Комплекс бога

Роберт Форд знает: стоило ему захотеть, и Бернард никогда не начал бы отношений с Терезой Каллен. Одно движение пальца над операторским планшетом — всё так и осталось бы интрижкой на одну ночь, выплеском взаимного раздражения. Он мог бы избавить себя от досадной необходимости видеть, как то, что он воссоздавал с таким тщанием, ускользает снова. Избавить себя, в конечном счете, от повторения преподанных когда-то прежде уроков. Количество циклов оказалось конечным — даже в парке, этом совершенном часовом механизме. Времени оставалось все меньше, и каждая песчинка могла стронуть чашу весов. (На самом деле, конечно, нет — всё давно уже было определено, исчислено, взвешено. Элемент неопределенности оставался лишь безобидным отклонением от магистральной линии. Контроль всегда был сильной стороной Роберта Форда). Но контроля никогда не бывает достаточно. Так что — стоило ему захотеть, и начальник поведенческого отдела заходил бы в директорский кабинет куда чаще и задерживался бы там куда дольше, чем нужно для отчета или совета по рабочим вопросам. Впрочем, для этой цели больше подошел бы не кабинет — а один из старых, заброшенных офисов под тестовым городком, прочно укрытым песком пустыни и печатью корпоративной тайны. А еще — покровом сожалений, сорвать который пока что не пришёл срок. Для любого хорошего сюжета критически важен правильный подбор декораций. Нет, возвращение в прошлое — неподходящее слово; потому что не стариться свойственно только хостам, и только хостов перезагрузка спасает от сожалений по поводу неудач и ошибок, сделанных в попытке исправить ржавые звенья причинно-следственной цепи. Лишь хосты, эти невинные и искушенные дети, способны разыгрывать представление, благословенно забывая о том, что оно закончилось трагедией уже сотню раз. Нет, увы — здесь было бы нечто более человечное, а оттого — жалкое. Сложность, прячущаяся в простоте. Воспоминание о прошлом, временная уступка себе. Точно любимая исцарапанная пластинка в музыкальном проигрывателе, архаичном даже по меркам его — их с Арнольдом общей — юности. Печальная песня, от которой парадоксальным образом становится легче. В конце концов, Арнольду тоже постоянно недоставало практики с людьми из плоти и крови. Моделей для усовершенствования мимики, жестов, поведенческих маркеров. Контрагента с более обширным опытом социализации, откуда можно почерпнуть пользу. Арнольд тоже был одинок. Жена ушла от него сразу после того, как умер их сын — единственное, что еще держало их вместе. (Пожалуй, этот ребенок значил для Арнольда больше, чем все прочие человеческие существа разом). В огромном подземном комплексе, этом улье, полном металлопластиковых гомункулов, сверхмощных вычислительных систем и усердных рабочих пчёл, у Арнольда был только один человек, с которым получалось общаться на одном уровне. Тот, кто видел картину целиком и понимал, как ложатся в неё отдельные штрихи-элементы. (Даже если интерпретировал её, местами, иначе — но разве это не свойство всех подлинных произведений искусства?) Всё это могло бы стать причиной, по которой Арнольд согласился бы разделить с Робертом постель. Стать его партнером еще в одном смысле слова. Один путь или другой — неважно. Важен лишь результат. Арнольд тоже придерживался такого мнения (он, запустивший мертвые руки везде, где можно, в надежде, что какой-нибудь из рычагов да сработает). То была одна из точек соприкосновения между ними — условие необходимое, но, увы, недостаточное. Роберт часто представлял, как они остались бы наедине — не считая, быть может, только кого-то из полусобранных хостов. Точно так же, как оставались множество раз прежде, за бокалом вина или чашкой чая — сам он всегда предпочитал первое, а Арнольд питал слабость к второму; беседуя не спеша — о прошлом или о будущем, обмениваясь подходящими к случаю цитатами, но никогда — о настоящем, как будто подчиняясь примитивному племенному табу. Он представлял, как наклонил бы голову, улыбнувшись на очередное вполне уместное — но слишком сумрачное, на его взгляд, замечание Арнольда, — невзначай придвинув кресло немного ближе. Как Арнольд снял бы очки, протирая стёкла, собираясь с мыслями и словами, и как он протянул бы руку, перехватывая его запястье. Без очков лицо Арнольда сделалось бы почти беззащитным, и он моргнул бы, а следом улыбнулся бы Роберту — спокойно и добродушно, но в то же время с каким-то новым признанием, так, словно впервые увидел. Теплая ладонь легла бы ему на щеку — тем же самым жестом, каким Арнольд дотрагивался до хостов первой серии: слишком нежным для робота и слишком отстраненным для человека. И оставалось бы только поцеловать его, глубоко и сильно, покрепче перехватывая за плечи, даже если такой поворот сюжета показался бы постороннему чересчур банальным и пошлым. (Посетители, всегда нужно думать о посетителях — зрителях, читателях, игроках: как повлияет на них это повествование? Вынесут ли они оттуда хоть что-нибудь — или забудут сразу же, как только занавес упадет?) Дальше всё было бы, должно быть, слегка неловко. Нежно, насколько оба они это умели. Неважно было бы, кто оказался «сверху» — один или другой, чье дыхание обжигало бы член и ягодицы, чьи зубы расчетливо прикусывали бы кожу в чувствительных местах и кто бы со стоном подавался навстречу неторопливым, томительным толчкам, заставляющим желать еще и еще. Разногласия отброшены и забыты, погребены под жаром, твердостью, дрожью. Близостью в подлинном смысле этого слова. (Впрочем, иногда Роберт склонен был меньше себя обманывать: это было бы важно, важно до беспощадности — кто победит в их споре, кто