Я никогда не любил...

      Ночью я всегда прихожу к тебе, Гилберт. Я зол на тебя за всё, что ты сделал днём, очень зол, но это вошло в привычку, я не могу не прийти сюда. Иногда очень весело наблюдать за тобой. Я сижу в кресле в углу твоей комнаты, смотрю на тебя, завешиваю шторы, когда полная луна светит в окно, пытаясь тебя разбудить. Я храню твой сон.        Твоя душа в моих руках. Сейчас ты не Великое Королевство Пруссия, сейчас ты Калининград. Ты — часть меня. Я могу подарить тебе все, а могу забрать. Я могу выполнять все твои прихоти, а могу сделать так, что ты забудешь всё, что есть в переплетениях дня. Ты сопротивляешься мне, но это, увы, неизбежно. Ты уже давно мой. Однако, я не хочу, чтобы ты полностью подчинился мне.       А ты спишь и видишь меня во сне. Я вижу, как ты хмуришь свои светлые брови, как ты ухмыляешься во сне. Такой же злобной ухмылкой, которой ты одариваешь меня каждый день. Ты ненавидишь меня. А я упиваюсь твоей ненавистью.       Ты так часто пытался меня убить. Ты так часто пытался сделать мне больно. То заключал со мной союзы, то вставал на сторону противников в предстоящей войне. Когда ты думал, что я мёртв, то был так рад. Но ты не подумал о том, что я вернусь.       Быть олицитворением страны — это дар и проклятье, которое даёт тебе бессмертие, пока жив твой народ. Нас, стран, убить не так уж просто, и ты сам это прекрасно знаешь. К тому же, никто же не запрещал использовать немного магии, так ведь? Я никогда не любил ворожить, но иначе не мог, слишком уж много тех, кто вместе с тобой желает меня убить.       Гилберт, ты со своим братом пытался подчинить меня, уничтожить. Многие пытались, но вы перешли все границы. Похоже, жизнь тебя ничему ни учит. Поэтому сейчас ты платишь по счетам. Я видел, в твоих глазах осознание поражения, но ты слишком гордый, чтобы признать это. Ты всё равно рвался в бой, всё равно каждый день пытался убить меня. Ты всегда был слишком самоуверен.       Я не злопамятный, но вы напали на мою семью, нарушив Договор о ненападении, из-за вас погибло множество моих людей и пострадали мои сёстры. Этого я простить не мог. Я чувствовал, как в крови густеет месть, мои солдаты не боялись ничего, глаза каждого горели решимостью, я чувствовал это и не противился этому чувству. Я сам хотел этого.       Я знаю, Гилберт, что ты помнишь всех моих людей, которых сжигал и вешал, расстреливал и просто топтал ногами. Я умирал с каждым убитым человеком, я чувствовал каждого из них. Но мне было смешно. Я смеялся громко, безумно, корчась от боли. Потому что знал, что всё, что ты делаешь — бесполезно.       Ты предо мной изрядно грешен, Гилберт. Я многих прощал, может быть, я скоро прощу и тебя с Людвигом. Но сейчас — нет.       Сейчас я для тебя лишь тень на стене. Твоё лицо спокойное, похоже, тебе снится брат. Я знаю, насколько ты им дорожишь. Знаю, но всё равно не даю тебе с ним пересечься. Даже если ты будешь умолять меня. Хотя мы оба знаем, что этого не произойдёт. Мне так нравится наблюдать за твоими страданиями. Ты тщётно пытаешься найти лазейку, однако я не позволю тебе уйти. Мне нисколько тебя не жаль, Гилберт. Ни сейчас, ни тогда, в 45, когда ты валялся на полу и харкал кровью, а я смотрел на тебя сверху вниз.       До сих пор моё тело ломит, последствия войны дают о себе знать. Это самое ужасное. Когда победа одержана и вроде бы можно выдохнуть, но голод и разруха всё равно забирают множество жизней. Но города отстроятся, вся страна восстановится. Я воскресну из пепла, как феникс, мои люди заживут даже лучше, чем раньше. Я никогда не любил воскресать, но иначе не мог.       Я помню, как мы остались с тобой вдвоём. Когда был подписан на Закон о Ликвидации, когда ты перестал быть страной. Ты не верящими глазами смотрел на Людвига, который молча уходил вместе со всеми, даже не взглянув на тебя. Я сдерживал себя, чтобы не рассмеяться тебе в лицо.       