Мы не подружимся

Темнота окутывала комнату, пробивалась в самые дальние закоулки, заглядывала в чужие уши и носы, гладила по мягким волосам. Она тяжелой субстанцией налегала на мебель, продавливала глубокие вмятины на простынях и оставляла грязные следы на подушках. Но какой бы жуткой она ни казалась на первый взгляд, как бы сильно ни хотелось бежать на другой конец планеты, лишь бы найти Солнце, которое поможет смыть этот налет темноты на кончиках пальцев; как бы ни было сложно дышать от нахлынувшей неожиданно боли в грудной клетке, вызванной грустью с примесью ненависти к самому себе, все-таки была надежда на нечто светлое. Как бы не бесила ночь, темнота, вынужденное погружение в неизвестность даже в те дни, когда Луны почти не было видно на небосклоне, темнота прояснялась. Пусть совсем чуть-чуть и этого не хватало, чтобы без травм встать с кровати и дойти до кухни, не ударившись об очередной угол или неожиданно возникшую в проходе тумбочку, но этого было достаточно, чтобы различить знакомые черты невдалеке от себя (хотя, откровенно, дальше, чем хотелось), чтобы убедиться, что он рядом. Потому что весь доступный такой бесполезной ночи свет падал на один диван, на одного человека, а большего и не нужно было. -Мы не подружимся, — мысли Вани были неопровержимы в его сознании, непоколебимы улыбками и наставлениями родителей, неоспоримы даже бессмысленными разговорами одновременно насыщенными чем-то неуловимо важным. Ваня не хотел казаться высокомерным козлом. Просто как-то само выходило разбивать чужие сердца, сбивать с ноги не принадлежащие ему самооценки и затаптывать души окружающих его людей. Ему было легче держать в руке связку маленьких ниточек к своим знакомым, чтобы в нужный момент можно было потянуть необходимую или вовсе отрезать, навсегда лишив этого человека возможности даже смотреть на Ваню безнаказанно. Так несложно было оградить себя от ненужных смазливых признаний, настоящей сумасшедшей дружбы и даже обычного общения без какой-либо выгоды сторон. Чтобы потом не было сложно от приступов тошноты, раздирающей боли в глотке и обжигающих слез, превращающих уютную подушку в тряпку для мытья полов из-за завышенных ожиданий, разбившихся об твердый асфальт или чересчур большого сердца, разодравшегося об острый конец ребра. Он знал, что происходит именно так, он всегда чувствовал и понимал больше, чем показывал. Он видел этих несчастных маленьких мальчиков, плачущих на уроке (конечно, тайно, уткнувшись в учебник по математике, но такого рода тайны Ваня скорее чувствовал волосками на руках, чем видел) из-за того, что очередная девочка с красиво накрашенными глазами и ровным цветом лица послала их к черту, или даже дальше. На них было жалко смотреть. Ими было страшно быть. Поэтому, взяв ножницы в руки, Иван однажды просто обрезал свои чувства до минимального предела, оставив совсем каплю как бы на всякий случай, который не должен был произойти. «Я уж точно не буду подружечкой этому маменькину сынку». Иван научился цеплять на себя в нужный момент полуулыбку одним уголком губ. Научился курить примерно тогда же. Не потому что это было круто или модно, не на поводу кому-то и не на спор. А потому что держать сигарету между пальцами казалось ему невероятно эстетичным, а еще он любил, когда дым с привкусом ментола окутывал уже и так слегка затуманенное тяжелыми мыслями сознание. В сероватом дыме с приятным успокаивающим запахом хотелось кружиться до стадии полного растворения, с ним хотелось остаться наедине и танцевать под несуществующую раскачивающую из стороны в сторону мелодию. Поэтому мало кто знал, что он курил, даже одноклассники не имели понятия. Это было личным, никому больше ни в коем случае не принадлежащим. «У тебя в кармане. Не в том, где сигареты» Он был взбешен не просто из-за того, что узнали родители, не из-за страха перед предстоящим наказанием, которое скорее лишь вселило бы пульсирующую боль в черепной коробке, чем послужило сигналом к прекращению уж слишком полюбившегося занятия. Он хотел перевернуть стол со всеми невероятно дорогими тарелками и вилками, врезать Данилу прям по его симпатичной мордашке одним из уже менее дорогих осколков, а потом угнать вертолет и улететь туда, где можно было хоть насквозь пропитаться дымом, лежа на матрасе в пустой комнате, в то время как музыка звучала бы из колонок, а не наушников. Идеально в его сознании. Только что-то начало оттягивать назад, хватая