cut off my fingers to touch your smile
I blow kush to the stars that's above I feel down but my eyes looking up if I fall it's my fault I wanna be reborn in your arms
Красная полоса заката разгорается перед глазами самым настоящим пожаром. Солнце садится медленно, утопая в городском смоге, и Артуру кажется, будто никогда больше оно не взойдёт. Он провожает расфокусированным взглядом легко скользящие по крышам домов алые всполохи и думает о том, что Людвиг тоже должен это видеть. Хорошо было бы хоть на несколько минут стать единым целым, впитать и усвоить частицу чужой души, чтобы никогда отныне не быть разделёнными ни расстоянием, ни запоздалой ненавистью. Тогда не пришлось бы ни о чём говорить. Только держаться за руки и чувствовать друг друга. И неважно, что скрывалось бы там, под белой-белой кожей, — острое страдание или безграничное счастье. Всё было бы поделено на двоих. Артур мотает головой, пытаясь отогнать прочь сонное наваждение. Сдаёт перегруженная нервная система. Хочется то ли закурить, то ли лететь вниз, ломая собой ветви деревьев. Он щёлкает зажигалкой, борясь с желанием пустить огонь по шторам. В конце концов, это и есть красота — невероятно короткий миг между импульсом и его последним отголоском. Легко представить, как оплавится пластиковая оконная рама, и как дым повалит наружу, застилая собой вымазанное кровью небо. И удушье, и боль, и нелепая жертва, — всё придёт к одному финалу, но перед этим вспыхнет пламя. Так ведь и с Людвигом вышло. Бабаев откладывает зажигалку в сторону и возвращается к уже осточертевшей череде действий — бесцельно слоняется по тёмным комнатам, то закрывает наглухо, то открывает нараспашку окна и в очередной раз зачем-то перепроверяет замки входных дверей, точно ждёт кого-то. Вскоре действия теряют всякую последовательность, но именно они, маниакальные и сумбурные, удерживают Бабаева от очередного взрыва, после которого все вещи, чудом пережившие предыдущий такой приступ, будут разбросаны по полу и разбиты. Ковёр в гостиной до сих пор покрыт блестящей россыпью мелких осколков. Артур пытался убрать их сразу, но руки, помнящие Людвига слишком хорошо, не слушались. В итоге стало хуже — Артур опрокинул журнальный столик (на этот раз нечаянно), свалил с подоконника и без того зачахший кактус, а после отправился на кухню за бутылкой чего-нибудь крепкого. В последнее время большинство его попыток навести порядок заканчиваются пьяной эйфорией с неминуемым провалом до дна. Наверное, в таких ситуациях нужно иметь кого-то рядом. Артур достаёт из-под подушки телефон, молчащий вот уже третий день, и тщательно просматривает контакт-лист. Ни одного имени не хочется произносить вслух — Артур не знает никого лучше Людвига. Вальберг кажется полубогом («полу» лишь потому, что настоящие боги неуязвимы, жестоки и мстительны). Красивый — как любимое творение небес. Рассудительный — как человек, которому вместо его короткого земного века дана целая вечность. Да, такого, как он, можно было бы любить сегодня, завтра, и много лет после этого, но — не такому, как Артур. Артур давно признал свою неспособность просто жить. Он — крушение и беспорядок. Сбой в многогранно-идеальной системе. Что бы ни сделал, получится плохо. Плохо до того, что исправлять бессмысленно — только ломать без всякой жалости и начинать заново. Потому, наверное, и место он выбрал себе не в хрупком мире, где ничто не повторяется дважды, а по ту сторону экрана, где ошибки могут быть стёрты. Не всегда ведь они стоили денег. Когда Артур искал себя, о деньгах и речи не шло. Проиграл — давай сначала, и никаких проблем. Давно же это было. Но, кажется, Людвиг появился и того раньше. Просто пришёл, словно именно его из безликих миллионов Бабаев позвал, и остался насовсем. Артур понимает, это невозможно — не такие уж они и старые друзья (и не друзья вовсе), да и «насовсем» никто не остаётся. И всё равно — в груди болит, как будто на Людвиге этот мир держался и с его уходом