In Extremis

Воздух в Кехиде после полудня был стянут ленивой, всепроникающей жарой, и Деак, пообедав, позволил себе блаженно размякнуть на диване в каминной, наслаждаясь легким ветерком из раскрытого окна. Слуги не тревожили его в минуты отдыха без особой на то надобности и занимались привычными делами, не производя шума и суеты. Прекрасная погода и благословенная тишина убаюкивали не хуже колыбельной, и Деак, ощутив, как к нему подбирается дрема, не стал прогонять ее – сомкнул веки и устроился удобнее, готовясь мягко соскользнуть в сон. Услышав громкий хлопок где-то за окном, он успел предположить, что кто-то из проезжающих мимо крестьян щелкнул кнутом, подгоняя упрямую лошадь или мула; но за хлопком последовал оглушительный звон разлетающегося стекла совсем рядом, и Деак, подскочив на своем месте, свалился с дивана на пол. Боли от падения он не ощутил – обуявший его ужас с успехом заглушал все прочие чувства. Хлопок повторился – выстрел, конечно же, это был выстрел, - и Деак услышал, как выпущенная пуля со свистом рикошетит от стены. На улице кто-то истошно завизжал. Не разум руководил в тот момент действиями Деака, но один лишь слепой инстинкт, побуждающий выжить любой ценой. Мгновенно сообразив, что спинка дивана едва ли будет надежной защитой, Деак на четвереньках пополз к дверям – должно быть, выглядел он при этом до смешного нелепо, особенно когда после очередного выстрела испуганно припал к полу. Мимолетно он вспомнил о том, что в коридоре висит собранная еще дедом коллекция оружия, но не принял эту мысль всерьез – он никогда не держал в руках ни ружья, ни пистолета и представить себе не мог, что сможет выстрелить в живое существо. - Отступник! – донеслись снаружи яростные крики, лишь немного приглушенные расстоянием. – Предатель! Деак не добрался до двери – спрятался за камином и попытался перевести дух. Достать его с улицы сейчас было невозможно, но он не знал, что будет делать, если эти люди (а их, судя по количеству голосов, было не меньше полудюжины) ворвутся в дом. Вряд ли удастся откупиться от них деньгами и ценностями – судя по тому, что они кричали Деаку, им нужен был он и никто более. - Либерал! – продолжали они, подтверждая его предположения; новый выстрел разнес стоящую на камине вазу, и Деака обсыпало мелкими осколками и глиняной пылью. – Он хочет уничтожить страну! Теперь стало очевидно – это был кто-то из тех, кому не пришелся по душе добровольный отказ Деака от привилегий, которыми члены его семьи могли пользоваться по праву рождения. Когда он объявил о своем решении, крестьяне были готовы носить его на руках, но дворяне Залы встретили его гробовым молчанием. С тех пор он не появлялся в собрании, думая не раздражать их лишний раз, но они, как оказалось, помнили о нем – и сами пришли к нему. - Выходи! – рявкнул кто-то. – Покажись, трус! Деак начал бы молиться, если б был в состоянии, но от страха у него намертво перехватило горло. Смерть, грозившая ему, была глупой до чрезвычайности, но это была смерть – а Деак в тот жуткий момент чувствовал острее всего, что вовсе к ней не готов. Очередной выстрел громыхнул совсем рядом с окном, и Деак обреченно понял, что ему остались последние минуты. Все, что он мог сейчас – не показывать своей слабости и погибнуть с гордо поднятой головой, но это оказалось совсем не так легко, как пишут обычно в романтических книгах о благородных и отважных героях. Деак никогда не считал себя героем, но вряд ли это могло сейчас оправдать его постыдное, болезненное слабоволие. - Катитесь отсюда! – вдруг услышал он голос Йозефа, старого егеря, ныне исполнявшего в поместье обязанности кольщика дров. – Устроили шум! Господин Деак этого не любит! - Да! – поддержал его звонкий голос Петера, садовника и по