно мотает головой. Да, в присутствии Хованского дышать намного проще и кашля нет, но кожа все еще горит, а мышцы сводит болью. Юра гремит жалюзи, открывает окно и жадно вдыхает прохладный воздух. Становится легче. Щелкает выключателем и комната погружается в полумрак. Становится проще. Ларин загнанно дышит, словно марафон пробежал. От него веет жаром и абсурдно-девичьим сладким медовым ароматом цветов. Не давая себе времени на сомнения Хованский путается пальцами в каштановых волосах на затылке Димы, притягивает к себе и целует глубоко, резко, «по-взрослому», так как нравится ему, неосознанно очерчивая большим пальцем колючую щеку. Ларин в его руках горячий, как печка, впивается пальцами в плечи, вздрагивает судорожно и как-то резко расслабляется. За эти долгие, тяжелые месяцы он настолько сроднился с болью, что сначала даже не понимает, что произошло. А потом приходит осознание – отступила. Строгая одежда больше не кажется орудием пыток. Облегчение солью щиплет глаза. В тишине прихожей Хованский быстро обувается, подхватывает куртку, сшибая остатки вещей на пол, и бросив краткое: «Пиши», захлопывает дверь, вырываясь в дождливый вечер. Дрожащими руками вынимает телефон и вызывает такси, жадно вдыхая холодный свежий воздух. Щелкает кнопка выключателя. Ларин растеряно трет отвыкшие от света глаза, всматриваясь в электронный циферблат на экране мобильного. Казнь откладывается. Он поднимается и с наслаждением потягивается, чувствуя мерное натяжение мышц. Эйфория позабытой легкости приятно разливается, согревая. Дима закрывает окно, он временно вырвался из цепи со звеньями жара и озноба и это экзальтирует. Ближе к полуночи новое разговорное видео залито на канал. После долгих месяцев молчания оно производит эффект разорвавшейся бомбы. Комментарии молниеносно летят, но Ларин не тратит бесценное время без боли на их чтение. Довольный проделанной работой, он ложится спать. Его не тревожит ничто, кроме тихого сопения мопса. Утро милосердно разрешает насладиться чашкой сладкого кофе рядом с домом. В приподнятом настроении Дима возвращается в квартиру, но почти у дома, на пролете между этажами, его скручивает пополам от боли, незабудки сломанными пешками шлепаются на черно-белую плитку. Хованскому он не пишет. Слишком опасным боком потом, после выздоровления, может вылезти ему морфиновая игла облегчения с маркировкой «Юрий», да и излишне пользоваться внезапной добротой (бывшего?) врага по цеху не хочется, неизвестно как быстро эта безвозмездная помощь прекратит быть актом милосердия и Юрий выставит счёт. Кажется, HNH бунтует внутри, требуя вернуть Хованского. Болезнь разрушительной волной сносит все на своем пути, оставляя больного Ларина в полном душевном раздрае. Спустя почти две недели тщетной рефлексии, так и не дождавшись звонка или сообщения от Дмитрия, Хованский приходит сам. Топчется перед закрытой дверью, стучит осторожно, сильнее, бьет кулаком в черную дерматиновую обивку, вдавливает кнопку сломанного звонка до упора. В квартире тихо. Юра потерянно листает список контактов на телефоне, но так и не находит общих знакомых, которым можно позвонить. Наудачу набирает самого Ларина, но «абонент находится вне зоны действия сети, пожалуйста, позвоните позже». Пишет сообщение в Телеграме, но оно остается непрочитанным. Вздохнув, Хованский решает, что сегодня обязательно надо выпить с друзьями и отвлечься от этой странной пидорской истории с глупыми незабудками картавого таланта. Он не может объяснить почему в грудной клетке поселилась тоскливая тревога за Ларина, почему не похуй на его чувства, почему не лень тащиться через весь город просто для того чтобы опять провести вместе 10 минут и Дмитрию стало легче. Он спускается лестницей, но резко останавливается, слыша тихий щелчок дверного замка. Благодаря судьбу и само провидение за хороший слух, он срывается назад. Ларин выглядит откровенно хуево. Бледный и осунувшийся, облаченный в огромную растянутую футболку с блёклыми синими пятнами, он стоит, опершись на косяк. Из квартиры веет все тем же