развалился. Легко догадаться — Артур сам виноват, раз сумел так полюбить, а потом в тысячный раз всё безнадёжно испортить. Как будто иначе могло случиться. Пора бы уже привыкнуть и никого, кроме себя, не винить, но Бабаеву в первые дни вынужденного одиночества хотелось на Людвига повесить все смертные грехи, в бурую грязь втоптать всё чистое и искреннее. Вот только к Вальбергу грязь не пристаёт. Это его природа — быть безупречным и недосягаемым. И злись сколько угодно, ищи изъяны, выдумывай их на ходу и верь в небылицы, а проще не станет. Есть у Людвига такая особенность — врезаться в сердце глубоко и прорастать сквозь него цветами. Наверняка Бабаев не единственный, кому он снится. Чёрт бы знал, что с этим делать. Артур не придумал ничего лучше, чем пить до тошноты. Правда, многого не учёл, и вместо того, чтобы притупить чувства, иссёкся ими, бритвенно-острыми, в кровь. Вот потому и загнан теперь в угол, весь изранен, о бетонные стены разбит, зажат между невозможным прошлым и бесцветным будущим. А впереди ещё зима, у которой будут глаза Людвига. О весне и думать не стоит — руки у Людвига были по-весеннему холодными, и за то, чтобы их держать в своих, лихорадочно горячих и постоянно ищущих, Артур бы заплатил. Но вновь, как в детстве, дело не в деньгах, хотя ничего другого у Артура нет, — приходится суррогат чувств покупать, стремительно опустошая и кошелёк, и самого себя. Жалкое зрелище. Людвиг бы не сдержал презрительной усмешки, видя, как Артур опять кладёт на язык несколько пилюль из полиэтиленового пакетика, лишённого каких-либо подписей. Правильный, правильный мальчик. Ни единой помарки на белой-белой душе. Честное слово, ангел. От этого Бабаев только сильнее из себя выходит, телефон летит на пол, к осколкам. Куда уж ниже падать, Артур? Всему свой предел. Артур полностью согласен. Всему свой предел. Людвиг — его предел. Его. И это единственный смысл, в котором Вальберг может ему принадлежать теперь. Артур мешает алкоголь со снотворным, раздобытым без рецепта. Он знает, что утром придётся пожалеть об этом трижды, но ночи без Людвига действительно невыносимы. Они будто бы на целую жизнь длиннее. А всё началось нелепо и будто бы не по-настоящему. Артур флиртовал напропалую. Людвиг закатывал глаза и огрызался лениво. Он, несомненно, мог в ответ бить сильно, мог вцепиться в глотку, как сорвавшийся с цепи пёс, но почему-то всё же предпочитал клонить голову вниз и благосклонно смотреть на Артура из-под светлых ресниц. Было в нём какое-то царственное спокойствие и достоинство. Ни того, ни другого в самом Артуре не наблюдалось. Он неизбежно влюблялся. С тенью снисходительной улыбки на губах Людвиг вскоре стал бесстыдно ему подыгрывать. В основном — от скуки, настолько всеобъемлющей и убийственно реальной, точно Вальберг уже тысячелетиями наблюдал за обитателями Земли и видел, как рождались и рушились империи, как войны начинались блеском металла и заканчивались ржавчиной на полях, как восходили новые династии на престол и однажды падали. Осталось лишь увидеть, как всё закончится. Об этом Людвиг в последнее время задумывался особенно часто. Не всерьёз, конечно. И Артур — не всерьёз. Он должен был стать лекарством от меланхолии. Не более того. Это случилось на одной из шумных вечеринок в честь завершения какого-то турнира. Людвиг мало что помнит теперь, потому что тогда это не имело никакого значения, — он думал о том, как наконец-то расслабиться и дать себе возможность выбиться из идеального графика. Забавно, но всё у него было до того продуманно и выверено, что даже время на условное «сойти с ума» он выбрал сам. Зато коктейли не выбирал. Пил всё, что попадалось. Просто хотел узнать, как это бывает, когда всё выходит из-под контроля. Кто же мог подойти для подобного эксперимента лучше, чем Артур, чьё присутствие само по себе создаёт хаос? Как бы Людвиг ни старался отключиться, он осознавал каждое своё движение, когда танцевал, и ощущал на себе голодный взгляд