совместительству жениха кухарки. – Убирайтесь отсюда, а то пулю схватите! Выстрелы повторились, но, к счастью, новых криков за ними не последовало. Пользуясь установившейся паузой, Деак осторожно высунул голову из-за камина и обмер, потому что в комнате он, как выяснилось, был не один – в дверях стоял и укоряюще смотрел на него ни кто иной, как Его Величество. - Вы предали монархию, - сказал он печально, подходя к Деаку; тот вспомнил, что при появлении императора необходимо встать, но не смог этого сделать, ибо руки и ноги его занемели. – Видите, что происходит, когда кто-то пытается сломать привычный порядок вещей? Хаос и насилие – вот единственное следствие всех ваших действий. Деак хотел возразить, что никогда не помышлял посягнуть на вековые устои монархии, что единственным его желанием было обеспечить народу лучшую жизнь, и это должно было послужить одному лишь процветанию империи; но говорить он тоже не смог, ибо все силы оставили его, когда он увидел в руках императора ружье, направленное ему в лицо. - Уничтожить крамолу – вот единственный способ спасти империю, - сказал Его Величество спокойно и холодно. – Вы могли стать выдающимся человеком, но избрали неверный путь. Деак не успел ничего сделать, чтобы защититься – грянул, оглушая его, последний выстрел, и после этого Деак проснулся. Сдержать рвущийся из груди крик он не успел и резко поднялся на постели, закрывая руками лицо, покрытое ледяным потом. Не сразу ему удалось осознать, что образ карающего монарха – не более чем видение, порожденное разыгравшимся во сне воображением; что давняя сцена в Кехиде случилась более пятнадцати лет назад, и злосчастное поместье давно продано; что сейчас Деаку не грозит ничего – его тогдашние обидчики далеко, а он сам сейчас – у себя в номере в «Королеве Англии», и… он не один. В потемках было слабо видно, как пошевелился и приподнял голову от подушки лежащий рядом Андраши. - Что с вами? – сипло спросил он, нашаривая руку Деака и пытаясь увлечь того обратно на постель; охваченный гнетущей опустошенностью и от того покорный, Деак послушно лег. – Дурной сон? - Да, - признался Деак, прерывисто дыша. – В меня стреляли. Как тогда, в Кехиде, когда на меня напали… - Да, вы рассказывали, - заметил Андраши, придвигаясь к нему; он сбросил с себя сон, по своему обыкновению, быстро, и голос его зазвучал крепче. – Случается, что во сне нас навещают какие-то опасности, которых мы в прошлом избежали. Когда я услышал о своем приговоре, мне самому часто снилось, что меня вешают. Деак хотел сказать ему и об императоре, и о роковом выстреле, но не решился, думая, что это будет звучать глупо и даже по-детски. Только дети могут бояться своих кошмаров… но этот был столь ярок и похож на реальность, что Деак до сих пор не мог избавиться от липкого чувства, будто на самом деле его убили тогда в Кехиде, и жизнь его кончилась, а все, случившееся после – лишь предсмертный бред. Он мучительно зажмурился, чтобы закрыться от этого сумасшедшего подозрения, и вдруг ощутил на своих губах осторожный поцелуй. - Успокойтесь, - прошептал Андраши совсем рядом. – Это был просто сон. Прикосновение и ласковый голос отогнали прочь чувство вины за собственную слабость; Деак молча обнял любовника, спрятал лицо у него на плече и замер так, позволяя ощущению чужой близости вытеснять, выжигать из его сознания все дурные предчувствия. - Вам нужно еще поспать, - сказал Андраши, услышав, что Деак дышит спокойно, и снова лег рядом, не разрывая полностью объятия. – И я бы не отказался… - Спасибо, - пробормотал Деак вполголоса, на что Андраши лишь удивился: - За что? Спите, друг мой. Не думайте о плохом. Исполнить это было куда легче, когда он был рядом; Деак сам не сообразил, когда сон, совсем было