цвет надежды

/я тебя вижу/ Джефферсон провожает глазами ярко-жёлтый фольскваген-жук и чуть-чуть прищуривается, ровно настолько, чтобы солнечное пятно перед глазами с жужжанием автомобильного мотора затопило собою всё окружающее пространство. Джефферсон одёргивает рукава пиджака — здесь его называют старомодным, — и растирает пыльцу одуванчика между пальцами; этим едким, но сладким цветом окрашена их надежда на спасение от чёртового забвения. — Все сказки — правда. И все герои — всего лишь пленники в этом мире. Эмма скептически выгибает бровь и ставит ярко-жёлтый жук на ручник. Эмма — девочка, которая верила в сказки последний раз никогда; Эмма — девочка, которую от сказок отучила жестокая и холодная реальность приёмной дочери, никому не нужной, никем не любимой. Эмма топчет армейскими сапогами чахлый одуванчик и не чувствует, как цвет надежды уже пропитывает её насквозь, оставляя бледные разводы там, где Джефферсон касается её руки. — Я не верю в сказки, Джефферсон. Тебе тоже пора из них вырасти. Джефферсон не кривится в усмешке, не раздражается её неверию, не толкает длинные пространные монологи, чтобы убедить/внушить. Джефферсон просто смотрит исподлобья, пронизывая Эмму тем взглядом, от которого или страшно, или тягостно-приятно. Кажется, будто он читает-читает, а потом отводит взгляд и поправляет сухой цветок на лацкане — кажется, Эмма ждёт чего-то большего. Может… магии? Джефферсон больше похож на печального клоуна, чем на Безумного Шляпника, хотя сумасшествием от него явно тянет, как и запахом ностальгии вперемешку с бокалом спасительного виски на ночь. И Белоснежка мало похожа на ту самую, глядящую на детей со сглаженных и ненатуральных рисунков, а Прекрасный Принц и вовсе в коме, но Эмма чувствует, что она в этом уже по горло, по самые гланды, и трудно сопротивляться, когда воздух тянет-тянет на дно вслед за пронзительно-задумчивым взглядом Джефферсона. — Я буду рядом, даже когда ты будешь молить меня исчезнуть. Джефферсон говорит складно, прямо, с лёгкой горчинкой на языке. Кажется, ещё больше говорит его пронизывающее до дрожи молчание, но Эмма только поджимает губы и повторяет «я здесь ради Генри». Эмма уже обжигалась/ошибалась слишком тяжело и слишком больно, чтобы пробовать снова. Эмма всё ещё помнит, каково это — остаться одной в очередной раз, почувствовать себя брошенной снова, возненавидеть себя за это, а потом простить. Эмма всё ещё помнит Нила; Джефферсон вовсе не похож на обаятельного мошенника, любить которого было так хорошо, но так глупо. Джефферсон, по справедливости, не похож ни на одного мужчину, парад из которых Свон пришлось перенести. Эмма стоит рядом с ним, касается рукавом его рукава и верит, что он — тот самый Шляпник, одержимый своим делом, спятивший быстро и скоропостижно. Эмма верит, что он — нереальный, сказочный, только дыхание на щеке доказывает обратное. — Она любит одуванчики. Генри принимает маленький букет из цветов, кивает и улыбается; ему определённо нравится друг Эммы, а Свон доверяет чутью сына на друзей и врагов. Джефферсон сейчас, как никогда до этого, выглядит отчаявшимся и уничтоженным, словно каждая улыбка дочери не в его сторону доставляет ему сумасшедшую боль, причудливо смешанную с любовью и привязанностью к хрупкому существу. Эмма хочет взять его за руку, но только касается кончиком пальца бахромы на его рукаве. Джефферсон смотрит-смотрит, поправляет сухой цветок на лацкане и клонит голову набок — он в порядке, только невыносимо больно быть забытым, и плевать на сказки. — Я не верю тебе, но это не мешает мне… беспокоиться о тебе. Его полувзягляды, её скептические усмешки накладываются друг на друга и воплощают в себе что-то неожиданно большее, намного большее, чем все загадки Сторибрука вместе взятые. Джефферсон всё ещё молчит красноречивее, чем говорит, когда появляется в полицейском участке, когда одёргивает рукава старомодного пиджака, когда рвёт пальцами тонкие листочки жёлтого одуванчика, оставляя повсюду пыльцу цвета надежды. Эмма впускает его в свой номер, чтобы послушать сказку на ночь, — глупо, но ей даже почти нравится думать, что все фантазии — их бешеная совместная реальность. Джефферсон примеряет одну из сотни шляп — исключительно по её просьбе, кажется, Свон хочет этого с самого первого дня их знакомства. Эмма чувствует, что уже по горло в этой истории; ей полагается хэппи-энд? Джефферсон накрывает её руки своими; кажется, книга сказок пульсирует, бьётся под её пальцами, становясь с каждой секундой всё реальнее. Эмма уже не может сказать «не верю», Эмма слишком сильно верит в правду, которая только вчера была сказочной выдумкой. — Кажется, всё намного сложнее, чем я думала, — выдыхает она и дышит им; он рядом, кажется, впервые улыбается так, как должен улыбаться в редкие проблески света. — Ты обещал быть со мной, Шляпник. — Я никогда не нарушаю обещания, — Эмма не знает, говорит ли он на самом деле, но она слышит-слышит — возможно, всему виною красноречивое молчание. /мы напишем свою историю/