Артура. Он осознавал каждый свой шаг, когда шёл к Артуру, чтобы попросить его уехать отсюда прямо сейчас. Алкоголь не разбивал оков безупречного самоконтроля. Всё вокруг оставалось отвратительно реальным. — Я знаю, ты хочешь, — прошептал Людвиг, склонившись к Бабаеву. — Пойдём скорее. У Артура шало блестели глаза, и в тот момент он был влюблён безумно. Купленные в этом же клубе таблетки помогали ему возвести и без того острое чувство в абсолют. Дезориентированный и запутавшийся в себе, он пошёл бы за Людвигом куда угодно, даже если в самом конце его не ждало бы ничего, кроме длинных больничных коридоров. Во взгляде Вальберга Артур увидел обещание, которому безоговорочно поверил. Какое-то далёкое-далёкое сияние. Почему-то он подумал, что это и есть его настоящая жизнь, пусть и расцвеченная тёмно-синим и фиолетовым, заглушенная рваным музыкальным ритмом, утонувшая в нефтяной черноте расширенных зрачков. Уйти сейчас с Людвигом, проснуться с ним, быть с ним, всё — с ним. По дороге из прокуренного до синевы под потолком клуба Артур ни на секунду не отпускал руку Людвига, словно тот мог исчезнуть в любое мгновение. Город проскальзывал мимо уродливой мешаниной цветов и плыл по стёклам дождевой водой. Профиль, вычерченный в темноте неоном, казался безупречным. В кожаной тесноте автомобильного салона они целовались мокро и грязно, не замечая в зеркале заднего вида укоризненного взгляда уставшего и откровенно раздражённого водителя. Артур упрямо пытался стянуть резинку с небрежно собранных в хвост волос Людвига, и, когда ему наконец-то удалось, отстранился, чтобы дать себе возможность просто рассмотреть Вальберга. Тот нахмурился и, как будто испугавшись зрительного контакта, снова притянул Артура к себе. Резинка так и осталась на запястье Бабаева. Они вышли из машины прямо перед отелем. Людвиг не позволил Артуру поддержать его хотя бы под локоть, но сделал это так мягко и так осторожно, что подобный жест был забыт сразу же. Дождь остервенело хлестал по спине. Промокшая одежда отяжелела и гадко липла к телу. Людвигу не терпелось поскорее снять её. Артуру не терпелось помочь ему с этим. Правда, и здесь Людвиг, закрыв за ними дверь своего номера, отстранился. Почему-то подобное действие в его глазах имело особенно интимное значение, и он не позволил Артуру даже коснуться мутно блестевшей молнии толстовки. Вальберг раздевался медленно. — Ты сведёшь меня с ума, — на выдохе выпалил Артур. Никогда ещё ожидание не казалось ему настолько прекрасным и настолько мучительным одновременно. Тень Людвига плавно двигалась на стене, пока не слилась с тенью Артура. Зарево города, напоминающее, скорее, зарево лесного пожара, било в плотно задёрнутые шторы. Людвиг всё ещё мог передумать, но окончательным и бесповоротным решением оказалась таблетка, переданная изо рта в рот при поцелуе. Шорох постельного белья прошёлся наждаком по спине Вальберга, заставив вздрогнуть. Эта дрожь передалась Артуру и отозвалась пронзительной нежностью в его груди. Он всё понял неверно. Глаза в глаза и кожа к коже. Артур понятия не имел, что порой случается вот так — до жгучего желания быть впаянным-вплавленым в чужое тело, чтобы до последнего полу-вздоха — едино и неразлучно. В Людвиге не было ни капли податливости и мягкости. Он отталкивал, когда хотел, и вновь неумолимо притягивал к себе. На коже проступали следы его зубов и рук — порой казалось, только казалось, что вместе с кровью. Но если бы это было по-настоящему, то Артур всё равно не стал бы Людвига останавливать. Он бы умер этой ночью. После в голову лезла всякая нелепица, что-то из мифов и детских сказок, в которых далёким ледяным королевством правил справедливый и мудрый король, ведущий свой древний род от богов. Но Вальберг ещё не был королём. Он был принцем. Даром что безжизненных земель, закованных в вечную мерзлоту. — Ты как скандинавский принц из ледяного королевства, — сказал Артур, но Людвиг, проваливаясь в сон, совсем не слышал его. А