***
Аллен Уолкер ходит за ним попятам. Он смотрит, он ласкает, он рвётся и тянется, он мечтает и воображает. Перед сном, глаза закрывая, оглаживает взором острые черты казавшегося ему почти детским лица, видит розовые, искусанные губы, видит длинные пальцы, острые колени, к которым так безумно хочется припасть, немедленно, вот сейчас же (чёрт возьми, прямо сейчас!) устами своими, которые хочется целовать, жаться к ним грудью и гладить, гладить, гладить, гладить… И никогда… Никогда не смеет подойти, не смеет сказать. Даже надеяться…. Не смеет. Седовласый экзорцист, давно уже смирившийся с тем, что его мечник принадлежит совсем иному человеку, человеку, которого сам Аллен вряд ли когда-то увидит, и неясно даже, видел ли его Канда, не может всё равно остановить себя. Не может каждую ночь заставить себя, отречься, отбросить мысли эти глупые, дурацкие совсем, и чувства, никому вовсе не нужные, бездомные да ободранные уже, в грязи и в пыли извалявшиеся и всё равно… Всё так же… Сверкающие. Он задыхается ночами, он сжимает пальцы на груди, раздирая кожу в кровавые лоскуты, заставляя багровые бисерные капли пропитывать рубашку, кричит, тонет в собственных бесшумных мольбах, извивается на кровати, давясь сухими слезами, и засыпает, наконец, прижимая колени к груди, ломая в суставах тонкие пальцы, срывая сиплое горло, выдирая перья седых волос своих и разбрасывая их по подушке. А по утрам просыпается, сжимая ладонь на стоящем члене, от собственного стона, звоном отдающегося в ушах. С кровью на губах, от вечерних потуг выдавить из себя хоть звук, с блестящими от возбуждения глазами, застланными пеленой похоти. Двигает рукой, вырывая из глотки ещё один сиплый всхлип, пачкает простыню белёсыми каплями, воображая раскосую синь чужих глаз, веточки чёрных ресниц, с запутавшимися в них прозрачными росинками-слезами и белыми каплями спермы на лотосовых лепестках губ.***
До Аллена доходит, по его мнению, непростительно медленно. Проходит год с тех пор, как он понимает, что совсем уже думать ни о чём другом не может, как он перестаёт спать по ночам, выворачивая себя наизнанку каждый раз заново, и собирая разбитые, окровавленные куски своей души по утрам в одно целое, год, целый год, прежде чем он начинает замечать в поведении вечно хмурого напарника что-то… Странное. Канда не так уж часто говорит с ним, и Аллен старается оправдаться перед собой тем, что даже за столь долгое время узнать его достаточно хорошо – задача весьма тяжёлая, даже неподъёмная, потому – когда мечник начинает чаще хмуриться и то и дело ввязываться в драки со всеми подряд, Уолкер поначалу не придаёт этому никакого значения. Но вскоре он, всё же, замечает, что Канда как-то неуловимо меняется. Что что-то в нём становится совершенно непонятным, странным, до ужаса… не таким, как было раньше. Что причины его для ссор всё более бессмысленны, а драки он затевает совсем уж на пустом месте. И если раньше мечник буквально взрывался, когда кто-то смел хоть нечаянно упрекнуть его слабостью или бесполезностью, то сейчас… Сейчас он словно бы… Напрашивается, чтобы Уолкер разъяснил ему, наконец, что-то другое, чтобы показал совсем иную сторону, о которой глупый его, несчастный Канда и сам, кажется, не догадался ещё, чтобы ударил, чтобы схватил, вжал, заломил, чтобы, чтобы, чтобы, чтобы… Чтобы он, наконец, перестал быть самым сильным, самым независимым, самым… Самым. И Аллен от этого пугается. По настоящему, в самом деле начинает бояться, душу его сжимает в тиски горечь, и он не знает, что ему следует сделать. – Думаешь небось, ты тут самый сильный, да? – усмехается Канда и встряхивает своей невероятной (чёрт возьми, в самом деле, просто… мать её… невероятной…) гривой, замахиваясь