Мне нужно было тебя убить. Тебя не должно было больше существовать. Я не любил убивать, но иначе не мог. - Всё кончено, Гилберт. - Иди ты... - ты перевёл взгляд на меня и оскалился. Так хочется стереть этот оскал с твоего бледного лица. Я подрываюсь со стула и ударяю тебя головой об стол. Резко поднимаю за волосы и с размаху бью в челюсть. Ты падаешь со шаткого стула, пытаясь стереть кровь рукавом, но только размазываешь её по лицу и продолжаешь ухмыляться. Следующий удар был ногой под рёбра. До моего слуха дошёл хруст костей, ты хрипишь, кашляешь, пытаешься подняться, сплёвывая кровь на пол.       Перед глазами встала красная пелена. Очнулся я только тогда, когда занёс над тобой кран. Ты лежал на полу, всё твоё лицо было похоже на кровавое месиво, но на нем всё равно выделялись твои искрящие ненавистью алые глаза. Я замер над тобой, смотря в твои глаза таким же ненавистным взглядом. Но рука дрогнула, кран выпал из рук, громко падая рядом, а кулак впечатался в пол рядом с твоей головой. Взгляд твой мутнеет, ты вот-вот потеряешь сознание, но продолжаешь играть со мной в гляделки.       Первым сдался я. Я медленно встал на ноги, запустил пятерню в волосы. Ты всё так же продолжал следить за мной взглядом. Очень хотелось курить. - Теперь ты Калининград, - я уже подошёл к двери, как услышал твой голос. Хриплый, тихий шепот, который на выдохе произнёс: - Пошёл к чёрту...        Дверь с громким стуком захлопнулась, а ты всё продолжал лежать на полу. Я достал из кармана мятую пачку сигарет и спички, затягиваясь на ходу. Уже у самого входа меня остановил Альфред. - Я забираю его к себе, - грубо ответил я на его немой вопрос, параллельно с этим выдыхая едкий дым и вырывая свою руку из его хватки. Я вышел на крыльцо, этот американец выбежал за мной. - Иван, ты не можешь это сделать... - Могу, - я затянулся ещё раз. - Fuck, Брагинский, мы так не договаривались! - я сел на ступени, не слушая, что мне говорят, и смотрел будто сквозь всё: дома, машины, людей. Пепел обжёг пальцы и я вышвырнул окурок. Альфред пытался ещё что-то сказать, но я прошёл мимо него обратно в помещение, обратно в тот зал, где ты лежал на полу без сознания и перенёс нас в дом Советского Союза.       Я должен был тебя убить. Но не смог       Металл холодил висок. Я так глубоко ушёл в себя, что не заметил, как ты проснулся. Резко дёрнув тебя за руку, повалил нас обоих на ковёр. Твой револьвер укатился под кресло. Ты поморщился, видно ударился головой о пол. - Брагинский, что ты здесь забыл? - шипишь на меня ты, а твои глаза будто полыхают красным огнём, они светятся искренней злобой. - Ты такой красивый, - я держу кисти твоих рук у тебя над головой одной своей ладонью. Ты почти ничего не ешь, голодовку устроил. Совсем худой и хрупкий. - Чт!.. - Т-с-с-с.. -второй рукой я заткнул тебе рот. Мы и так наделали много шума, не хватало ещё того, чтобы кто-нибудь проснулся. Ты мычишь мне что-то в руку, дёргаешь руками, пытаясь освободиться. Твоё мычание полно возмущения, ты пытаешься дотянуться зубами до моих пальцев, а руки выгибаешь так, чтобы расцарапать мне ладонь. А я упиваюсь твоими эмоциями. - Как же я тебя ненавижу, - я наклонился к тебе ближе, почувствовал твой учащённый пульс на запястьях. - Ненавижу... - тихо, будто уверяя самого себя в этом, прошептал я. Ты замер, смотря то на меня, то на мою ладонь. В твоих глазах читается непонимание. И я, убрав руку, резко впиваюсь в твои губы, жмурюсь, принимая все твои мычания и укусы, я просто наслаждаюсь этим. Я ненавижу тебя, Гилберт Байльшмидт. Моя хватка слабеет, этого хватает, чтобы ты смог вырвать руки и, сжав мои плечи, перевернуть меня, сев мне на живот. Лопатки заныли, губы жжёт от твоих укусов. Ты схватил меня за ворот рубашки и дернул на себя. - Я тоже ненавижу тебя, Брагинский, - выплёвываешь ты и целуешь, грубо сминая губы и прикусывая кончик языка.       Я никогда не любил... Но иначе не мог.