Близость и возможность

Если поиск любви — это только танец, Близость и возможность, Ты простишь меня, если я пропущу этот маскарад. "Жду в зарослях", the Eagles Когда Ларри входит в музей — он старается не думать, насколько сильно ощущает, что вернулся домой. Однако негромкий внутренний голос не устаёт напоминать — пусть и не так настойчиво, чтобы остановить его — что он не должен был приходить. В конце концов, он ведь уже со всеми попрощался. Но тем не менее Ларри всё ещё чувствует себя здесь как дома. Он дышит воздухом, наполненным волшебством — и это позволяет ему смеяться, когда Техас в поисках кусочков сахара зарывается носом ему в карманы. А после его захватывает вихрь приветствий — Тедди, Аттила и все остальные; голова у Ларри идёт кругом, а потом он оборачивается — и видит знакомые глаза. Так близко, что не отступить на шаг позволяет лишь сила воли. Ларри не впервые задаётся вопросом о цвете Нила в самом начале его существования: была ли его вода такой чистой — и возможно, такой же сине-зелёной. Он моргает, пытаясь вернуться к реальности: — Привет, привет! Я вижу, ты прибыл со своей семьёй? Если честно, Ларри ещё не видел их здесь, просто это первое, что срывается с его языка в качестве обычного начала разговора. — Ларри Дэйли, — если Акменра и обращает внимание на вопрос, то не подает виду. Он просто называет Ларри по имени, и в приветствии слышится ласка вперемешку с упрёком: по крайней мере, Ларри всё это ощущает. Возможно, конечно, что это — только его чувство вины. Он прокашливается и делает ещё одну попытку: — Эй, послушай, нам нужно... в общем, ты просто обязан рассказать мне о Лондоне! А потом тянется, чтобы похлопать Акменра по руке — и утащить его отсюда из толпы, куда-нибудь, где нет посторонних глаз, но... чёрт подери, прошло слишком много времени. Ларри опускает руку словно нехотя, успевая провести большим пальцем по смуглой коже, а внутренний голос напоминает: "Это нечестно, это неправильно. Ты потерял право трогать его три года назад". Акменра тоже вполне может так думать: он долго смотрит на Ларри, но его решение отражается в изгибе его губ и улыбке в уголках глаз. — О, должен сказать, что это было то ещё приключение. Пойдём. Они идут в ногу, и чем дальше продвигаются по коридорам, тем больше Ларри вспоминает это полузабытое чувство близости: когда они ходили вдвоем вместе. Когда шум вечеринки затихает где-то позади, и они проходят мимо очень знакомой витрины с расписной керамикой за толстым стеклом, Акменра говорит: — Я даже не надеялся, что ты придёшь. Я долго ждал, что ты приедешь в Лондон, но чем дальше, тем больше мне казалось, что ты действительно имел в виду сказанное тогда. Нет никакого сомнения в том, о чём говорит Акменра. Ларри слишком хорошо помнит. «Знаешь, я должен вернуться. А ты... твоё место теперь здесь. Ты должен это понять, и, черт возьми, может быть, это и к лучшему, знаешь ли? Ведь дальше-то как нам обоим со всем этим быть? Поэтому — так правильно. Так будет лучше». — Я говорил искренне. Да, он правда всё это имел в виду, вне зависимости от того, как высказанное жгло его изнутри и рвало его душу. Он был достаточно силен, чтобы сказать «так будет лучше»: потому что кто-то из них наконец должен был это произнести. — Ак, я хотел сказать — что мы... что это ведь не могло длиться вечно. Это невозможно. И мы оба это знали. — Мы?! Насколько я помню — это ты говорил, а я слушал. — Ну, это... — Да, я слушал. А ты взял и уехал. В голосе Акменра звучит боль, искренняя, не сдерживаемая, и Ларри больше не может этого выносить, мать вашу, не может! Он резко протягивает руку, хватает Акменра за запястье и разворачивает его к себе, заставляя остановиться. — Скажи, а чего ты ждал от меня тогда? Вот наконец ты вернулся к своей семье через столько тысяч лет, и каким бы я был засранцем, со своим «О, кстати, ты же вернешься со мной обратно в Нью-Йорк, хорошо?» — Таким засранцем, который оставляет мне право выбора! Если бы ты только спросил… Господи, Ларри уже почти забыл, насколько сильно он ненавидит и любит то, как этот мальчишка сердится: вскидывая брови, яснее и чётче выговаривая слова. И пока Ларри пялится на него, отвлекаясь от разговора, Акменра выдёргивает руку, и у Ларри сердце катится в пятки. — Я знаю. Ларри не может слышать, что хочет сказать Акменра. Просто не может. Но уже точно знает, как это будет звучать. Он должен, по крайней мере. И он представлял себе это много раз. — Да не... — Нет уж, думаю, что знаю! — Ларри в расстройстве делает несколько шагов в угол коридора, ведущего к залу, где они увиделись в первый раз, но Акменра не идёт следом. Ларри отворачивается, не в силах поднять взгляд. — Я бы спросил — чего ты хочешь? А ты бы сказал — что хочешь вернуться назад со мной. Потому что... потому что ты... потому что мы... — Потому что я лю... — Потому что ты слишком молод, и думаешь, что именно так устроен мир!.. Ларри и не помышлял об этом, когда они впервые встретились: вместо этого он свалился в другие знания, шаг за шагом изучая свет в глазах Акменра, ликование в его смехе, силу в его руках. И действительно, Акменра был очень молод, его жизнь оборвалась рано и застыла на этом моменте только затем, чтобы потом возобновиться при обстоятельствах, к которым действительно было сложно подготовиться заранее. — Ты ещё ребёнок, тебя растили как будущего правителя, и поэтому ты думаешь, что все решится само по себе, потому что это всегда было так, но... В этот момент сильные руки решительно ударяют его по груди. В этой грубости — какое-то утешение, в том, как Акменра обращается с ним. Словно в жилах этого мальчишки — огонь и сталь. Его руки — словно оголённые провода, утыкающиеся Ларри в грудь, и Ларри чувствует его дыхание, размеренное и чёткое. — Я не ребёнок. Нет, конечно; но он и не мужчина, не ровесник Ларри. Он — вечная юность, и Ларри не имел бы ничего против, если бы сам мог быть таким же вечным человеком средних лет. Тогда бы он послал подальше все общественные приличия, которые имели для него значение, и отдал бы всё, что только мог. Но он — не мумия и не восковая фигура, он просто стареющий тип из Бруклина, который научился не вцепляться слишком сильно и эгоистично в то, чего не может удержать. Ларри сглатывает, откидывая голову назад, к стене. — Может быть, и нет. Но как бы там ни было — тебе все равно однажды пришлось бы отпустить меня. И чем раньше — тем лучше для всех. «Так будет лучше» - говорят и его ум, и сердце: но Акменра прижимается к нему — и смотрит так, словно хочет выжечь из него какую-то другую истину. В конце концов — Ларри живой человек, мужчина. И зачем, зачем он пришёл сюда сегодня вечером? Разве не просто сказать «прощай» — то, что он не мог сказать в Лондоне, где вокруг были незнакомцы, и семья, и куча других любопытных глаз?.. Его дыхание захлёстывается — и это все, что нужно Акменра. Он целует Ларри — жёстко, с нарочитой грубостью от отчаяния и гнева, но смягчается, когда Ларри отвечает ему, поднимая руки, чтобы сбросить с него корону. Золото грохочет по мрамору, но Ларри этого уже не слышит, слишком увлеченный пропусканием пальцев сквозь короткие волосы. Он взлохмачивает эти волосы, и в ответ Акменра подавляет мягкий стон — такой, словно в этой ласке вся его жизнь. Ларри чуть отстраняется, тяжело дыша: но их губы всё ещё соприкасаются, дыхания смешиваются. Они всегда делали это только здесь, в музее: быстрые встречи в подсобных помещениях или других незаметных местах, удовольствие в тени колонн. Но если сейчас прощание — то это можно сделать более достойно. Сердце Ларри колотится о ребра, и он нежно сжимает пальцы в волосах своего любовника: — Ну что ж, пойдём прогуляемся.

