Бездна

Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше. © «Смерть Ивана Ильича».

Она не понимала, как они все могут так спокойно жить. Ходить, дышать, говорить об отвлеченном, исполнять приказы, верить этой женщине, что их отдавала, что смотрела так заботливо и спокойно, и вместе с тем какая-то скрытая надменная улыбка была видна в этих заботливо-спокойных глазах, какой-то строго-угрожающий призыв к покорности звенел в ее размеренном, почти сонном голосе. Какая-то досадная злоба зажигалась в груди от одного только осознания зависимости от этого человека — неявного, больше инстинктивного, и оттого еще более мучительного осознания. Она не понимала, как они могли спокойно существовать со всеми этими воспоминаниями, что день ото дня будто стирали тело в порошок; она не понимала, как можно было не кричать самой от содрогающего грома войны в голове, как можно было не ежиться, не корчиться и не истязать себя от осязания призрачной тяжести объятий на своей ледяной, мертвенно бледной коже без всякого понимания, чьих именно. Она только была почему-то уверена: того, кто подарил их ей, уже не существовало. И что ее самой тоже не должно было существовать. Они долгое время не знали, как ее назвать. Она сумела понять это, зверским трудом пробиваясь сквозь свинцовую тьму бушующей памяти. Она не могла и не хотела понять, зачем ей нужно было имя и как такая мелочь и даже глупость могли спасти ее от удушающих золотых песков, орошенных дождем алой крови, от металла холодных пуль, пробивающих жаркую плоть. Она боялась яда, который яро бурлил в ее, казалось, навсегда прикованном к постели теле. «Я умираю. Умираю. Умираю. Умираю». Она не хотела умирать, она боялась умирать: смерть бы отрезала ее от возможности вспомнить. А забывать не хотелось. Жизнь она своими полуслепыми глазами видела только в воспоминаниях. Они горели, они полыхали, терзали ее, но только так она могла надеяться на то, что вернется в те объятья. «Умираю, умираю… Я устала уже умирать». Она не доверяла никому. Ни той женщине, ни тем теням, что ее окружали. Она боялась стать такой же — лишь черным силуэтом, который не разобрать в вечном сумраке, в котором они обитали. Она не хотела, не доверяла, боялась — и оттого приступы паники охватывали ее все чаще. Все горело, все кричало, и она сама горела и кричала, как только они пытались притронуться к ней из одного только занимательного любопытства или замешательства. Однажды это сделалось невыносимым. Что-то чужое, и насмешливое, и по-злому глумливое окружило ее со всех сторон, точно пыталось сдавить и задавить, и она сжалась вся, напряглась сильнее, чем когда-либо, и так отдалась желанию быть защищенной, что руки ее потяжелели и вспыхнули силой плещущегося в остывших жилах яда — и ряд длинных острых клинков впервые пронзил воздух… Она почувствовала, как все сразу замерло и затихло, как чья-то ледяная кровь засочилась по ее коже где-то там, впереди, по самому кончику одного из лезвий, какими обратились вмиг ее дрожащие пальцы. Только тогда она впервые его заметила. Только тогда пойманная тень выскользнула из черноты и показалась рассеянно-радостная улыбка на истекающих рубиновым ихором белых губах. Она тогда рефлекторно дрогнула и поняла, что он тоже дрогнул, словно отныне они были намертво связаны друг другом… Но то были лишь вырвавшиеся из ее тела ножи, которые насквозь прошили его ребра. Она могла чувствовать его там, изнутри, могла чувствовать ту пустую тишину и то тупое одиночество, безвозвратно потерянные в остановившемся навсегда сердце, которое ненужным балластом висело за его грудиной… Горечь и нестерпимое давление вины уже подползали к горлу; она снова в ужасе по-дикому вскинула голову и заглянула ему в лицо. Ее надрывистый вдох прервался на середине. Он