для очередного удара. Аллен щурится, не понимая, что происходит, слегка поворачивается, отводя кулак Канды от своего лица, затем заставляет его шагнуть чуть дальше и заламывает его локоть так, что мечника сгибает пополам и он одним только хреновым чудом не пробивает головой стену. Уолкер успевает остановить его разгон буквально в сантиметре от чёрных камней. И отмечает, что гордый, слишком уж гордый мечник, похожий сейчас на встрёпанного и вредного двенадцатилетнего мальчишку, вырываться, вроде бы, совсем не спешит. Только фыркает, вяло дёргая заломленной за спину рукой, и выдыхает чересчур резко. Мог бы и освободиться. Всего лишь один вывих, это, на самом деле, не так уж и страшно, было и больнее и страшнее и хуже, но почему-то… Не делает этого. Аллен отпускает его сам, разворачивая и заставляя пробежать ещё пару шагов, затем щурится, раздумывая над ответом. – Я думаю, что тебе пора перестать колотить ни в чём перед тобой неповинных людей, Канда. Того эти слова, кажется, распаляют только ещё сильнее.***
Следующую подсказку Аллен получает только через несколько месяцев. Пока они искали чистую силу в задрипаной церквушке, разваливающейся на куски, плесневеющей, задыхающейся в собственной затхлости, Уолкер ведёт себя крайне настороженно. Сердцу его, прожженному уже, натасканному на всякие гадости, подкидываемые ему насмешливой старухой судьбой, становится неспокойно. Душа вторит гулко заходящейся в тревоге сердечной мышце жалобным воем, и экзорцисту становится совсем уж хреново. Канда это, может быть, и замечает, но обсуждать подобное явно не собирается, как и выслушивать глупые предостережения. Его выдает лишь особенное напряжение в спине, от которого Аллен закусывает губу, на мгновение забывая вовсе и о церкви с чистой силой, и о плохом предчувствии, обо всем на свете, думает о том, как, должно быть, красиво будет смотреться на бледной коже, скрытой сейчас плотной тканью плаща, наливающаяся алым да фиолетовым метка. Появление ноев, тем не менее, вполне ожидаемо, и врасплох экзорцистов не застаёт. Тикки криво усмехается, Роад покачивается в воздухе рядом с его плечом. Она предпочитает не вмешиваться в намечающийся бой, но Аллен не сводит с нее глаз, опасаясь очередной иллюзии. Вдвоём с Кандой им удается вполне успешно (по крайней мере, так кажется Аллену на первых парах) теснить Тикки к стене дряхлой церквушки, и оттого англичанин пропускает момент, когда вдруг остается один. Позади удивленно ахает Роад, Уолкер пытается обернуться, чтобы найти мечника хоть краем глаза, но очередная атака Микка не позволяет ему терять концентрации. Канды нет непозволительно долго, и Аллен всерьез начинает переживать, но вдруг девчонка позади него звонко хохочет. – Идем домой, Тикки! Мы узнали даже больше, чем должны были! Мужчина вежливо улыбается экзорцисту, снимает перед ним шляпу в шутливом поклоне и спешит исчезнуть. Аллен, наконец, может позволить себе оглянуться. Он готов к худшему, но видит всего лишь... Цепи. Цепи, сковавшие Канду по рукам и ногам, опутавшие его грудь и заставившие его развести колени слишком широко, отчего у Уолкера тут же сводит дух, и ему приходится вспомнить о том, что организм шестнадцатилетнего подростка слишком уж непредсказуем и жаден до близости, тем более, когда объект твоего вожделения настолько близок и… Cовершенно… Беспомощен. Он спешит на помощь. В самом деле спешит, оказывается рядом лишь парой прыжков и с силой сжимает ледяной металл. Дальше голова его отказывает. Канда не выглядит злым. Он кусает губы и жмурит раскосые глаза, послушно позволяя Аллену творить с собой все, что тому придет в голову. Нет, конечно, самообладание англичанина не настолько паршиво, и он вполне осознает, что делает