мысли тощими пальцами и возвращая их в четкие привычные черты черепной коробки. И уж точно не понимание того, что вертолет вести он не может, и не отсутствие такого идеального места на планете Земля. Может быть, потому что то самое личико бить совсем не хотелось. Может, потому что на него хотелось поорать хорошенько, но потом укутать в одеяло из едкого дыма, не давая возможности вырваться или привыкнуть к ощущению впитывающейся в стенки горла инородной субстанции, спрятать так, чтобы Даниле было не вырваться, чтобы его было не найти. Ваня делал вид, что ему все равно уже долгое время. Плевать на всех, правда, стало легче в один совсем непримечательный момент. Когда после очередной чересчур громкой ссоры мамы и отца, с криками, резонирующими об стены спальни Вани на втором этаже, уже даже не хотелось плакать, хотелось просто выказать свое раздражение им в лицо. Что Ваня и сделал. На повышенных тонах, разрывая любое представление о нем, как о «прилежном сыне» в понимании родителей, а затем, постепенно и в понимании других людей. Образ мальчика-сучки было так приятно играть. Текст был прописан до мельчайших подробностей, к картинке нельзя было придраться. И все это было проработано самим Иваном, безмерно гордящимся своим детищем. The Weeknd в наушниках, одежда темных цветов в шкафу, дерзкий, даже вызывающий взгляд и поднятая бровь. Часто розовые и слегка припухшие чужие губы, часто чужой стон в области его уха, часто чужая кофточка, обнаруженная под его кроватью, часто уходы с уроков, чтобы прижать очередную жертву к стене. Звездный мальчик, встречающий рассвет не потому что это романтично, а потому что еще не все бутылки допиты. Состояние уровня полета, разделенное с малознакомыми ему людьми. Не то что бы цель жизни, но вполне приемлемое ее наполнение в шестнадцать лет. -А Даня такого бы никогда не сделал. Думать о Дане стало уже привычкой его мозга, не просто его принудительной необходимостью. А как было не думать, когда кое-кто ворвался в привычную окутанную в ядовитую желчь жизнь со своей энциклопедичной правильностью и картинной привлекательностью. Все, к чему прикасался Данил в комнате Вани, будто становилось светлее. Да он и сам светился, блестел, будто был отполирован до скрипа, а затем натерт пахнущим цветами кремом. Серьезно, цветами. Теперь в одной с Ваней комнате жила клумба, которую отчищали от сорняков каждые пять минут и поливали для скорейшего роста. В то время как маленький палисадник Вани был на грани вымирания, с жуками, поедающими гниющие листья. С Данилом хотелось общаться, хотя тем едва ли хватало на пятиминутный разговор без разногласий. Его хотелось касаться, пусть даже неосознанно, едва проводя тыльной стороной запястья по чужой руке, не нагло лапая и не вцепляясь в чужое тело зубами. С ним хотелось дышать одним воздухом и не давать его никому другому. Этим он и бесил. А еще своими недовлюбленностями в первых встречных размалёванных бабенок. Для такого ума его неизбирательность была безмерно глупой. Ваня знал, что они бы не подружились. И дело не в различии характеров, не в его знаниях в компьютерах, ограниченных вэкашкой, не в наивном характере Данила (он даже выглядел как неопытный маленький щеночек, так что, чтобы узнать его поближе, не требовалось проводить никакие психологические тренинги). Просто потому что Даня сумел зацепить. Не чем-то конкретным, скорее всеми своими чертами сразу (и отрицательными в том числе) и в одно мгновение. Ему просто нравилось смотреть на то, как Даня слегка высовывает язык, когда пытается понять очередную тему по физике, как он сводит брови на переносице, когда злится из-за того, что не может найти какую-нибудь вещь в комнате, как краснеют его уши, когда он говорит про отношения. Слишком мило, чтобы стать друзьями. Они с разных полюсов, с других концов планеты, а может и всей Вселенной. Но тянуло так, что удержаться было сложно. Засасывало без возможности удержаться за мебель: пальцы просто предательски соскальзывали. Бояться влюбиться уже было поздно. Рамки дозволенных чувств расширялись с бешеной скоростью, заполняясь липкой и сладкой жидкостью, но от этого не менее приятной. Ее нельзя было вытащить. Какими бы острыми инструментами Ваня ни пользовался. Алая кровь уже не была в силах помочь. Бесполезно было смотреть на нее, сидя в белоснежной ванне, бесполезно было причинять себе боль, когда чувство в груди было сильнее, когда оно перекрывало те