все еще улыбался. Сквозь бледные холодные глаза сочилось страшное, страшное ликование. Он был восхищен тем, что она сделала с ним. Тем, что она его убила. Он попытался двинуться, но тут же наткнулся на зверскую боль, что так внезапно вонзилась в него, и поморщился. Ее вытянутые вперед руки сильнее заныли. Она не видела того, что неожиданность только сильнее раззадоривала его, что он умел вкусить наслаждения от случайности. Она только хотела, чтобы ничего этого не случилось, чтобы эти жуткие клинки исчезли навсегда, чтобы не было этих омерзительных дыр, вскрывших крепкое красивое тело. Она задергалась, тщетно пытаясь выдернуть свои когти, и мысленно умоляла, чтобы время повернулось вспять. Она была готова больше не бояться, ничего не бояться, только бы видеть эту ожившую тень невредимой, не поверженной животной улыбкой злодея, не согласного и не осознавшего еще свою гибель. Тень будто заглянула в ее мысли и разгадала ее желание. Жесткие, почти прозрачные пальцы осторожно коснулись и прогладили тонкие, черные, не поддающиеся ее воле острия. Она только следила, почти не моргая, но не испугалась касания — впервые. Он тоже. Он не боялся, даже, похоже, не замечал боли, которую она ему причиняла, только завороженно опустил взгляд на свои открытые раны, вокруг которых неожиданно начали клубиться кровавые шипучие вспышки. Она ужаснулась им. Смертельно хотелось сбежать, хотелось исчезнуть, но тогда все могло бы стать еще хуже… Тогда тень, смелая и завлекающая, снова канет в никуда. Но, казалось, ему не хотелось исчезать. Ему хотелось оказаться ближе — вот что она поняла, вглядевшись в стеклянные сиреневатые радужки. — Он тоже жаждал тебя, — она едва не вскрикнула: то ли от легкого, глубокого звучания его голоса, то ли от его твердого шага вперед, только сильнее насаживающего на ораву ножей… Дрожь пробежала по ее отравленному телу, и она молчала, даже дышать не смела. — Тоже думал, что все будет хорошо, верни он все назад. Он тоже отвернулся и ушел, как только увидел в тебе что-то другое. Он такой же, — тень была близко. Наверное, ничто не было к ней и ей так близко, как эта израненная, живая, смотрящая прямо на нее тень. Его рука медленно протиснулась меж сузившегося ряда подрагивающих в его груди ножей, и он снова прогладил их ногтями, переплетая ее пальцы со своими. Она видела, что даже это ранит, что из его сжавшихся костяшек хлынула кровь, но это было чем-то ничтожным для него. Значит, и для нее должно быть так же?.. Она не сразу заметила, что он стоял прямо напротив, с трудом делая вдох по ее вине — ее банального неумения усмирить себя и свой яд… — Он такой же, как и все, — повторила тень, — значит, ты должна его забыть. Нам нет смысла держаться за чужаков. Мы недостойны этого. Мы те, кого желали больше всего на свете, мы те, тяга к кому была сильнее самой смерти. А еще мы те, кого отвергли самыми первыми. Нас ждали, нас любили, по нам скорбели вечность, но оставили — за один миг. Мы брошенный на произвол судьбы редчайший клад, в котором ищущие сокровища слепцы не разглядели никакой ценности. Мы их жизни, их вина, их совесть — и именно поэтому они со столь большой охотой избавились от нас. Такие глупости им оказались не нужны, — с едкой улыбкой проговорил он, плотнее переплетая свои костистые кровоточащие пальцы с остриями. — Они уверены, что мы виноваты во всем: мы заставили их любить и желать себя, мы виноваты в том, что посмели их оставить. Мы виноваты в том, что они жадные завистливые твари, которые не смогли с этим смириться. Мы, все мы, везде мы, всегда мы, навеки мы… Таков их жалкий вердикт. Но мы с тобой здесь ни при чем, — она не заметила, как лезвия, тяжелеющие в ее костях, куда-то исчезли. Она не заметила, как он прогладил ее нормального размера ногти и