улетучившийся, вновь настиг его и неумолимо утянул за собой. Проснулись рано и сели завтракать, не вспоминая о ночном пробуждении. Деак пил маленькими глотками кофе и читал газету, краем уха слушая, что говорит Андраши – а тот говорил, не замолкая и не переставая жевать свои любимые сливочные эклеры: - Господин Этвёш хотел встретиться сегодня… обещал представить свой конституционный проект. Его позиция по еврейскому вопросу казалась мне довольно здравой. Интересно, что он скажет о славянских меньшинствах… - Да, да, - отозвался Деак, откладывая газету. Этвёш был союзником из тех, которыми не разбрасываются, и лучше было не задевать его отменой или переносом намеченной встречи; меж тем Деак не был уверен, что будет сегодня в состоянии покинуть свое обиталище. Хоть он и старался держаться, как ни в чем ни бывало, тень не рассеявшегося до конца сна продолжала стоять за его спиной, вселяя в него тягостное, непреодолимое ощущение собственного бессилия. - Вы себя дурно чувствуете? – спросил вдруг Андраши, и Деак вздрогнул: был бы он подвержен суевериям, то непременно решил, что проницательность его друга имеет не иначе как дьявольскую природу, ведь скрыть что-то от этого человека было решительно невозможно. - Немного, - уклончиво ответил он, жалея, что оставил газету – за ней можно было спрятаться, как за щитом, от обеспокоенного и сострадательного взгляда. - Я мог бы встретиться с господином Этвёшем один, - сказал Андраши, заметно расстроенный. – Но мне кажется, вам стоит глотнуть свежего воздуха. Прогулка пойдет вам на пользу. Деак хотел осторожно, чтобы не обидеть своего вспыльчивого собеседника, высказать сомнение в правоте его слов, но в этот момент в номер постучали. - Срочная телеграмма из Вены, господа! Андраши и Деак недоуменно переглянулись. - Вы ждете известий? – спросил граф. - Нет, - покачал головой Деак, гадая, кому в столице могло прийти в голову написать ему. Разве что Сечени мог упрекнуть, что он совсем забыли о старом друге – Деак и Андраши не появлялись в Дёблинге уже несколько месяцев, поглощенные своими рутинными делами, хоть кто-то из них мог обмолвиться при случае о том, что надо навестить несчастного графа, высказать ему свою поддержку в тот момент, когда правительство с новой силой ополчилось на него. Но Сечени не писал телеграмм, предпочитая обычные бумажные письма. Изменил ли он своим привычкам? Или случилось что-то еще? - Войдите! – позвал Деак наконец, поняв, что пауза затягивается. Андраши сидел ближе к двери и, встретив короткий кивок Деака, принял телеграмму из рук лакея. Тот, получив монету, оставил их; разворачивая бумажную ленту, Андраши коротко усмехнулся: - Как считаете, новость хорошая или плохая? - Сейчас узнаем, - пожал плечами Деак и потянулся к оставшемуся на блюде эклеру. На секунду он упустил Андраши из вида, а когда вновь поднял на него взгляд – не узнал его. Ни разу он еще не видел, чтобы граф смотрел на что бы то ни было с таким выражением – оцепенелым и затравленным, полным одновременно первобытного ужаса и истового, почти обморочного горя. - Сечени, - сказал Андраши омертвелым голосом, и Деак сразу все понял. – Самоубийство. Деаку всегда казалось, что жена Сечени сделана из стали, и сейчас она только подтверждала это – стояла неколебимо и прямо, сложив на животе руки и благодарно, но скупо кивая каждому, кто приносил ей свои соболезнования. Глаза ее смотрели из-под вуали строго и спокойно, точно не ее мужа готовились предать земле в часовне Надьценка. Оказавшись рядом с женщиной, Деак коротко поклонился ей. - Я очень сожалею вашей утрате. - Он вас очень ценил, - внезапно заговорила она осипшим, надтреснутым голосом, выдававшим проведенную в рыданиях ночь. – Спасибо, что приехали. - Я не мог бы поступить