***

По дороге оба молчат; и хотя Ларри полагает, что Акменра уже понял, куда они идут — внутренний голос все равно говорит: «Не слишком ли всё это неловко». Точнее — он говорит это, пока они не входят в квартиру и не запирают за собой дверь. А потом Акменра тянется к Ларри, и голос затыкается. Между ними снова та лёгкость и непринуждённость, которую Ларри все ещё помнит: лёгкость на уровне всего тела, всех мышц, кожи и костей, которую он не ощущал больше ни с кем. Он знает, он пробовал. Ничего подобного у него никогда не было ни с женой, ни с первой любовью, ни со второй. И с теми парнями, что побывали у него в постели за последние три года — тоже не было. Их было четверо, но ни с одним он не поддерживал отношений дольше недели. Все были моложе его, все темноволосые. Он никогда не говорил об этих неудачных попытках. Может быть, скоро начнёт. В их взаимном притяжении столько же магии, сколько в музейном воздухе; оно наполнено жаром и желанием, и всё тело Ларри сотрясает дрожь, когда Акменра безудержно стонет ему в шею, нащупывая под джинсами выпуклость напряжённого члена. И Ларри уже знает: это то воспоминание, которое он очень хотел бы сохранить. Он прижимает Акменра к двери, опускаясь перед ним на колени. Прошло некоторое время, но память тела ещё сильна, и руки быстро скользят под плащ, ниже золотого ожерелья. Одним движением Ларри приподнимает одежды фараона так, чтобы обнажить член и можно было наклониться и уткнуться носом в бёдра, туда, где кожа на внутренней стороне такая чувствительная, и царапание щетиной для неё непривычно, и Акменра отвечает на это так, как Ларри даже надеяться не мог. Он кричит на своём родном языке, до боли вцепляясь Ларри в волосы; но Ларри не собирается ничего не менять, ни единой детали. Он вновь и вновь повторяет эти движения, поворачивая голову, чтобы прикусывать и засасывать нежную кожу, оставляя следы, которые сохранятся только до рассвета. И обхватывает губами член только тогда, когда Акменра начинает практически бесконтрольно подаваться бёдрами навстречу. В первый раз, когда Ларри так стоял на коленях перед фараоном, тот выдержал лишь несколько минут, а потом кончил с пронзительным вскриком — и посмотрел на Ларри: в глазах светилось благоговение, привязанность и страсть. Он не был девственником, но никто никогда не доставлял ему удовольствие ртом: по крайней мере, он называл это так. Ларри тогда рассмеялся, негромко, не ради веселья, а от удовольствия — что сумел первым дать ему то, что никто до него не давал. А затем попытался вытереть рот ладонью, но Акменра потянулся к нему жадными руками, а потом они целовались и целовались... А теперь Акменра выдерживает достаточно долго, вдвигаясь в рот Ларри неглубокими толчками, и поток негромких слов — наполовину английских, наполовину египетских — срывается при этом с его губ. А когда он больше не в силах сдерживаться — впивается ногтями Ларри в плечо, и это чувствуется даже через рубашку. — Пожалуйста, мне нужно... Я не хочу... Ларри выпускает головку изо рта с влажным звуком, заставляющим вздрагивать его собственный член, и облизывает губы: — Ш-ш-ш... Я знаю, знаю. Мы можем... — Он, не глядя, тычет куда-то себе через плечо, где на диване свалены грудой одеяла и подушки, книги