утро было пепельно-серым, обугленным по краям, тяжёлым от дождевой влаги в воздухе. Оно пронзительно выло сиреной скорой помощи за окном, и чёрт знает, где и что случилось в тот день, но Артуру, с его страшной головной болью, было не до размышлений о дурных предзнаменованиях. Он наугад потянулся к Людвигу и кончиками пальцев нашёл только прохладу смятых простыней. Можно было решить, что всё приснилось, но чужая резинка для волос по-прежнему болталась на запястье Артура. Артур не уверен, что он действительно проснулся тогда. В голове всё путается, даты обращаются в нули, время не значит ничего. Одуряюще сложная ретроспектива памяти распадается на тонкие бумажные слои. Дни — лишь в общих чертах минувших событий. Ощущения — какой-то тёплый тупик в тёмном пространстве. Людвиг — цветной, но почему-то размытый образ на обратной стороне век. Возможно, и не было ничего. Возможно, то был чей-то ещё смех в темноте. Бабаеву проще думать о том, что Людвига никогда и не было рядом, чем знать, что причинённого ему вреда не измерить. *** Людвиг живёт осторожно и упорядоченно. Да, пожалуй, в первую очередь упорядоченно. Как по расписанию, всему отведён свой определённый час, и даже чувства обычно будто бы укладываются в рамки скупой необходимости. Новый день никогда не преподносит сюрпризов — ни хороших, ни плохих. Вернее, так только Людвигу кажется. Иллюзия контроля, за которую он так отчаянно хватается, временами рассеивается, и неумолимо наступают худшие для Вальберга дни. Сегодня — один из них, когда не получается быть равнодушно-спокойным, и руки непроизвольно тянутся то к пачке сигарет, то к бритвенно-острому лезвию. Артур бы понял. В сущности, это его мысли до сих пор текут сквозь Людвига, смешивая кристально чистую реальность с золотистой солнечной мутью, плывущей по воздуху в последние дни выгорающего лета. Они с Артуром видели одинаковые сны ещё задолго до встречи. Они сличали отмеченные на координатной прямой точки и, будучи совсем разными, вдруг находили удивительные сходства. Например, в один и тот же день июня, напоенного сухим теплом, в распахнутые окна их домов, находящихся на разных континентах, влетела птица. Было в этой маленькой детали что-то нежное и уязвимое, как в этих самых двух птицах, напрасно бившихся в замкнутом пространстве, пока детские руки не изловили их бережно и не выпустили на волю. Вальберг мнёт пустую сигаретную пачку и не чувствует жёстких картонных углов, упирающихся в рассечённую ладонь. Напоминает себе снова, что не зря закрыл за собой дверь, осознав окончательно, что с Бабаевым невозможно безопасное и спокойное «наверняка». Никакими силами и никакими надеждами его нельзя удержать от падения. Только если с ним — в огонь, но Людвиг слишком высоко ценит всё, чего он достиг, чтобы вот так за бесценок отдать. Несколько месяцев Артур неосознанно пытался запутать его и лишить всяких ориентиров. Людвиг помнит едва-едва. Помнит так, словно это было не наяву, а в каком-то мучительном полусне, от которого хотелось поскорее очнуться. Нет, конечно, не всегда было плохо. Напротив, с Артуром впервые Людвиг ощутил некое подобие свободы, но оказалось, что такая свобода ему даром не нужна, потому что на деле она превращалась в страшную вседозволенность. В эти месяцы они как будто шли сквозь гарь и дым по узкой-узкой тропинке, которая в любой момент могла привести к обрыву. Людвиг эгоистично и малодушно рад, что ему удалось сойти с этого пути. Жаль — без Артура. Тот до сих пор в темноте, и в ней он навечно обречён метаться. Таков Артур. Такова его привычка во всём искать предел: пить — до беспамятства, трахаться — до полного изнеможения, любить — до смерти. Никаких полумер. Вечера, один за другим, заканчивались за запертыми наглухо дверями. Каждый раз — как самый последний. Артур спускался в самый ад, но взгляд его при этом был обращён исключительно к небу. Людвиг не понимал, как человек, всей душой стремящийся к прекрасному, мог так стремительно