Луонто

Он уже потерял надежду прийти хоть куда-нибудь. Находиться в буквальном смысле между небом и землей было ужасно утомительно и до смерти тоскливо. Вот только умереть больше было нельзя — черная и костлявая уже благословила своим присутствием десятки лет назад, отняла дыхание, сердцебиение, тепло и, по злому року судьбы, заставила скитаться неясной тенью, что мерещится в переплетении ветвей, среди снегов и лесов. Ему было одиноко. Точнее, даже не существовало такого слова, чтобы выразить весь ужас той безэмоциональной пустоши, дыры, что лишала последних крох сознания и заставляла выть, скрючиваться внутрь себя, ломая кости. Но одиночество по смыслу подходило больше всего. Он не ощущал себя призраком, душой, эфемером или еще чем-то иным нереальным. Он все еще был крестоносцем, воином, сыном своих родителей, кем-то, кто все еще изредка мог ощутить, как кровь вытекает из раны на груди, а боль плещется по коже огненными волнами. Но чем больше он скитался, тем сильнее осознание себя тускнело, подергиваясь туманной дымкой, мысли становились короче и расплывчатее. Далекий водоворот душ, что должен был отправить его в царство вечного покоя хоть и звал к себе, но зов тот был неясный, еле слышный, и он не мог сориентироваться, чтобы добраться до него. Очевидно, боги хотели, чтобы он страдал. Чтобы бродил неприкаянным, невидимым зверем, что в силах лишь пугать редких путников голодным огнем глаз. Пейзажи сменяли друг друга, проносясь смазанным пятном перед глазами без цвета и формы: скалы перетекали в холмы, а те в реки, а реки вновь плескались ввысь холодными скалами и пустынными пляжами. Пока он не очнулся в мокром холодном песке, облизываемый соленой морской водой. Приподнял голову, оглядываясь. Он не знал этой местности. Слабое солнце освещало неглубокий залив, покрытый булыжниками с налипшими водорослями, волны грызли землю, сокрушаясь и пенясь, когда приходилось откатываться обратно, и редкие птицы вспугнутыми точками срывались в небо от резких порывов ветра. Он был… Нет, не живым. И невидимкой он тоже больше не был. Над ухом раздался смутно знакомый говор, и он резко поднял голову, оборачиваясь. Мальчишка. Худой, нескладный. Напуганный. Лепечет что-то на каком-то гортанном языке, выставив вперед натруженные, мозолистые ладони. Порывы ветра нахально кидают кудри ему в лицо, но малец слишком напуган, чтобы убирать их. Он боится… его. Слова хотят сорваться с губ, но горло протестующе стягивает, и получается только невнятный хрип. Разучился говорить за столько лет? Или боги вновь захотели поглумиться? Мальчишка пугается еще сильнее. Желавший, очевидно, помочь и разузнать, кто это валяется, теперь он отступает, пятясь спиной и нервно облизывая тонкие губы. В давно мертвой груди внезапно режет, тянет и ноет, и он против воли просительно вскидывает ладони, будто умоляя не уходить. Это… странно. Он никогда и ни у кого ничего не вымаливал, но этот мальчик… Кажется, он важен. Почему, каким образом — вопросы важные и интересные, но сейчас главное — этот кудрявый малыш, что замер настороженной ланью, что дышит сбивчиво, поверхностно, и нервно теребит старую, тонкую веревку, перетягивающую рясу и заменяющую пояс. — К-кто ты? — запинаясь, говорит он на знакомом наконец языке, но ответить ему нечего, и потому остается только жалобно смотреть, умоляя всем тем человеческим и живым, что осталось внутри него, остаться, не убегать… Помочь. — Ты не можешь говорить? — юный монах делает небольшой шажок вперед, но все еще готов сорваться с места так же стремительно и неожиданно, как лист с дерева. И вновь можно только смотреть, только слегка, едва заметно — чтобы не спугнуть — покачивать головой в знак подтверждения. Мальчик завораживает. К нему тянет. Его надо… Его надо защищать. Это чувствуется всем телом, всеми теми порывами чего-то теплого и светлого, что копошатся в груди, и потому движения плавные, осторожные, медленные, хоть и мокрая рубашка неприятно холодит тело, заставляя ныть старые шрамы. — Ты… Ты лежал здесь на берегу, я подошел — хотел посмотреть, проверить, жив хоть… Я тут еду собираю, а вообще я монах, у нас тут община неподалеку… Не думаю, что это стоит тебе рассказывать, но уже поздно наверно… — мальчишка говорит быстро, сбивчиво, периодически переключаясь на родной язык, но общий смысл ясен, и можно немного расслабиться: убежать он больше не думает, стеля слова так быстро, что давится звуками. А после, внезапно, заставив прерваться на вдохе: — Ты меня не обидишь? Маленький монах смотрит очень серьезно: карие глаза требовательно поблескивают слезинками или морскими бликами, отбивающимися в радужке — понять сложно, да и не нужно. «Нет, мальчик. Наоборот, я буду тебя защищать», — мысленно произносит он, делая короткий кивок. Потому что так надо. Потому что это, кажется, его призвание, его последний шанс обрести покой, залечить израненные тело и душу, попросить прощения перед всеми, кем провинился, и задобрить