и бумаги. — Пойдём туда. Акменра кивает и начинает стаскивать своё ожерелье. И прежде чем он окончательно растеряется в ожидании — Ларри встаёт, не обращая внимания на то, что ноги у него дрожат, и идёт к дивану: так твёрдо, как только может. Он в несколько взмахов сбрасывает на пол почти всё, кроме одной подушки, и только собирается оглянуться — как руки Акменра обхватывают его сзади, дёргая ремень и рубашку. — Сними это. Я хочу на тебя посмотреть. Внутренний голос опять негромко отмечает — «да не на что там смотреть», но Ак видит его иначе, не так, как сам Ларри видит себя. Возможно, сам Ларри и не понимает причин, но это очень похоже на правду — и он почти готов поверить, что если они будут столь близки все последующие годы, он все ещё будет желанным. Ларри может представить, что руки его фараона будут сливаться с его телом так же жадно, как вода уходит в песок. Ради этой уверенности Ларри разрешает Акменра раздеть себя (может быть, в последний раз) и прикасаться к себе вдоволь. По крайней мере, до тех пор, пока член Ларри влажнеющей головкой касается запястья его любовника, поднимаясь навстречу ласкам, которые слишком хороши, чтобы терпеть. Ларри отрывается от поцелуя с опухшими губами, которые уже немного болят, и, задыхаясь, кивает в сторону дивана. Он думает сказать «ложись», или «встань на колени», или ещё что-нибудь, что сделает этот момент очень интимным для них обоих, но когда он открывает ближний ящик стола, чтобы вытащить смазку, Ак видит это, их глаза встречаются — и слова застревают у Ларри в горле. Независимо от того, как иногда может показаться — Акменра ведь совсем не ребёнок. В его пристальном взгляде — и понимание, и такая острая вспышка боли и ревности, что она поражает Ларри, словно наносит рану, которая кровоточит, пока он ещё не чувствует боли. Ларри спешно закрывает ящик, нащупывая тюбик вслепую, а потом подходит к Акменра и ведёт его за собой на диван, покрывая его плечи поцелуями. Ак опирается на руки и колени — молча, хотя его напряжение заметно спадает под ласками губ и пальцевп. Ларри в своём рвении не слишком ловок, но хорошо знает тело, что под ним, во всей его любовной интимности, и больше ему не нужно ничего, чтобы все сделать как надо. Только знать, как растянуть, где погладить и когда посильнее нажать. И вот он, этот стон, тягучий и гортанный, который означает, что если Ларри будет дальше касаться разных чувствительных мест — он услышит древнеегипетские проклятия; голос Акменра такой низкий и хриплый от возбуждения, что желание скручивает Ларри в тугой горячий комок, а сердце летит в пятки. К тому времени его член скользит по ложбинке между ягодицами (о, эти ягодицы — настоящий мускулистый шедевр, Ларри частенько приходилось стонать, вцепляясь в них, и — до смешного! — возбуждаться только от одного этого); Ак дрожит и уже настолько нуждается в нем, что подаётся навстречу, словно умоляя. При первом толчке он всхлипывает и резко дёргает бёдрами, одновременно приподнимая их, чтобы принять член Ларри глубже. И где-то позади этой страсти, этих крючьев, грозящих разорвать Ларри сердце, пока он опускает руку, чтобы успокаивающе погладить Акменра по спине, внутренний голос говорит: «Запомни это. Ты должен это запомнить».