и что ему нужно сделать, просто... Просто позволяет себе вдруг резко, слишком уж резко дернуть проклятые цепи назад, заставляя черноволосого прогнуться, заставляя откинуть назад голову и открыть просто невозможно красивую шею. Аллен перерубает цепи одним движением, а Канда все еще сидит в той же позе, словно и не думая приходить в себя, даже не двигается с места, чтобы юнцу позади него было удобнее. Это подчинение настолько сводит несчастного Уолкера с ума, что ему приходится отвернуться, впиваясь черными ногтями в ткань белоснежной рубашки – плащ его потерялся где-то, пока они вдвоём пытались загнать Тики в угол. Мечник, наконец, выпрямляется и трясет головой. И тут Аллен, всё-таки, понимает, что Роад успела поместить его в какой-то выдуманный мир. И на самом деле это целых две подсказки, а не одна. Но вот только Уолкер совершенно этого не понимает.***
Образ связанного, послушного и совершенно беспомощного Канды перед ним еще долго тревожит совсем уж разбушевавшееся воображение Аллена. Мягкое выражение лица, покорная поза, скованные руки... Мальчишка кончает с громким стоном на губах, не успевая сдержать себя, и долго еще тяжело дышит, глядя в потолок неосмысленным взглядом. Потом до него доходит кое-что, о чем просто невозможно перестать думать. Канде тогда... Нравилось. В самом деле, чёрт бы побрал этого невыносимого, в подкорку въевшегося засранца, нравилось! Нравилось, видимо, стоять перед Алленом на коленях скованным, нравилось, когда тот, разрушая цепи, заставлял его выгибаться, причиняя боль, вынуждая вытягивать тонкую шею. Нравилось ощущать его руки у спины, близость холодного лезвия его когтей, эту лёгкую, почти незаметную власть, которую слишком просто было спутать с обычной грубостью человека, который не слишком-то сильно тебя любит, и результатом выяснения отношений с которым слишком часто оказываются синяки, почти вывихнутые конечности и в кровь разбитые костяшки пальцев. Уолкер глубоко вдыхает и открывает глаза, разглядывая собственную липкую ладонь. Он обессилено опускает руки на простыню и позволяет себе погрузиться в лёгкую дрёму, не в силах больше размышлять, не в силах вновь вызывать перед собой образ раскрасневшегося, открытого, стонущего, почти кричащего Канды под ним. И где-то на краю сознания, почти провалившись уже в темноту… Стоит ли… проверять?***
Следующий шанс разобраться с мучающими сознание мыслями Уолкеру предоставляется достаточно быстро. По крайней мере Аллен, уже с ума сходящий от одиночества, тоски и желания хотя бы один день побыть рядом с заносчивым, непомерно гордым юнцом без взаимных издевательств, постоянных синяков, едких и больных слов, лезущих в самое нутро, чертящих по внутренностям кровавые борозды и заставляя выхаркивать свои лёгкие каждую ночь, задыхаясь рыданиями и расцарапывая кожу на руках, считает, что это действительно удачное стечение обстоятельств. Только вот думает он об этом намного позже, когда всё уже случилось, уже отзвенело, уже закончилось и, наконец, отпустило несчастное сердце, отпустило душу, мечущуюся в рёберной клетке, терзаемую уже слишком, как ему кажется, давно. – Ты можешь себе представить? Они в самом деле думают, что этим можно подчинить себе настолько могущественное существо! Аллен не знает, что движет им сейчас. У него отчего-то подозрительно хорошее настроение. Их стали довольно часто посылать на миссии группами по два – три человека, и вообще-то говоря это должно напрягать экзорцистов, напоминая о том, что война разгорается с новой силой, но Уолкер совсем не думает об этом сейчас. Они вымотались за день, они устали, и всё, чего сейчас хочется обоим – просто упасть на жёсткую, пахнущую сыростью кровать и уснуть. Аллен, конечно, прекрасно это