иначе, - сказал Деак. – Мне жаль, что меня не было рядом, когда… когда… Он не смог говорить дальше, а графиня коротким умиротворяющим жестом дала ему понять, что неуместно будет далее развивать тему. Испытывая неловкость и стыд – и перед ней, и перед несчастным, который принимал роковое решение в одиночестве, доведенный до той крайней точки страха перед грядущим, за которой заканчивается любая надежда, - Деак отошел и уступил Андраши возможность сказать сочувственное слово. Тот вел себя странно – дернулся, будто хотел приложиться к руке и лишь в последний момент вспомнил, что ситуация к тому не располагает, отчего-то спрятал глаза и сбивчиво забормотал: - Я скорблю вместе с вами… Графиня кивнула ему, а Деак покосился на него с тревогой. Он заметил уже, что с самого утра Андраши вел себя слишком нервно даже для человека, потрясенного смертью друга и наставника – не произносил почти ни слова, пил на порядок больше обычного, до крови кусал побледневшие губы, а бившую его дрожь можно было заметить даже под тяжелым плащом, в который Андраши кутался судорожно, как сраженный лихорадкой – в теплое, но не греющее его одеяло. Наблюдая за своим спутником с нарастающим беспокойством, Деак с изумлением понимал, что тот до полусмерти чем-то испуган; глядя на графа, можно было подумать, что над ним готовятся произнести смертный приговор. Это было тем более странно, ведь Андраши говорил неоднократно, что за время изгнания успел примириться со своей, пусть и символической гибелью. Деак тихо тронул своего спутника за руку, надеясь, что это вернет его в реальность. Произошла короткая заминка – Андраши мялся на месте, а графиня смотрела на него, ничего не говоря. По счастью, Андраши опомнился быстро и, напоследок поклонившись вдове, поспешно отошел. Деак пошел за ним; стоило им достаточно отдалиться от тех, кто теснился у гроба, он не замедлил задать вопрос. - Что с вами? Вы сам не свой. - Ситуация тому способствует, разве нет? – осведомился Андраши с каким-то диким смешком. Деаку показалось на миг, что его спутник сейчас разрыдается, но этого не произошло – тот просто отвернулся и принялся ожесточенно тереть лицо ладонями. - Я… я в порядке, - проговорил он глухо, понимая, очевидно, что Деак продолжает смотреть на него. – Просто я не спал ночь, и… мне надо остыть. Слишком все смешалось в голове и теперь кипит там, как в котле. Теперь испугался и Деак – кто знает, вдруг безумие, вынужденное оставить безжизненное тело своей прежней жертвы, нашло себе новую? При одном воспоминании об осунувшемся, с черными провалами больных глаз лице Сечени, постаревшего более чем на десять лет почти сразу после того, как помешательство сразило его разум, Деак понял, что не сможет вынести, если Андраши постигнет та же участь. - Вы хотите уйти? – спросил он опасливо, стараясь ничем не выдать, какие жуткие мысли посетили его голову. Андраши отнял руки от лица. По-видимому, ему удалось хоть немного прийти в себя. - Это было бы неуважением к покойному, - произнес он с тоской и вдруг, натолкнувшись на взгляд Деака, коротко и мягко, совсем по-своему улыбнулся. – Не бойтесь за меня, друг мой. Я выдержу. Тут под свод заполненной людьми часовни взметнулось пение, мгновенно подхваченное сотней голосов – затянули Miserere, и Деак поспешил вернуться к прочим скорбящим вместе со своим спутником. Никто не смотрел на них, и все то время, пока гроб устраивали в приготовленном для него месте, а потом закрывали тяжелой плитой, Деак провалился в лишенную всяких телесных ощущений прострацию и чувствовал только одно – как Андраши держит его запястье кончиками непривычно холодных пальцев. В гостиницу вернулись затемно. Андраши, уставший и более не скрывающий своего подавленного состояния, удалился к себе, но