соединил свою белую сухую ладонь с ее ладонью, только бы поддерживать связь, только бы быть слышимым и видимым для нее. Точно он рассеется в блеклом свете подземелья, отойди она от него хоть на шаг. — Только лишения порождают влечение. Они не представляли жизни без нас, только потому что нас однажды не стало. Это их вечная ошибка, которую они никогда не поймут. Потому что если поймут, то им придется признать ее. А это невозможно для них. Никогда и ни за что. Я достаточно ждал и видел, чтобы иметь право так говорить. Вместо смерти она получила напоследок лишь усмешку. Он ушел, оставшись абсолютно невредимым. В тот день она утратила веру в конец, больше не трепетала перед ним. Она больше не гналась за воспоминанием. Она забыла остаточный теплый след чьих-то объятий и помнила только морозные касания того, кто, казалось, был соткан из темноты. Она не замечала, как все больше углублялась и вливалась в настоящее, как начала цепляться за мелочи настоящего, за его образы, звуки, за мысли о нем. Она увлекалась все сильнее, сталкивалась с ними, принимала их, уже без опасений и скрытности. Она им содействовала, потому что он делал так же, не обращала внимания, а позже и вовсе выпустила из виду ту остаточную тягу, даже, быть может, остаточную любовь к тому, кого она больше никогда не увидит, — и теперь вся та неисчерпанная энергия, тянущая вниз ее умершее сердце, требовала выхода, направления, требовала кого-то. Она приняла и вкусила в полной мере того яда, в котором когда-то видела свою гибель. Она сделала это только тогда, когда он дал ей понять, что гибель ее уже навсегда миновала, что там — в этой мутном сомнительном «когда-то» — никогда не было и не будет лучше, чем в простом и понятном «сейчас». Что нужно отныне брать и использовать все силы, что томились в ней. Он внушил ей доверие к той женщине, глаза которой красила все та же надменная, гордая улыбка… Но чем больше она вдумывалась в эту улыбку, тем больше отчаянной обиды она в ней находила, — обиды о чем-то желанном, чем-то незавершенном. Том, чего еще можно и одновременно нереально добиться. Чем больше она вдумывалась в улыбку женщины, тем больше узнавала в той и его улыбку тоже. Точно этих двоих связывало что-то куда более глубокое, более тонкое, более древнее. Она все еще не понимала, почему должна иметь имя, которое они будто искали в ней самой. Какая глупая прихоть. Она не видела в себе ничего — так как тогда они, эти тени, могли найти? Почему он, именно он, эта самая темная и самая улыбчивая тень, считал себя обязанным узнать? Он по-прежнему не боялся, по-прежнему смотрел будто сквозь нее, точно возвышался над ребенком; он все так же решительно вглядывался, и приближался, и изучал, и касался ногтями ее специально чуть вытянутых клинков, и раз за разом протягивал меж ними свои пальцы, будто именно ими он ощущал вкус. Он делал это аккуратно, еле ощутимо, только чтобы понять чего-то, чего она никогда сама не поняла бы в себе. Было в ней что-то, чего сторонились остальные — неизведанность, скрытая опасность, о которой пока мало кто знал. А он не собирался пребывать в незнании, он стремился понимать все обо всех, и потому не боялся касаться ее, молчать ей в глаза, вдыхать запах ее кожи, целуя необычайно длинную, изящную шею; не боялся проходиться кончиком носа по ее татуировке, он не боялся гладить густой шлейф ее волос, не боялся ее клинков, контроль над которыми теперь был абсолютен и которыми она порой играючи могла уткнуться прямо в навеки замершее сердце, питаемое красными камнями. Но тени изменчивы. Они бесконечно, каждую секунду вливаются в среду и предстают такими, какими хотят себя видеть. Они искажаются и выпрямляются, растягиваются или сходятся в точку, рассеиваются или крепнут — делают все возможное, чтобы