короткие пытки, делало их незначительной. «Только потом не приходи с разбитым сердцем» Фраза, сказанная больше себе. Несколько месяцев назад — его жизненный принцип, сейчас — бесполезное напоминание, просто попытка докричаться до себя, чтобы одуматься. Ваня все еще знал конец таких историй. Ваня все еще не хотел, чтобы такое повторилось с ним. Хотя процесс уже был запущен. Все повторялось как под копирку, а Даня просто спокойно наблюдал за этим, как за новым популярным сериалом. Мило, может быть, даже чуточку жалко, но не более. Проснувшись посреди ночи, когда завтра вставать рано утром, конечно же, хочется уснуть снова, чтобы хотя бы попытаться выспаться. Для нормального человека это правда. Для Вани ночь — это единственный шанс вдоволь насмотреться на Даню. Пока никто не видит, пока не мешают посторонние звуки, пока его губы приоткрыты, а от этого настолько сухие, что очень сложно сдерживаться от спасительного для них поцелуя. Когда глаза привыкали к темноте, Ваня садился на кровать и просто смотрел на произведение искусства напротив него. Возможно, он мог бы и по-другому. Не такого и не таких он добивался в своей жизни. Ваня, безусловно, знал свои возможности, но он почему-то верил, что все пройдет, надеялся, что не стоит переходить к более решительным действиям. Просто боялся не справиться с чувствами, когда выпустит их наружу. Темнота не была его лучшим другом. Она была подкупленным надсмотрщиком, который соглашается не контролировать заключенного, закрывать глаза на его действия, но взамен получает плату, в данном случае в виде закусанных до крови Ваниных щек изнутри. Так продолжалось какое-то время, продолжительное время. Пока привкус крови не стал постоянным, а порезы на руках стало тяжело скрывать. После каждой такой бессонной ночи курить хотелось жутко. Чтобы не думать о том, что же бормочет Данил в своих снах, чтобы не представлять, что ему снится очередная девчонка. Чтобы признания в любви не были сказаны напрасно, а хотя бы растворились в дыме и были унесены ветром на небеса, быть может, там кто-то их услышит. Но однажды все надоело. Стало плевать на принципы, убеждения, осуждение со стороны. Просто хотелось настоящих ответных чувств. Любви, которая пылала не только в одном человеке. Поэтому следующие действия уже казались неизбежными. Они были хорошо подготовлены, продуманы теми же ночами и прокрученными черно-белыми фильмами в голове. А спусковым крючком стало вполне разборчивое «Ваня» в тишине полусонной спальни. Данил определенно разговаривал во сне с Ваней. Разговаривал, а не ругался, просил о чем-то, а не отчитывал за неубранные вещи. Ваня опустился на колени перед чужим диваном. Он видел, как спокойно поднимается и опускается грудь Дани, чувствовал его размеренное дыхание. Он был безупречным во сне, таким настоящим и невинным, вблизи это было еще прекраснее. Ваня аккуратно прошелся пальцами по простыням, в которые был закутан Даня, а потом обхватил ладонь Дани своей. Слишком правильно. Неимоверно хорошо. Даня поморщился, а потом снова начал бормотать что-то, из чего можно было разобрать лишь «Ваня…ты…странно, да?..», а потом улыбка прямо сквозь сон, а у Вани просто снесло крышу, потому что целовать эти губы хотелось давно. Очень-очень сильно. Он дал себе слабину, он, наконец, почувствовал, что губы Данила действительно сладкие и мягкие, а еще такие желанные. Несколько секунд после пробуждения Данил был уверен, что он спит, а поэтому лежал и думал, что не хочет просыпаться. Ведь там, наяву, любимый человек, который выглядит так, будто ему глубоко похуй на Даню, наяву нет таких теплых губ на его губах. Наяву никто не сжимает его ладонь, как будто это спасательный круг. Наяву… Все это происходит по-настоящему. Запах сигарет и тепло чужого тела сверху. Реальны. И тогда открывать глаза не страшно. И тогда его подхватывают на руки и несут на террасу. Ваня позволил себе не задумываться о последствиях. Впервые, пожалуй. Он просто наслаждался моментом, отключив стоп-сигналы в голове, теперь все лампочки горели зеленым, призывали к действию. Жизнь казалось ему слишком короткой, чтобы тратить ее на сожаления о будущих сожалениях. Зато было хорошо сейчас. Зато они в смешных пижамах медленно танцевали, вдыхая ночной воздух, наполненный свободой и запахом росы на зеленой траве. Зато они целовались и шептали глупые приятности друг другу, а темнота окутывала их и пробиралась в дальние уголки сада.