спать не лег – Деак, занявший комнату по соседству, слышал через тонкую стену, как граф меряет шагами пол, скрипит стулом, открывает и закрывает окно, ложится в постель и затихает ненадолго, чтобы потом встать и начать вновь метаться из стороны в сторону, как угодивший в клетку зверь. Деак слушал все это стоически, но чем дольше продолжались мучения Андраши, тем больше оставляла Деака всякая тактичность и нежелание беспокоить человека, который явственно хочет побыть один. В конце концов он не выдержал – вылез из постели, наскоро оделся и, проклиная все, пошел стучаться в соседнюю дверь. - Кто это? – спросил Андраши подозрительно. Деак, не зная даже, что сказать для оправдания своего неожиданного появления, обессиленно прислонился к двери лбом. - Это я. Дьюла, откройте. Андраши помедлил, но все же впустил незваного гостя – Деак осторожно переступил порог, мимолетно поразившись тому, как Андраши умудрился навести такой вопиющий беспорядок в скромной комнате, где провел всего пару часов. Присесть было решительно негде: постель была разворошена, а на стуле – свалена комом одежда, которой по какой-то причине не нашлось места в комоде, поэтому Деак остался стоять, внимательно разглядывая своего спутника и страшась отыскать в его облике черты приближающегося сумасшествия. - Что с вами? – повторил он свой вопрос, на который днем так и не получил ответа. – Я тоже потрясен случившимся, но вы… Андраши рассеянным жестом взлохматил свои непослушные, закучерявившиеся от дождя волосы. Он по-прежнему избегал встречаться с Деаком взглядом, и тому хотелось подойти ближе, обхватить его лицо ладонями, заставить посмотреть на себя – но подобного рода насилие было, конечно же, совершенно неприемлемо. Андраши мелко, свистяще дышал и молчал. Его молчание было, как оказалось, страшнее всего. - Дьюла, - заговорил Деак, понимая, что готов уже не убеждать, а умолять, - если вы мне скажете… - Он не мог, - внезапно выпалил Андраши, поднимая на него лихорадочный, просящий взгляд. – Я не верю, что граф Сечени мог сделать это с собой. Это было убийство! Что-то начинало проясняться. Предчувствуя, что могло стать причиной столь глубокого смятения Андраши, но еще не понимая этого в достаточной мере, чтобы высказать догадку вслух, Деак заговорил нерешительно: - Осмелюсь сказать, что я неплохо знал графа, хотя едва ли мог назвать себя его близким другом. Его часто одолевала меланхолия, и пару раз он упоминал о том, что у него возникает идея покончить с собой. Никто тогда не принял его слова всерьез. Он и сам произносил их с улыбкой… - Тогда его заставили! – возразил Андраши почти с яростью, будто дебатировал в сейме с особенно упрямым противником. – Угрожали ему или запугивали… - Должно быть, это ближе к истине, - Деак понизил голос, не уверенный, что сейчас можно вслух говорить о таких вещах. – Я слышал, что его дом подвергли обыску. Если им удалось найти что-то компрометирующее, графу могло грозить тюрьма. Андраши глубоко вздохнул, прикрывая глаза. Лицо его все еще было бледно, и даже слабый румянец на щеках казался неестественным. Чуть скосив глаза, Деак увидел, что у кровати стоит откупоренная бутылка и полупустой бокал. - Я не понимаю, - признался Андраши наконец; голос его стал почти жалобным, и в нем звучали какие-то новые, незнакомые Деаку нотки. – Что заставляет людей убивать себя? Я видел, как они убивают друг друга, но это совсем другое. Он говорил искренне, в этом не могло быть сомнений: страх, одолевающий его уже несколько дней, был естественным страхом человека, столкнувшегося лицом к лицу с тем, что он не может объять своим разумом, объяснить и, как следствие, принять как один из фактов действительности. Человеческая природа такова, что всегда есть соблазн отрицать