погружаться в болезнь и разложение. Вальберг замечал туман в чужих глазах, но не замечал, как стремительно слеп сам. Для него Артур долго оставался всего-навсего возможностью для отмеренного часами сумасшествия. Они гуляли ночами, глотая таблетки, а к утру всё возвращалось на свои места. По крайней мере, так казалось в полумраке, который в последнее время поселился в спутанном сознании. Ничего другого Людвиг не хотел. И особенно — доверия, но Артур беззаветно вверял ему всего себя. Началось это с того, что он, нуждаясь в собеседнике, стал вечерами рассказывать о тех вещах, о которых зачастую не рассказывают даже близким друзьям. Он рассказал о своих детских мечтах и о том, как они пошли прахом. Потом — о своей первой любви и о том, каким разочарованием она была. Кажется, ни одна из этих историй не имела хорошего конца. Именно поэтому Людвига пугал тот факт, что и о своей нынешней жизни Артур говорил как о чем-то безнадёжно разбитом и выброшенном на свалку. Оставалось только осознать, что Людвиг сам был теперь частью этой жизни. «Знаешь, я испортил всё». Вскоре подобные разговоры вошли в норму. Артур много говорил и много курил, а Людвиг молчал, не без усилий сохраняя вид беспристрастного слушателя. Чужая искренность забиралась дрожью под кожу и остервенело драла мельхиоровыми когтями изнутри. О себе Вальберг так ничего и не дал знать, кроме того, что сам Артур мог уловить в его словах и поведении. Людвиг был уверен — такой человек, как Бабаев, не способен быть чутким, но однажды, наугад бредя по узкой аллее, он спросил: — Ты многого боялся в детстве, правда? Людвиг в ответ покачал головой. Артур не поверил нисколько. — У тебя движения механические. Так бывает, когда приходится постоянно заставлять себя идти куда-то, куда ты не хочешь, и делать то, чего ты терпеть не можешь. А ещё — оставаться там, где тебя всё пугает. У Людвига было превосходное детство, затерянное в холодной шведской зиме. Счастливое и самую малость одинокое. Последнее, впрочем, нисколько не мешало, лишь позволяло больше времени уделять нехитрым увлечениям. Но Людвиг и правда многого боялся. Сначала — разрывающих небо гроз и уличных собак, темноты и незнакомцев, резкого шума и насекомых. Потом — неоправданных родительских надежд и порицания. Страхи росли вместе с Людвигом. Так он и пришёл к непрерывному самоконтролю. Механическому сознанию — механические мечты, в число которых едва ли входило стремление быть понятым и принятым. Именно поэтому было так странно обо всём этом рассказывать Артуру, незаметно для себя намертво вцепившись замёрзшими пальцами в его запястье. Не собирался ведь. Словно рухнул в одно мгновение барьер. Людвиг впервые за долгое время почувствовал себя беззащитным, несмотря на сомкнувшиеся вокруг него объятия. Стало предельно ясно — Артур для него начался с какой-то детской травмы, и ничего больше, кроме фантомной боли старых ран, от него получить было нельзя. Но теперь Артур знал о Людвиге больше, чем кто-либо другой. В осколках чужого прошлого он видел будущее. Настоящее оставалось неясным. Лишь рассвет за рассветом разливался кровью и насквозь пропитывал бесцветное небо. На автопилоте Людвиг дожидался душного вечернего марева и на закате, когда зыбкие тени неумолимо росли, снова падал в руки Артура. Эта губительная привычка грозила обернуться помешательством и зависимостью. Той, последней, ночью ветер носил по тротуару обрывки странно знакомых мелодий и чужих разговоров. Людвиг то и дело оборачивался назад, в темноту парковых зон и в непрерывное движение автомобильных дорог, пытаясь найти что-то определённое, но суть ускользала от него, и он вновь растерянно смотрел вперёд. Ответ пришёл сам по себе — Вальберг попросту не должен был сейчас находиться в месте, где всё шло стремительно и звучало запредельно громко. Дома лучше. Дома — таёжные леса, кристально чистые озёра и их каменистые берега. Дома — безопасность, самоконтроль и внутренняя тишина. —Тебе нечего