богов. Потому что слабое существо нуждается в его опеке и поддержке. А еще у существа все еще мягкий пушок на по-детски округлых щеках, и ранимое, открытое выражение лица. Юный монах еще не познал крови, боли, разочарований и страхов этой жизни, отрезанный от войн и жестокости мира холодной водой, скалами и уединенностью бесконечных холмов и долин. Мальчик помогает ему подняться, щупает незаметно на предмет ранений, но он в ответ лишь мычит и мотает головой: «Все в порядке», подхватывая с песка корзину для еды. И правда. Теперь уж точно — в порядке. Другим монахам как будто все равно на здоровенного мужика, покрытого шрамами, которого притащил в общину их юный брат по вере. У него даже возникает мысль, что его больше никто не видит, кроме Диармуда — так зовут мальчика. Диармуд приносит ему новую рубаху и штаны, Диармуд делится с ним своей едой, Диармуд, чуть привыкнув, начинает говорить с ним: и это так приятно, наконец-то, слушать кого. Он успел отвыкнуть, соскучиться по речи, словам, звукам, и болтовня монаха успокаивает, дарит какой-то покой и смирение. Они ходят на пляж, собирая морских тварей, выращивают растения на небольшом огороде, работают, живут, дышат — и это так приятно. Так правильно. Периодически у него возникают мысли — для этого он здесь? Стать другом и ориентиром для этого мальчика? Или что-то ждет впереди, за поворотом разбитой дороги, выглядывая из-за холма? Но мальчишка, такой серьезный во время молитв и в присутствии старших братьев, улыбается ему изредка, но широко, солнечно, радуясь соленым брызгам и теплому свету — и все предчувствия дурного пропадают, рассеиваются, как туман. Улыбки монаха редки и ценны, они тут же гаснут, подавляемые строгим поведением, а потому их надо бережно собирать и охранять так же тщательно, как и его самого. А после приезжает посланник Рима, и все переворачивается с ног на голову. Он чувствует это — темное, скользкое и жирное, засевшее в этом мужике, во всей обрисованной ситуации. Темное и скользкое наконец-то показывается из-за холма, ощериваясь клыкастым оскалом. Ему впервые страшно. Не за себя: он давно забыл каково это. За мальчика. У мальчика горят глаза преданностью и верой, и все его солнечные улыбки окончательно скрываются за тучами взросления и ответственности. Будь его воля — он ни за что бы не отпустил его. Заставил остаться, привязал, сгреб в охапку, закрыв всем телом и сжавшись в комок. Потому что освещаемые холмы сменяются черными лесами, куда теплые лучи не проникали сотни лет, прозрачные ручейки родников — темными водами глубоких, болотистых рек, а среди морщинистых стволов, помимо дикарей, скрывается еще и то, что он часто видел, будучи ни здесь, и ни там. Мерзкая, расползающаяся мошкара, черные слепки невиданных тварей. Они следуют за ними по пятам, и они гораздо страшнее людей с мечами и луками. Они уводят от тропы, закручивают стволы водоворотом, создавая лабиринт и заставляя заблудиться, тянут в самую чащу — влажную, холодную и корнистую. Над мальчиком мошкары особенно много. Твари пытаются вонзить в него свои игольчатые клыки, растащить на ошметки, подпитав нехорошую, колдовскую дымку, ползущую по земле, и потому приходится сидеть возле него — теплого и беспокойно спящего, отгоняя их. Ему не хватает тепла. Юный монах теперь почти не говорит с ним, словно у них есть общая на двоих тайна, которую можно выдать любым неосторожным звуком. А он… Чахнет. Вновь начинает ощущать сосущую в груди тоску, холод, одиночество. Боль. Старую, забытую. И зов воронки становится ощутимее. Тянется к мальчику при каждом удобном случае, касается обветренной кожи, и так желает вновь увидеть мягкий золотистый свет в густых кудрях и поймать зайчик-улыбку. В особенно темную ночь он ложится спать рядом. Мальчик вновь ворочается беспокойно и нервно, шепча молитвы в полузабытьи, но от руки между лопаток успокаивается, затихает. Тянется. Всем своим существом — не телом — тянется к нему в ответ, желая продлить этот обмен теплом, силами, верой — чем угодно. Мальчик прерывисто вздыхает и расслабляется окончательно, когда он скользит широкой ладонью по выпирающим ребрам, по талии и дальше на впалый живот, обнимая странным, многосмысленным жестом. Утром мальчик ничего не говорит. И самая страшная беда приходит оттуда, откуда ее не ждали. Он старается. Старается из-за всех сил, но не может. Успеть, добежать, закрыть своим телом. Вокруг мельтешат стрелы, копья, мечи, но это не так важно, как густое черное облако, расползающееся за спиной плывущего по течению юного монаха. Тот, в белых одеждах — рядом, он больше не скрывается, а у него совершенно нет возможности помочь мальчику. Странное оружие варвара впивается в плоть, яркая, живая боль бежит по телу как раз в тот момент, когда пропадает ощущение неотвратимости, когда пропадает облако смерти, поднимающееся над уплывающей лодкой. И, ожив умирая, он понимает. Все получилось: мальчик справился. Они справились. И они еще встретятся.