непонятное, делать вид, что его не существует – и Андраши, должно быть, даже не задумывался о том, что пугало его, пока оно не пришло за ним и не застигло врасплох, как пришли когда-то за Деаком разгневанные помещики Залы. - Я не могу назвать себя великим знатоком человеческих душ, - проговорил Деак, подступаясь к Андраши, но не дожидаясь ответного шага навстречу, - однако могу предположить, что человек, доведенный до отчаяния, способен на… всякого рода безумные поступки. Андраши глядел на него мрачно и даже обреченно. Очевидно, он и сам понимал то, что Деак силился объяснить ему, но все еще не мог внутренне с этим примириться. - Вы думаете, граф Сечени отчаялся? - Увы, - ответил Деак с горечью. – Боюсь, он видел наше положение совершенно безнадежным и полагал, что будущее принесет нам лишь новые поводы для печали. Андраши тяжело опустился на постель, сгорбившись и снова пряча лицо в ладонях. Деак никогда еще не видел его таким – слабым, явственно нуждающимся в защите, - и нерешительно остановился, не зная, что предпринять. Должно быть, Сечени смог бы подобрать нужные слова, чтобы утешить и воскресить уверенность в своих силах – но в нужный момент рядом с ним не оказалось никого, кто сделал бы то же самое для него самого. Кошут, возможно, смог бы… а Деак никогда не был блестящим оратором, не умел вдохновлять, увлекать за собой и воспламенять сердца. Его уделом всегда оставалась рутинная бумажная работа, которую он выполнял со всей ответственностью и прилежанием, и теперь осознал со всей остротой, что без должной поддержки она не будет стоить выеденного яйца. - А что же вы? – внезапно спросил Андраши почти обвиняюще. – Вы тоже считаете, что наше дело навсегда закончено? - Если бы считал, то не стоял сейчас здесь, - ответил Деак. – Я не склонен делать скоропалительные выводы. - Скоропалительные? – переспросил Андраши с язвительным смешком. – Прошло больше десяти лет с того момента, как нашу свободу начали душить, словно в тисках! Что можем мы сделать сейчас, кроме как гордо молчать и делать вид, что мы не знаем немецкого языка? Особенно теперь, когда лучший из нас – в могиле? Не буду скрывать, я думал, что он оправится, вновь станет во главе нас, укажет нам путь, как он делал уже… а мы, идиоты, отказались следовать за ним. Красивая сказка о падении империи и независимости увлекла нас больше! Боже, что я был за дурак… - Дьюла, - мягко напомнил ему Деак, не в силах смотреть на это самобичевание, - вы были молоды. - Вы думаете, это оправдание? - Все мы в молодости совершали ошибки. - Но не все они стольким людям стоили жизни! – горячо выпалил Андраши, делая попытку подскочить на ноги – но Деак неожиданно для себя удержал его, опустив руку ему на плечо, усадил обратно и сам сел рядом, вглядываясь в его исказившееся лицо. Слепое предчувствие подсказывало ему, что Андраши в шаге от того, чтобы сделать какое-то ошеломляющее признание, рассказать о том, что мучило его уже не один год – и оно не обмануло. - Во всем этом есть и моя вина, - произнес Андраши, опуская голову и с явным трудом справляясь с собственным голосом. – И в том, что случилось с Баттьяни… и в том, что ваша жизнь была в опасности. - Не смейте, - выдохнул Деак, приходя от подобного покаяния едва ли не в ужас, но Андраши упрямо замотал головой, продолжая стоять на своем: - Я был тогда в Париже, но слышал обо всех тех зверствах, что учинил Гайнау. И когда мне сказали, что вы должны будете предстать перед судом, я как будто… как будто прозрел. Увидел своими глазами весь тот кошмар, в который завели нас красивые сказки. И ничего было уже не изменить. Это было хуже всего. Деак вздохнул. Он понимал чувства Андраши, должно быть, лучше, чем кто бы то ни было; отличие было лишь в том, что сам он