понимает, но почему-то совершенно не может заткнуться. Ему хочется говорить с Кандой, его тянет, ему будто бы перекрывают воздух широким кожаным ошейником с длинными и кривыми ржавыми шипами, впивающимися в горло. И мальчишка совершенно не в состоянии остановить себя от ещё одного глотка живительного, абсолютно ему сейчас необходимого кислорода. Брюнет смотрит на него подозрительно, щурит глаза, опуская красивые и пышные ресницы, кривит губы, вот-вот зашипит, вот-вот разразится гневным и праведным криком, но почему-то всё ещё молчит, почему-то не взрывается, почему-то терпит его, чего-то ждёт, и Аллен, кажется, совсем уже сошедший со своего небольшого и явно нетвёрдого ума, совсем головой тронувшийся, потерявшийся в эмоциях, заблудившийся в своей любви, осторожно подходит ближе. Он держит в тонких пальцах красивую, старую, но оттого выглядящую лишь более дорого… Уздечку. Уздечку, надо сказать, в самом деле не совсем простую. Уздечку, о которой здесь ходит настолько много историй и рассказов, что она невольно привлекает к себе интерес искателей, собирающих по миру любые странности. Говорят, что с её помощью уже много лет из раза в раз удавалось приручать чуднОго и удивительного коня. Коня кровавого и страшного, коня, живущего где-то на дне глубокого озера, что питает деревню и убивающего любого, кто приблизится хоть к кромке воды. Канда хмыкает и всё-таки открывает рот. Он смотрит на Аллена хмуро, почти зло, губы шевелятся беззвучно, будто бы примериваясь к готовым сорваться с них словам. – Может быть, правда работает, а? – словно не замечая спрашивает тот, улыбаясь почти безумно и не понимая, что же такое странное вертится в его голове. Стоило только прикормить удивительного коня этого овсом, да накинуть на его страшную морду уздечку, как он тут же невообразимо менялся. Смирнел, на глазах людских из гривы его выпутывалась тина и водоросли, шерсть, драная и редкая, начинала лосниться, а сам он, будто бы, исполнял любую прихоть своего нового «владельца». Аллен как-то странно дёргается, вскидывает руку, и Канда, совсем не готовый к такому, только и может, что распахнуть от удивления сверкающие в темноте совсем как у кошки глаза, да замереть, не смея сдёрнуть с собственного лица эти странные, какие-то… В самом деле что ли волшебные? Ремешки. Уолкер, проклятый этот Уолкер, даже сам не понимает, что сделал. Только смотрит на юношу перед собой, смотрит, не смея шелохнуться, не смея упустить хоть момент, не смея… Просто ничего… Не смея. Он подносит ладонь к лицу Канды и тихо, совсем непривычно для себя улыбается, кладя пальцы на холодную кожу. – Юу? – негромко шепчет мальчишка, и тот, с заминкой в несколько секунд, несмело, робко поднимает на него глаза. Он уже успел распустить ко сну волосы, и теперь тяжёлые локоны, придавленные кожей ремешков, красиво облегают тонкую шею и плечи, заставляя экзорциста перед ним давиться воздухом от возбуждения. – Канда… Черноволосый мечник не отвечает. Он не в силах сказать хоть что-то, и это начинает Аллена в самом деле пугать. Уолкер садится на кровать рядом, лицом к юноше, и кладёт вторую руку на его щёку. Затем медленно, не веря даже самому себе, тянется ближе. Касается носом чужого, дышит тяжело и горячо, спугивает синие искры в чужих глазах и… И наконец… Целует его. И Канда (господи, неужели это в самом деле его Канда?) не сопротивляется. Сидит, прекрасные глаза свои закрывая, позволяет ласкать себя, позволяет гладить тяжёлые волосы, позволяет целовать губы и щёки, нос и подбородок, позволяет каждый миллиметр нежной кожи, не знающей ещё шрамов, покрывать ласковыми касаниями, словно бы чёртовыми этими, проклятыми его, лепестками, словно бы сам он, едва-только распустившийся лотос. Не