противным запахом и Хованский слегка отодвигая Диму прикрывает за собой дверь. Атмосфера внутри абсолютно больная. Затхлая тишина, темнота, на постели гнездо из одеял, в которое обессилено валится Ларин. Диалога опять не выходит. После скомканных приветствий, Юра отмечает подозрительную тишину: – А где Дядя Пес? – Менеджер забрала, – сквозь кашель сипит Ларин. – Не справлялся сам. – Очень плохо? – Юра садится на краю постели, разглядывая проступающие сквозь тонкую ткань позвонки на чужой спине. На полу валяются скомканные бумажные платки с красными пятнами. – Проницательно, – бурчит Ларин, натягивая на себя одеяло. Ткань, придавленная задом Хованского, не поддается и Дима раздраженно дергает. – Пусти. Холодно. – Пойду чай сделаю, – зачем-то озвучивает Юра, поднимаясь. Колкий взгляд Ларина сложно охарактеризовать иначе, чем «ты что совсем дебил». Он протягивает руку в выжидательном жесте. И даже не особо сильный в эмпатии Хованский все понимает, садясь обратно, обхватывает сухую горячую ладонь. Ларин совсем затихает, пытаясь расслабиться и унять боль, но рука это мало, ничтожно мало. Незабудки повсюду, их сок размазан по рукам, запах пропитал каждый миллиметр кожи. – Давай уже, – смеется Хованский, притягивая к себе. Ларин обреченно закатывает глаза. В чем-то он даже завидует той легкости, с которой Юрий воспринимает реальность. Первое неловкое касание сухих губ не вызывает ничего. Это не мерзко, но и не приятно. Скорее бессмысленно и странно. При всем своем цинизме, целоваться без влечения к человеку Ларину не приходилось. Оказалось, роль чувств намного значительней, чем хотелось бы. Дима отстраненно отмечает, что вопреки всем стереотипам, пахнет от Хованского вполне приятно, по крайней мере никак не пивом. Он чисто выбрит и даже изменил своей любви к безобразной одежде: ни дурацкой рубашки в клетку, ни детских принтов. Чужая рука приподнимает подол футболки и сжимает горячий бок. И вместо ожидаемой боли, которую приносили случайные касания других, приходит облегчение. Мышцы под ладонью расслабляются, а в голове становится блаженно пусто. *** Сначала Хованский приходит раз в неделю. Но каждый вечер у себя дома грызет липким беспокойством и он появляется у Ларина все чаще, постепенно делая их встречи ежедневными. Изначальная неловкость рассеивается не сразу. Им все так же неуютно рядом и они смотрят десятки фильмов, сидя по разные стороны узкой кровати, прежде чем решаются начать говорить. Помня о бывших разногласиях, начинают с общих нейтральных тем, постепенно переводя общение в более дружеское и расслабленное русло. И хотя Ларин часто не понимает юмора Юры, атмосфера неумолимо теплеет. Они не обсуждают болезнь или подробности их странных отношений, хотя оба понимают, что сделать это придётся. HNH дала им отсрочку, но скоро поцелуев станет недостаточно и придется делать следующие шаги в их «любви», иначе цветы вернутся. Ларин наслаждается отсутствием боли и не таким уж и ужасным, как думалось, обществом. С молчаливым Хованским уютно и тепло, приятно касаться его бедра голой ступней и видеть, как он вздрагивает и хмурится. Хованский наслаждается пивом, которое сам же и приносит «под кинчик». С каждым днем от наблюдает, как постепенно на хмурое лицо Ларина возвращается румянец, ребра перестают выпирать, угрожая разрезать кожу, все реже Дмитрий срывается посреди фильма и бежит в ванну выплевывать цветы, все чаще приподнимает уголки губ, открывая входную дверь. И Юре кажется, что ставший уже привычным ритуальный поцелуй, не слишком большая плата. Этот новый Ларин, с огоньком во взгляде, не такой уж и заносчивый псевдоинтеллектуальный ублюдок, как казалось раньше. Они прощаются далеко за полночь, недосып уже стал привычным. – До завтра, Димочка, – никто не помнит откуда это началось, но ласковая форма имени прилипла намертво. Хованский приобнимает Ларина одной рукой, ощутимо проводя по лопаткам, похлопывает по спине и, последний раз прижавшись к сухим губам, уезжает домой, улыбаясь своим мыслям. Дмитрий еще долго ощущает фантомный след