давно свыкся с клеймом вины за чужую нелепую гибель, довлевшим над ним с самого рождения, и почти не ощущал его тяжести. Выдержал бы он, если бы на него сейчас рухнул подобный груз? Глядя на поникшего, совсем не похожего на себя Андраши, Деак понимал, что не может дать определенного ответа на свой вопрос. - Но я выжил, - заметил он таким тоном, будто этот факт требовал подтверждения. Андраши безлико улыбнулся. - Да. И за это я искренне благодарил Бога, хотя вы и сами знаете, что я вовсе не религиозен и никогда не стремился быть таковым. Если до того момента я думал лишь о мести нашим обидчикам, то потом понял, что… - он вдруг одернул себя и закончил скомкано, - в общем, неважно. Но иногда я думаю, что если бы вдруг… Это было уже слишком – от обрушившихся на него откровений Деак и без того чувствовал себя так, будто его ударили по голове, и с трудом мог оценить рассудочно то, что говорит и делает сам. Андраши мог показаться открытой книгой лишь человеку поверхностному – достаточно было узнать его совсем немного, чтобы понять, что на самом деле он прячет себя истинного за несколькими слоями тяжелой брони и не раскрывает душу никому, в то время как Деак всегда, с самого первого дня их знакомства, был перед ним, как на ладони. Он подозревал, что выглядит абсолютно беззащитным, беспечно подставившимся под удар – приди Андраши в голову этот удар нанести, оправиться от него Деак если и смог бы, то с превеликим трудом. Теперь роли изменились, а Деак, понимая, что ему стоит взвешивать каждый свой жест и каждое свое слово, не мог этого делать – только слушать, как его сердце заходится в приступе пронзительного сострадания. Оно и подсказало ему сделать то, чего Андраши, должно быть, отчаянно желал вот уже вторые сутки – привлечь его к себе, точно укрывая под крылом, пряча и оберегая одновременно; приглушенная короткая благодарность стала для Деака знаком, что он все делает правильно. - Не может быть никакого «вдруг» по отношению к тому, что уже случилось, - проговорил Деак уверенно и непреклонно, крепче сжимая тонкие костистые плечи. – Мы находимся здесь и сейчас, и не может быть ничего другого. Но мы можем повлиять на то, что будет с нами… пока мы живы. - Вы думаете, что еще можно что-то изменить? – спросил Андраши, поднимая голову. Деак, полагая, что его другу сложно будет продолжать беседу в таком положении – глядя на собеседника снизу вверх, - хотел отстраниться, но понял, что руки Андраши, цепко обхватившие его бока, не дают ему этого сделать. - Возможность есть всегда, - ответил он. – Мы можем попытаться. Андраши не стал отвечать, только кивнул и потянулся за поцелуем, давая понять, что время разговоров кончилось. Когда за окном начал заниматься тусклый апрельский рассвет, и Деаку пришлось возвращаться к себе, Андраши окликнул его на пороге: - Ференц. Обычно он обращался так к Деаку лишь в те минуты, когда, приходя в себя после пережитого удовольствия, устало целовал его лицо и руки и бормотал какой-то беспорядочный ласковый бред; сейчас его тон был совершенно спокоен и даже обыден, и у Деака внутри что-то подпрыгнуло, до того новым и непривычным показалось ему звучание собственного имени. - Что? – он обернулся, пораженный внезапно воспоминанием о совсем другом утре – том, которое они встретили вдвоем более двух лет назад, когда Андраши, вернувшись из изгнания, явился к Деаку без предупреждения, как снег на голову. Тогда они, следуя его предложению, поужинали вместе, а затем, побродив по пустеющим улицам Пешта, закончили вечер в гостинице. Как ни странно, наутро Деак проснулся раньше своего спутника и, почувствовав сухость в глотке, направился в гостиную, где оставался с ночи недопитый чайник с мятным настоем; он старался красться неслышно, чтобы не