Это не боевая песня

На одну-единственную ночь они выпорхнули из однообразной школьной формы, словно бабочки из коконов: горстка одноклассников Дзюри и ее знакомых по фехтовальному клубу, которые привели еще и собственных друзей, и к тому же парочка шишек из нынешнего Студенческого Совета. Она притворяется — потому что несолидно было бы поступать иначе, — будто не замечает слухов о том, что её выдвинут туда в следующий раз, когда станут избирать новых членов. Сегодня ей исполняется пятнадцать. Она теперь в старшей школе, её любят или, по меньшей мере, уважают практически все, и у неё больше, чем несколько поклонников. Большая часть её вечерних нарядов созданы компанией, где она работала моделью в прошлом году, за исключением того платья, которое она надела сегодня. Она купила его, когда бродила по магазинам вместе с Сиори, три недели и два дня назад, смеясь и обещая, что перед вечеринкой сделает подруге хорошую прическу, отмахиваясь от протестов вроде: «Это будет твой особенный день, Дзюри, не надо мне угождать!» Теперь стены и кровать в комнате Сиори ободраны, а мебель задрапирована в простыни — будто призраки, которые давным-давно позабыли, зачем задержались в мире живых. Теперь Сиори и сама — иллюзия, промельк которой Дзюри время от времени ловит краем глаза, пока все без исключения другие студенты моргают, болтают и продолжают жить, как если бы той никогда не существовало. И теперь ещё кто-то приблизился к ней со спины, так тихо, что она почти не слышала его шагов, и волоски на её шее приподнимаются всего за долю секунды до того, как он заговаривает. — С днем рождения. — Руки в белой форме Студсовета обвивают её сзади, накрывают ладони. — Потанцуешь со мной. — Это не вопрос. Дзюри не оборачивается. — Благодарю, капитан, — произносит она самым ледяным тоном. — Но твоим приказам я подчиняюсь только на тренировках. Рука хмыкает. Его дыхание горячит ей ухо. — Ты предпочла бы, чтобы я ползал на коленях? Она закатывает глаза. — Только не начинай. — Осторожней, — предостерегает он. — А то ещё ненароком улыбнёшься сегодня вечером. — Вот, значит, какая у тебя задача на вечеринке? — требовательно спрашивает она. — Заставить меня улыбнуться? — Для начала сойдет, — соглашается он, пытаясь спрятать собственную ухмылку — без особого успеха. Она краснеет. Он заставил её краснеть. Да чтоб его, в самом деле. — Чего конкретно ты хочешь? — Я уже сказал тебе, чего хочу. — Его захват у нее на талии становится крепче — недостаточно, чтобы сделаться угрожающим, но самую малость собственнически. — Нам даже не нужно разговаривать, если тебя заботит именно это. — Нет. Тут не о чем говорить. — Так оно проще. — Я не дура, Рука. Я знаю, чего ты пытаешься добиться всю эту неделю. Он так и стоит позади неё, притягивая к себе со спины, и на самом деле это не так уж и отличается от моментов, когда он поправляет её стойку, не правда ли? Вполне возможно, что она несправедлива к нему. Предполагается, что он — её друг, и это не он её предал. Не то чтобы. Будь она любой другой девушкой — она бы поддалась, уступила, затерялась в танце и во всём том, что должно за этим последовать, и позволила бы себе забыть всё, что было раньше. — Потому что ты так и не сказала мне, что не так. — Его голос звучит скорее растерянно — едва ли не впервые, — чем со злостью. Растерянно и... обеспокоенно? — Ты защищаешься всякий раз, как я пытаюсь приблизиться. Дзюри выворачивается из его хватки, прочь от его взгляда, прочь от закрытых дверей. Она — не любая другая девушка, всё теперь по-другому и абсолютно, совершенно нечестно. Она знает: что бы ни случилось, она проведет остаток вечера, глядя поверх его плеча на входную дверь, ожидая, что та распахнется и оттуда покажется лицо, которое она может никогда уже не увидеть. И всё же что-то внутри неё застывает и защелкивается на замок при мысли о забвении. — Похоже, ты хорошо меня обучил.