продолжать существовать. А он был самой темной, самой глубокой и улыбчивой тенью. Она поздно поняла, что ему ничего из этого на самом деле не нужно. Ничего того, что было в ней. Ему нужно было понимать, чтобы чувствовать почву под ногами, но не для того, чтобы и ей прибавилось стойкости, — и потому с любым другим он и сам становился каким-то чужим и обретал будто совсем иное лицо, голос, смех — он становился тем, кому позволят знать все. И для этого ему даже редко нужно было менять свою форму. Она поздно разгадала в нем обманчивый азарт, безграничную ненависть и бездонную обиду, которые въелись за многие годы в самую его суть, стали его сутью, воплотились в нем и были устремлены куда-то туда, в прошлое, которое поражало в тысячи раз больнее самого острого лезвия. Ее лезвия. Чем ближе он был, тем отчетливее она чувствовала в нем бездну. Бездну, которую ничто и никогда не могло бы заполнить. Она словно оступилась, вспомнив о своей неистраченной энергии, о своей жажде, о своем вечном, забытом на десятки лет голоде чужой любви, о своей возможности вбирать в себя, но не отдавать ни капли. В одночасье она увидела себя такой, какой обещала себе ни за что не становиться. И ей некого было обвинить в этом. «Мы лишь пробьем двойное дно, мучая друг друга своей обоюдной жаждой, которую никогда не удастся утолить». «Мы оба — пустота. А создать что-то из ничего — невозможно». Наверное, она умирала, желая чего-то. Настолько сильно, что теперь это стало… Это стало ее сутью. Стало холодной пустотой, которая никак не поглотит саму себя, не то что сумеет повлиять на голую тьму, какая копилась в нем веками. Она поняла тогда, что абсолютно бессильна перед его одиночеством. Она поняла тогда, почему он и эта женщина смотрели настолько по-своему, настолько похоже. Она поняла тогда, что он сам отвернулся от тех проповедей, которые так старательно вживлял, впитывал в нее с каждой каплей огненного ихора, попавшей на ее мертвую кожу. Она поняла, что он все помнил — все до последней секунды своей далекой жизни, скрытой завесой смутного времени. И то, что она уже не имела дороги назад. Позабыв себя однажды, она больше никогда не вспомнит. Разглядев и осознав его однажды, она больше никому не позволит себя коснуться. Став однажды тенью, его тенью, и даже не заметив этого, она больше никогда не увидит света. Чтобы никогда больше не представать перед ничем. Безопасное ничто разумнее смехотворного всего и никчемного кое-чего. Так она для себя решила — и больше никогда не осязала его. Никогда — до самой смерти. Смерти?.. Да, когда-то она думала, что больше не сможет умереть. Ведь даже смерть однажды исчерпала себя. По крайней мере, он так сказал. И это был первый раз, когда она осмелилась усомниться в его словах. Оставалась последняя ступень для таких, как она. Обратиться той пустотой, какую в них однажды вживили, в которой их однажды заперли. Обратиться — и не погибнуть, а просто исчезнуть.

***

— Как же прозвать ее? — еле слышно вздохнула Данте, по-хозяйски осматривая пустую долину Мертвого города. Гомункул с толикой беззаботности обратился к ней лицом, хмыкнув. Он помолчал с минуту. — Страсть. Зови ее Страстью, — приглушенно сказал он и оперся затылком за замок из пальцев. — Хм? Снова это имя? Фантазия совсем захворала? — холодно, пренебрежительно, ленно. — Какой прок? К тому же… Она — чужая. — Нет, — возразил он чуть жестче, чем следовало бы. — Она — моя. — Что? Но гомункул не ответил. Задумался только, а потом вдруг взвился, опомнившись, упомянул финальные чистки в Ишваре и вышел легким, но вместе с тем деловым шагом из кабинета матери, молча проводившей его взглядом. Она достаточно любила и ненавидела за свою жизнь, чтобы услышать его ответ, так никогда и не прозвучавший. «Она — моя Страсть».