разбудить Андраши, но когда он выходил из спальни, его будто толкнули сзади в плечо – и он обернулся. Ничего неожиданного не предстало его взору в обстановке разгромленной спальни; Андраши продолжал лежать с закрытыми глазами, выпростав из-под одеяла руку, и солнечный луч, пробиваясь сквозь наспех задернутые шторы, скользил по его запястью, оставляя на коже сияющую светлую полосу. Картина эта – луч, бесшумно плывущие в этом луче пылинки, еле угадывающийся под одеялом силуэт спящего, - внезапно принесла Деаку совершеннейшее умиротворение, почти оглушительное после десятилетия бесцельной тоскливой апатии; после, что бы ни происходило, ничто не могло вытравить из его сердца это теплое, терпкое чувство. Теперь все как будто повторялось, но на сей раз мир требовался не ему. Ощутил ли Андраши то же самое, что и Деак тогда? - Мы сделаем все, что в наших силах, - проговорил граф, и рука его, лежащая на простыне, сжалась в кулак. – Но если наши усилия ни к чему не приведут… я хотел бы разделить вашу участь, какой бы она ни была. - Я надеюсь, что наша участь будет исключительно приятной, - ответил ему Деак, улыбаясь. – Спите, друг мой. Наш поезд отходит в половину второго. Андраши не надо было повторять – он, пожелав напоследок Деаку приятных снов, перевернулся на бок и с блаженным выражением человека, получившего долгожданный отдых, обхватил обеими руками подушку. Он редко мог уснуть, не обняв что-либо, и сам шутил, что ему не помешала бы мягкая плюшевая кукла в человеческий рост; Деак как-то заметил по этому поводу, что его полнота в этом случае приходится весьма кстати… Позволяя приятным мыслям и воспоминаниям полностью вытеснить из сознания все переживания и горести предыдущего дня, Деак шагнул в коридор и тихо закрыл за собой дверь. На вокзале они столкнулись с Этвёшем, который тоже появился в Шопроне на похоронах, но до сего момента из-за обилия прибывших не попадался своим коллегам на глаза. Вид у него был не из лучших – помутневшие, опухшие глаза красноречиво говорили о том, что Этвёш пролил над свежевырытой могилой не одну слезу. Появлению Деака и Андраши он, впрочем, обрадовался, увидев в этом, очевидно, повод отвлечься от одолевающих его печальных мыслей. - Мы так и не встретились с вами в Пеште, - сказал он, пожимая им руки. – Может, обсудим все сейчас? Граф, как насчет наливки? - Не откажусь, - кивнул Андраши и взлетел по ступенькам вагона, моментально скрывшись в тамбуре. Деак забрался за ним, а следом – Этвёш; в результате они заняли втроем купе, куда им подали обед, полный кофейник ароматного кофе и небольшой графин с пахучим фруктовым вином. - За Сечени, - провозгласил Этвёш, когда бокалы оказались наполнены; Деак, как всегда, не стал отказываться, но и глоток сделал символический, намочив в вине губы и кончики усов. – Жаль, что тот, кто сделал для нас столь многое, навеки нас покинул. Но память о нем будет жить, пока жива наша многострадальная родина. Подумайте, господа, ведь даже железная дорога, по которой мы сейчас едем, и этот поезд – в каком-то смысле он. - Вы совершенно правы, - подтвердил Андраши, с аппетитом накидываясь на еду. – От нас зависит то, что будет с этой памятью в будущем. Говорите, ваш проект конституции уже готов?.. Разговор пошел своим чередом: в основном говорили эти двое, а Деак, закурив сигару, слушал и наблюдал за тем, как проносятся мимо них за окном поля, светлые рощицы и извилистые русла рек; одно лишь бездонное ясное небо оставалось неизменным, и оно невольно притягивало к себе его взгляд. На Андраши он почти не смотрел: ему было достаточно слышать его звонкий, уверенный голос, в котором не осталось ни нотки растерянности и расстройства, чтобы понимать, что за своего спутника он более может не беспокоиться.