***

Без четверти три они все-таки доползают до спальни. Ларри лежит навзничь, закрыв глаза, прислушиваясь к жужжанию вентилятора над головой и к спокойному дыханию своего трехтысячелетнего любовника на своей груди. — Знаешь, это не должно так закончиться. Повисает длинная пауза. Ларри пытается улыбнуться, находит шею Акменра на ощупь и поворачивается, чтобы поцеловать его в лоб, не открывая глаз: — Но оно закончится. И ты это знаешь. — Нет, не знаю. Слышится шорох простыней: Ак приподнимается на руке, легко опираясь на Ларри, и прижимает теплую твёрдую ладонь к его животу. — Ты не старый, Ларри. Совсем нет. Но даже если ты будешь стареть — скрижаль будет сохранять твои силы. — А когда я умру — ты припрёшься на кладбище, разроешь мою могилу, вытащишь мой труп и спрячешь в подвале? Акменра волен выбирать, верить услышанному или нет, но сам Ларри уже много думал на этот счёт. Он рассматривал разные варианты, и надо сказать, что ни один из них ему не понравился. — А может, ты вовсе не умрёшь. Мы ещё не изучали эффект непрерывного воздействия скрижали на старение, так что, возможно... Ларри открывает глаза — и прижимает кончики пальцев к мягким губам Акменра, все ещё влажным от поцелуев: — Мервет... * Он произносит древнеегипетское «люблю» жутко неверно, и замечает смешок в глазах фараона. — Я всё перековеркал, да?.. — Ну... если только немного, — его тихий голос почти срывается, и это могло бы разбить Ларри сердце, если бы оно не было уже разбито до того. Чёрт подери, в глазах щиплет от слёз. — Ну, я хотел сказать... Ак, ты знаешь, что я имел в виду. А в остальном... тебе придётся меня отпустить. Рано или поздно, но придётся. На секунду во взгляде Акменра появляется паника, и он становится немного похожим на мальчишку — хотя Ларри постоянно убеждает себя, что это не так. Но потом фараон приходит в себя и сдерживает свои чувства: это видно по его напряжённой челюсти. — А если я выберу «поздно»? Ларри вздыхает. — Да, но это не... я не это имел в виду. Я хотел сказать... — Я знаю, что ты хотел сказать. Но я не согласен: имею я, в конце концов, право голоса или нет? О, нет, он не должен, не может иметь, — потому что если они начнут всё это снова, сколько бы оно ни длилось, у них уже не будет пути назад. Может быть, его уже нет. Ларри запрокидывает голову и смотрит на вентилятор, считая обороты с помощью наклейки с Человеком-пауком, которую Ники когда-то приклеил к одной из лопастей. — Знаешь, Ак, ты иногда такой фараон. — Только иногда?.. — Э-э-э... я хотел сказать, что... Акменра затыкает его поцелуем, легко и нежно перебирая редкие волосы на его груди. А потом прижимается ближе: так плотно, что их руки и ноги полностью переплетаются. — Мой отец... он знает про меня. Я сказал ему ещё тогда, много лет назад, перед его смертью. Перед взором Ларри вспыхивают десятки газетных заголовков о праведных родителях и сыновьях, умерших молодыми, и его пальцы вздрагивают на рёбрах Акменра. Ларри никогда не спрашивал фараона, как тот умер. — И что? — Он сказал мне, что я могу иметь столько мужчин, сколько захочу, если в итоге женюсь на женщине, которая будет не против родить наследника. Ларри слышит, как Акменра улыбается. И чувствует эту улыбку на стыке шеи и плеча. — Я часто думал: что было бы, если бы ты жил в моё время?.. — Ну, я был бы рабом, и твой отец... — Я бы освободил тебя, — голос Акменра звучит сильнее, и в этом голосе на Ларри обрушивается такая уверенность, что даже не приходит в голову спорить. — Я бы освободил тебя и сделал своим супругом, и никто бы не смог разлучить нас. Ни при жизни, ни после смерти. У нас была бы общая пирамида, и мы бы никогда не расставались. — Звучит как сон, — говорит Ларри. И хуже всего то, что он почти может всё это представить. — И не самый плохой. Разве что — за исключением Ники. Даже ради Акменра Ларри не готов отказаться от своего мальчика. — Нет, даже не так, — фараон водит пальцами по груди Ларри, словно вычерчивая иероглифы. — Я был бы твоим правителем. И мог бы приказать тебе никогда не оставлять меня. — Да, мог бы. Лёгкий, искренний поцелуй опускается на подбородок Ларри: — Или... я мог бы попросить. Этот прерывистый негромкий шёпот до краёв наполнен надеждой. Ларри поворачивается к своему возлюбленному с Нилом в глазах — и целует его. _________________________________________________________ * От автора: слово, которое Ларри коверкает — это результат попытки произнести в так называемом условном чтении древнеегипетское «любовь», которое пишется «mrwt» (без гласных). Поскольку не осталось ни одного живого носителя древнеегипетского языка, который бы знал, как это точно произносится (кроме Акменра и его семьи, хе-хе), попытка Ларри очень милая и добрая, но произношение он явно переврал. Хотя Акменра понял :)