понимает ещё, не знает, как реагировать на это, как принять, только слабо-слабо подрагивает, только… Позволяет. Но Аллену сейчас вполне этого достаточно. Даже этого, ему вполне… Достаточно. Он отстраняется, продолжая гладить шею черненького самыми кончиками пальцев, улыбается, робко глядя в чуть, кажется, смущённое лицо, и стягивает уже прочь ненужную боле уздечку, швыряя её на кровать. Канда всё так же молчит, и Уолкер решает, что вполне может подождать с ответом. Просто потому что ответ-то уже, по сути своей… Получен. Он сжимает чужую, холодную по старому обыкновению, узкую и совершенно обессиленную сейчас ладонь в своей, улыбается уже совсем просто и тепло, обнимает юношу за плечи и сидит так, ощущая плечом чужой и острый подбородок, который вот-вот проделает в нём очередную дыру, но отстраняться не думает, ведь так жарко, горячо даже, так нужно и верно, так правильно и хорошо. Именно так, как должно было быть уже давным-давно. Слишком давно. – Канда… Канда если бы ты знал, боже мой, Канда… Я ведь так давно… Боже, если бы только я понял раньше, если бы только… – он всё шепчет и шепчет, зная, что его совсем не слушают, что это сейчас совершенно не важно, на самом-то деле. Ничего, вообще-то, не важно.***
Возвращаться в Орден им приходится уже по отдельности. Канду посылают на следующую миссию, едва они успевают завершить эту, и проклятый гордец даже не удосуживается попрощаться, просто исчезая из их номера на утро того дня, в который они должны были сесть на обратный поезд. И Аллен переживает. Уверяет себя в том, что это по-идиотски совсем, глупо и беспочвенно, ведь Канда же… Просто Канда. Чёртов, мать его, Канда, у которого вечно всё совсем не как у людей, вечно через такую задницу, что проще повеситься, чем разобраться в мотивах его поступков. Но чёртово волнение всё равно никуда не исчезает. И когда Аллен возвращается, совершенно случайно заглядывая к смотрителю именно в тот момент, когда тот разговаривает с Кандой по телефону, он замирает прямо на пороге. Вслушивается в родной голос в телефоне, прикрывает глаза, стараясь заставить себя дышать, с силой сжимает кулаки, не обращая внимания на скомканный теперь отчёт. Всего несколько слов. Несколько грубых и не слишком длинных слов, брошенных в трубку Комуи. Но почему-то после этого его, наконец, отпускает. А потом Канда приходит сам. Уставший, вряд ли успевший даже поесть после миссии, Канда приходит в чужую комнату по собственной воле впервые. Когда слегка удивлённый таким поведением Аллен впускает его внутрь, мечник не сразу смеет перешагнуть порог. Но всё же входит, всё же садится, всё же силится что-то сказать, силится выдавить из себя такие необходимые, такие важные слова, что раздирают ему глотку, что рвутся наружу уже слишком давно… Аллен понимает не сразу. Он слегка напуган и не знает, что ему думать. Он садится на колени перед черноволосым, оглаживает, даже не замечая этого, тёплые бёдра, смотрит в глаза, преданно, но с совершенным непониманием происходящего, пока… – Роад тогда… И Уолкер оказывается совершенно сбит с толку. Он не понимает, при чём тут может быть эта девчонка, не понимает, как она закралась в его комнату даже сейчас, но слушает. Не прерывает, боится оборвать эту тонкую связь, что натянута сейчас между ними словно одна из невидимых струн Мари. – В моей голове видела… Тебя, чёртов Уолкер, видела… Тот кусает губы. Вглядывается в чужие глаза, пытаясь поймать в них нужное ему продолжение, и… Понимает, наконец. Понимает, что она видела. Понимает, почему так быстро ушла, что за важную информацию она разузнала. Тогда, в иллюзии, что она сотворила для Канды… Был он. И это объясняет всё. Объясняет, почему мечник так странно реагировал на него