бояться, — произнёс Артур, заметив нервную дрожь в пальцах, крепко переплетённых с его собственными. — Я бы умер за тебя, Людвиг. Людвига тогда как ледяной водой окатили. Он остановился и посмотрел на Артура, точно прежде его никогда не видел. Перед глазами стояла мутная пелена, и тусклый матово-белый свет уличных фонарей не мог сквозь неё пробиться — он был чудовищно далеко, но за него хотелось ухватиться как можно крепче. В горле першило от сладковатого дыма. Тянуло кашлять. Вальберг отстранился, точно вспышкой промелькнуло в темноте лезвие. Слова — ножи. Если так Артур шутил, то он выбрал неправильное время и неправильное место. А если так он признавался в любви, то это был худший вариант из всех возможных. Никто не должен умирать ради чужого имени. Жить — может быть. Но умирать? Даже красоты ради говорить об этом не стоило. — Брось, — зло процедил он. — Не говори того, в чём не уверен. В конце концов, кто-нибудь может оказаться ещё дурнее тебя и поверить. Лучше пойдём обратно, я хочу спать. Артур продолжал нести всякую чушь, но Людвиг его не слышал — в ушах шумело. Накатила тошнота, и вдруг стало бросать то в жар, то в холод. Прямо у отеля Людвига согнуло пополам, и до номера он добрался только с помощью Артура. На кровать рухнул тяжело, лицом вниз. От резкой смены положения стало мутить сильнее, словно комната кружилась, и Людвиг не нашёл ничего лучше, чем считать от нуля до десяти, чтобы отвлечь себя. — Зря столько пил. И зря лёг. Надо было в ванную идти. Сейчас же рвать будет, — совершенно безмятежно произнёс Артур, присев на край кровати. Сам набрался не меньше Вальберга, разве что прочнее немного оказался, а теперь вот — как заботливая мамаша себя вёл, по волосам осторожно гладил. Людвигу хотелось остаться одному, но Артур не позволил, переступив через чужое отрицание. Та ночь была во всех смыслах невыносимой. Через несколько минут Людвиг, сидя на полу в ванной, то прислонялся горячим лбом к кафельной стене, то приваливался плечом к закрытой двери, — ждал, когда же всё это закончится. В глазах темнело. Артур сказал, что сходит за водой и тут же вернётся. Людвиг кивнул. Это сейчас он знает, что Артура не было около минуты или двух. Тогда же его отсутствие тянулось бесконечно. Казалось, Бабаев уже никогда не придёт — ни он, ни кто-либо другой, и Людвиг останется здесь совсем один. Он тяжело дышал, а когда попытался встать, чтобы найти Артура, — рукой снёс одну из стеклянных полок. О том, что пошла кровь, он догадался только по тому, как легко скользнула ладонь по кафелю при повторной попытке подняться. Людвиг не мог избавиться от ощущения, будто вся его кожа покрылась чем-то горячим и липким. — Ты ведь не должен был уходить, правда, Артур? Тихо скрипнула дверь. Вдребезги разлетелся выпущенный из рук стакан с водой. Артур, опустившись перед Людвигом на колени, звал его по имени, тряс за плечи, просил открыть глаза, просил не засыпать. А потом — синие отсветы на стене и красные блики на мокром асфальте, страшная суета и незнакомые голоса, больничные коридоры и размеренный гул аппаратуры. Мир распался на отдельные формы и цвета. Людвиг готов поклясться, что Артур ни в чём не был виноват — ни в передозировке, ни в последующих нескольких днях полного одиночества в окружении строгих лиц и дежурных вопросов о дрянном самочувствии. И всё же он не смог заставить себя после этого поговорить с Артуром. Элементарно — хотя бы сказать о том, что уходит из команды. Десятки пропущенных звонков и отправленных в пустоту сообщений не могут унести печаль с собой. Артур не бросит бессмысленного самоистязания. Может быть, ты прав, и там, в темноте холодных глубин, есть что-то, ради чего стоит умирать сотни раз. Может быть. Но я не хочу. Однажды я узнаю, как это произошло, и всё тебе объясню, и ты обязательно поймёшь, потому что для тебя непостижимого нет. Только не сегодня. Людвиг выключает телефон, чтобы жить, и уже не важно — упорядочено ли, осторожно ли. Просто — жить.