прикосновения. *** Их первый раз выходит суматошным и скомканным. Хованскому кажется, что даже его первый секс в далекие юношеские годы не был таким неловким и позорным. Они оба не готовы и не хотят этого, но болезнь диктует свои условия. Юра смотрит на худую бледную спину Ларина, скользит раскрытой ладонью по позвонкам, касается пояса мягких домашних штанов. Он не чувствует ни капли возбуждения, трогая пусть и стройное, но бесспорно мужское тело. Переворачивает Диму лицом к себе и тянется снять свою футболку, но тихое Ларинское «Не надо» больно бьет по самолюбию и он давит мимолетный порыв ударить побольнее в ответ. Дима смущенно прикрывает глаза предплечьем, приподнимаясь и помогая снять с себя штаны. Ларин тоже не возбужден и это все неимоверная, феерически ирреальная ебанина. Полностью одетый Хованский пачкает пальцы в смазке. У него богатый опыт и он уверен, что без излишней скромности чертовски хорош, но безразличное выражение лица Ларина, его крепко сжатые кулаки, прерывистое дыхание и болезненный стон финальной точкой говорит об обратном. – Хватит, – не выдерживает Юра. – Ощущаю себя насильником. Он цепляет с пола пачку платков, протягивает один Ларину, отворачиваясь, опускает взгляд и вытирает руки. Подтягивает одеяло, сгребает молчаливого Диму в объятья и впервые остается на ночь. Кровать слишком узкая для двоих, в тесных джинсах жарко и неудобно, а спина Ларина, кажется, выражает молчаливый укор и насмешку. К утру настроение Юры просто отвратительное. Он кроет матом будильник, неудобный матрас, Ларина, заботливо приготовленный кофе. Напряжение прошлых недель смешивается с вечерней неудачей и взрывается оглушительным скандалом. Впервые они поднимают тему болезни и цветов. – Мне это нахуй не надо! А ты как сука выебываешься со своим «ненавижу тебя». Ты без меня сдохнешь. Неужели так сложно не вести себя как мразь? Я тебе блядь безвозмездно отдаю свое время, внимание, себя… И что взамен?! Ни единого доброго слова. Иди ты нахуй, Ларин! Со своей лизней, цветами и заебами, со всем иди. С меня хватит! – Хованского в таком бешенстве Ларин еще не видел. Он даже не отрицает ничего, молчит, кивая, и смотрит в злые светлые глаза. Рефлективно отшатывается назад, но слишком поздно, и твердый кулак больно впечатывается в скулу. Юра тяжело дышит, мгновенно трезвея, и смотрит на свою руку, будто не веря, что он это сделал. Ларин втягивает воздух сквозь сжатые зубы и заходится хриплым, болезненным кашлем. На дрожащей ладони ненавистные незабудки. Громким эхом разносится по подъезду хлопок двери. Внутри пустота. Словно в прострации, Ларин идет в ванную, умывается, завтракает, монтирует отснятый ранее материал. Пытается писать сценарий нового ролика, но идей нет. Противно ноет разбитая скула. К вечеру Хованский заявляется на пороге с дурацкой базарной клетчатой сумкой. Смотрит виновато и молчит. – Нормально всё. Я понимаю, – Ларину не нужны его извинения. – Это зачем? – указывает на сумку. – А, это, Димочка, у нас будет небольшая смена дислокации. В гости тебя зову. Неси свой хлам, – широко распахивает створки баула. Ларин улыбается. Находит верный черный рюкзак, бросает туда ноут, немного домашней одежды, надевает пальто, обувается. Клетчатое чудовище остается пустым. *** Пока Ларин осматривается в гостиной, Хованский первым делом с громким стоном удовольствия блаженно растягивается на огромной кровати. Обстановка пестрая и не совсем во вкусе Димы, но провоцировать лишние конфликты незачем и он молчит. Совместная жизнь оказывается до странного обычной. С каждым днем Ларин чувствует себя все лучше, он возвращает на канал старые форматы, воодушевленно придумывает новые проекты и время от времени ездит на старую квартиру проводить стримы. В один из вечеров, Хованский возвращается домой с друзьями, но те тактично ни о чем не спрашивают, по крайней мере в присутствии Дмитрия. Засыпают они всегда вместе. И когда Ларин отмечает, что цветов давно нет и он вполне может уезжать обратно к себе, Хованский смотрит на него долго и пристально и тихо говорит: – Оставайся.