прежде, почему сбегал, едва только представлялась возможность, прочь от Аллена, почему… Да просто, чёрти, всё! Аллен молчит, пытаясь подобрать хоть какие-то слова, и Канда хмурится. Канде страшно, Канду почти тошнит от ужаса, от осознания, что он впервые так близко к кому-то оказался, впервые открылся… Он уже собирается подняться, уйти прочь, сбежать, как и прежде, как и всегда до этого, но Уолкер, всё-таки… улыбается. Улыбается, подаётся вперёд, кладя ладони на его затылок, приподнимается, тянет к себе удивлённое, несколько растерянное лицо, накрывает мягкие губы своими, не позволяя Канде и слова ещё сказать, не позволяя вновь подняться, даже двинуться с места. Юу, его бедный Юу ведь… Всегда был один. Совершенно не привык, что кто-то может быть рядом, совсем не знает, что такое обычное человеческое тепло рядом. Всё это время он не знал, как выразить свои чувства, не знал, как сказать Аллену, нужно ли это вообще делать, и всё-таки... Всё-таки эта глупая, вечно чего-то просящая, вечно требующая странного и невозможного душа, заставляла творить полные идиотизма вещи снова и снова. Просто потому, что он не мог, совсем не мог сказать вот так, прямо, глаза в глаза, обнажая душу, не мог протянуть своё сердце в окровавленных ладонях, боялся навязаться, боялся чужих рук, которые с такой лёгкостью смогут просто… Раздавить его. И когда Уолкер, наконец, это понимает, он совсем не может сдерживаться. Поднимается, валит мечника на спину, кладя ладонь на макушку, чтобы тот не ударился о стену, подминает его под себя, опять покрывает поцелуями нежное лицо, не в силах скрыть невероятную нежность, накрывшую его с головой. – Канда… Канда, прости меня. Прости меня, пожалуйста, я так долго… Я так долго не мог понять тебя, милый… Ему просто… Так хотелось быть… Обычным человеком. Совсем не тем сильным экзорцистом, вовсе не вторым апостолом, не Кандой даже! Так смертельно хотелось быть нужным, быть любимым, хотелось принадлежать кому-то… А этот «кто-то» оказался ну просто невозможнейшим идиотом, раз не понимал очевидного так долго! Канда и сам сейчас не понимает, что происходит. Ему только кажется, что что-то в груди, ужасно напряжённое, наконец, рвётся. Становится так спокойно, так хорошо, что он уже не считает нужным противиться самому себе. Просто кладёт руки на чужие плечи, притягивает ближе к себе и слабо, почти незаметно улыбается, зарываясь свободной рукой в белоснежные волосы. – Какой же ты… Идиот. Аллен не ждёт от него других слов. Не ждёт ярких признаний в любви, не ждёт открытой ласки, не ждёт… Вообще ничего не ждёт. Он знает, насколько сложно даётся Канда любое проявление чувств, и… Совсем это не важно сейчас. Потому что Канда давно уже сказал всё, что мог, всё, что должен был сказать. Потому что всё давно уже понятно, и… – Да. Да, Юу, милый мой… Я действительно круглый… Идиот. Но ты же позволишь, да? Теперь ты разрешишь мне сделать тебя… Своим? И Канда закрывает глаза, чувствуя ещё один поцелуй в шею, улыбается блаженной, сумасшедшей улыбкой, пока никто не видит его, обнимает теснее, вжимаясь пахом в чужие бёдра, слышит сдавленное оханье и искренне радуется горячей и каменной твёрдости под тонкими брюками вечно сдержанного, вечно воспитанного и вежливого экзорциста, откидывает голову, когда его волосы сжимают слишком сильно и резко дёргают назад, жмурится, едва сдерживая утробный стон от сильной, властной руки. Руки, которая, наконец-то, делает то, чего так долго от неё ждали, не размениваясь на ненужные сейчас нежности. Брюнет специально выгибается ещё сильнее, прижимается ближе, усмехается прямо в чужие губы и ловит полный восхищения взгляд на себе. И ему кажется, что это высшее наслаждение, о котором он только мог мечтать.