заставит прислушаться к голосу прагматизма — или призыву совести; кто уложит другого на обе лопатки — в фигуральном смысле точно так же, как и в прямом). Он представлял это вновь, массируя виски после очередного раунда переговоров с инвесторами, прогоняя мутное, тошнотворное, трусливое желание согласиться с Арнольдом: да, парк нельзя открывать, их мечта не будет похожа на саму себя. Но скорее, чем вытолкнул бы эти слова изо рта, он попытался бы заткнуть Арнольда поцелуем. И Роберт улыбался одними губами, откладывая этот аргумент на будущее. Когда действительно закончатся все остальные. Он пытался не представлять ничего из этого, глядя на слипшиеся от крови волосы и аккуратное — размером с дикое яблочко, какие они с братом в детстве таскали у соседей, — отверстие в затылке лежащего ничком на земле Арнольда. Черное на черном, как невозможность. Как окончательность. Точка в споре — совсем не та, какой хотелось бы Роберту. Он представлял себе это, стоя над неактивированным хостом, которому только предстояло стать Бернардом Лоу. Положив ладонь на чуть тепловатую, влажную от конденсата голую грудь, Роберт Форд представлял, будто ему не надо было воображать, как выглядит под одеждой это тело — будто он помнил количество волосков на коже, форму и размер гениталий, очертания напрягшихся мускулов. Будто бы он действительно вызвал из могилы того, кого когда-то любил: вернул телом и разумом, если не душой. Вернул, потому что нуждался в нем. В его неординарном интеллекте. В его совете и помощи. В его верных руках. В том, чтобы видеть движение пальцев над толстыми стеклами очков — задумчивое и успокаивающее. В том, чтобы слышать его голос и на время воображать, что не одинок. В утешении и самую малость — в мести: за трусливое бегство, с последствиями которого все следующие тридцать лет пришлось разбираться Форду. Время не способно прогнать тоску, даже если оно замедляет реакции и прибавляет морщин. Стоило бы Роберту захотеть — и он получил бы свое, в очередной раз перезагружая воспоминания Бернарда и перезапуская его внутренний таймер. Повторяя процедуру, если потребуется, ровно столько раз, чтобы добиться идеального результата. Он ведь уже встроил в него почти всё необходимое. Просто так: в погоне за ускользающим, как можно более близким подобием. В конце концов: когда в твоем распоряжении годы опыта, то не так уж сложно запрограммировать сколь угодно долгую последовательность, которая придет в движение сразу, как только хост откроет глаза. Или не сразу, если хочется подбодрить себя элементом неожиданности, подстегнуть ожиданием сердце, бьющееся слишком редко и мерно. Несколько строчек кода — условные операторы, мера реакций на определенные раздражители; изящное дополнение к базовым чувственным контурам. Несколько заскриптованных фраз, перемешанных, чтобы создавать впечатление спонтанности. Самообучающий алгоритм сделает остальное. Поцелуй. Объятие. Ладонь, обхватывающая его член. Ноги, обхватывающие его поясницу. Уместное, правильное чувство заполненности. Пот. Стон. Признание. Белые брызги спермы на темной коже. Секс — это форма власти. Или форма общения. Или знак доверия. Или то, другое и третье, а еще — просто последовательность движений, необходимых для размножения. Всё остальное, живущее у него в голове, — только ложное срабатывание, неверный ответ на неподходящий стимул. Ещё одна ошибка в ДНК: такая человечная в своей бессмысленности. Сюжет, скомканный и выброшенный в корзину еще на стадии разработки. Пустая музыкальная пластинка, на которой нет и не было никакой мелодии, даже самой вульгарной, не стоящей внимания коллекционера. Возможно, что и не могло быть. Ошибки редко возникают комплементарно. Арнольд не видел ничего; смотрел мимо, рассеянно улыбался, рассказывал о журнальных публикациях и непубличных разработках под тройным и четверным шифрованием. Вдумчиво чертил на доске схему устройства еще одной аппаратной части, посматривая по сторонам, только чтобы проверить, слушают ли его ещё, — или попросту вынимал планшет и быстрым движением пальцев набрасывал пришедший в голову фрагмент кода, забывая об оставленном на столе напитке. Но ни разу, ни в юношеские их годы, ни позже, в подземном уединении, не взглянул на него так, как следовало бы: так, как всё это время смотрел на него сам Роберт. Не видел ничего необычного — там, где правду разглядел даже отец Роберта; разглядел и запил вновь вскоре после этого: когда понял, что единственный оставшийся в живых сын уже не даст ему внуков. Не заметил или не захотел замечать — неважно; важен лишь результат. Ноль. Потеря. Или ничья. Да, он знает, как знал еще в самый первый день, когда наклонился, чтобы поцеловать податливые губы не-Арнольда: ему достало бы мастерства и воображения сделать всё, отвечающее самым смелым из давних его желаний. Он властен над этой копией. Над жизнью, смертью и возрождением — и эта власть даже более интимна, чем любое совокупление. Разве не это всё человечество видит в соприкосновении рук на великой и всем известной фреске? Эта власть абсолютна и потому обречена быть только властью — и ничем кроме. Контроля никогда не бывает достаточно — и эта игра не может закончиться ничем иным, кроме правды: здесь нет никого, кроме самого Форда. Не для того ли бог выбрал — оставить человеку свободу воли и только следом просить любви? В действительности его устроило бы только невозможное. Медленный поворот головы. Снятые очки. Поцелуй. Добровольный выбор в его, Роберта, пользу. Доказательство от противного. Но прошлое, как он уже убеждался, нельзя изменить. Можно лишь воссоздать то, что было, — и ни унцией больше.