Smultronstallet

      В жизни со студентом есть свое очарование. Утра начинаются очень рано, с запаха крепкого шадди, вечера наполнены шелестом страниц и стуком клавиатуры. У Миро отвратительная скоропись, и — да, он перепечатывает собственные лекции. Ричард не понимает, но и не считает себя вправе быть против.       Ему немного… ну, неловко, что ли, он просто не знает, чем занимаются люди, живущие вместе, и эти передышки, когда Миро стучит по клавиатуре, сидя за захламленным столом у окна, воспринимает как возможность привыкнуть к смене ролей и новому укладу. Рамиро по утрам подрывается рано. Вместо того чтобы досыпать свои студенческие пять минуточек, он встает вместе с Ричардом и бредет варить шадди, хотя совершенно не умеет. И, пока Дик готовит поесть, просто тихонько дышит над чашкой горячего варева. Обычно он даже не допивает, просто ставя кружку в раковину, когда приходит время выходить. В выходные они ходят на дурацкие боевики «восемнадцать плюс» в кино, шумно смеются над глупыми моментами, мешая всем вокруг, а вечером Рамиро с блеском в глазах показывает Ричарду неожиданно слишком взрослые мультики конца прошлого круга. Ричард увлекается, смотрит, пока Миро коварно ставит засосы на его шее. Ричард даже знать не хочет, какие сплетни ходят о нем на работе — не увольняют и ладно. Тем более что финансовые возможности обоих ограничены. Ричард, с тех самых пор как съехался с Рамиро, сидит на окладе — Франциск Оллар, каким бы гениальным руководителем ни был, не мог отгородиться от личных мотивов. Хотя стоит отдать ему должное, он все же не уволил любовника пасынка. И, положа руку на сердце, Ричарду не хочется знать, какое участие в этом принял Миро. В любом случае сам Алва ни о чем подобном никогда не говорил, но и денег от отчима не принимал, да и отцовское наследство трогать не спешил, подрабатывая в какой-то мелкой госконторе с непроизносимой аббревиатурой по гибкому графику.       Делить быт на двоих странно, непривычно. Стирка, готовка, походы за покупками — смешные мелочи, которых в жизни Ричарда раньше и не случалось никогда. В дядиной казарме все было иначе: метр на два личного пространства и тумбочка; в студенческом общежитии почти так же, а в доме матери он никогда не жил достаточно долго, не привыкал чувствовать, что это такое. А дни походят на мешанину из кусков цветной мозаики. Ричард и силится не порезаться об острое стекло, и не может насмотреться. Ричард вспоминает, как жил до Рамиро, и выходит словно взгляд на себя сквозь грязное зеркало, с которого Рамиро в первую же их встречу походя смахнул пыль. А потом и разбил на мелкие кусочки, оставив Ричарда любоваться осколками. Сам себе он кажется канатоходцем, балансирующим на тонкой нити, или героем дурацкого романа о рыцарях. Наследство, темное прошлое их отцов, кровная вражда, отчим Миро, который одним движением руки мог сломать жизнь им обоим, и яркое сильное чувство... В романе, Ричард уверен, все обязательно бы закончилось хорошо. Герои бы победили злодея под какую-нибудь очевидную мораль в конце, и эпилог непременно рассказывал бы, что и спустя много лет у них все хорошо. Но это книги. А Ричард просто и незатейливо переживает, кажется, десяток кризисов разом, во главу угла, как ни отвратительно, ставя неуверенность в себе.       Учебный год еще не начался — у Рамиро впереди выпускной курс, итоговые экзамены, диплом и множество планов, которые он хочет и, главное, может воплотить. Ричарду все чаще кажется, что быть рядом с Миро — худшее его решение. Для самого Миро, разумеется. Слишком много проблем и стеклянных стен выросло вокруг, когда они съехались. Но Рамиро хмурится на такие предположения и, глядя серьезно-серьезно, говорит только: «В конечном счете важным окажется не то, к чему мы придем, а как будем добираться».       Ричард размышляет над этими словами долго. Рамиро чувствует это и, заставив взять отпуск, увозит сначала в Надор, а потом в Кэналлоа. Отвлечься и развеяться, но на самом деле подумать.       Надор встречает их гостеприимно. Там сейчас живут мама и отчим. Ричард всегда чувствует себя неуютно в их доме, но Люсьен души не чает в старшем брате, а мама ничего не говорит, только сияет счастливо глазами. Она не в курсе их с Рамиро отношений, поэтому все прилично — сон в разных спальнях, лишь жаркие взгляды и ненавязчивые касания во время прогулок. Ричард почти чувствует, как зудят пальцы от невозможности обнять и прижать к себе. С каждым днем, проведенным в чужом-родном доме, он почти физически испытывает, как час за часом под кожей накапливается ощущение одиночества. Но, глядя на мамину новую семью, Ричард начинает понимать, о чем говорил Миро. Разница результата и процесса. Это правда просто. В сухом остатке жизнь его матери может произвести жалкое зрелище: казнь мужа, после которой она, не успев побыть вдовой, выскочила за соратника его врага. Кто-то со стороны может подумать невесть что. Но Ричард, как ни больно, не мог не понимать — она счастлива. Научилась быть счастливой, не оглядываясь на других. Дети, тихий семейный быт — что-то, должно быть, понятное всем, но почему-то лицемерно примеривающееся по-своему для каждого отдельного человека.       На прощание мама долго и крепко обнимает его, целует в лоб и желает удачной дороги и приезжать почаще. Однажды Ричард наберется смелости поговорить с ней начистоту.       Море Кэналлоа остается в памяти Ричарда теплым уютом небольшого домика на границе с детским лагерем, частыми грозами и, притащенными откуда-то, двумя ведрами земляники. Ричард долго смеется над ними, а Рамиро смотрит на него как на сумасшедшего, а потом с живейшим интересом учит новое слово — сам Ричард узнал его, когда служил в Торке, — «смюль-трон-стэлле». Земляничная поляна, тихая гавань — одновременно и место, и чувство.       Когда отпуск подходит к концу, Ричарду практически больно от мысли о возвращении в Олларию. Обратный билет у них на ночной поезд, и всю ночь Ричард не может выпустить Рамиро из рук. Почему-то кажется, что заканчивается что-то хорошее. Уходит безвозвратно с каждой пролетающей за окном хорной.       Оллария приветствует их солнечным утром и сонным чириканьем птиц в парке. Они оба устали после поездки, но свежий утренний воздух придает бодрости. Потом, дома, они, не разобрав чемоданы, завалятся спать и Миро будет ворочаться и колоться щетиной. Проснувшись под вечер, они закажут дешевой еды из кагетской доставки на углу соседней улицы, а Ричард вдруг поймет с неожиданной болезненно-щемящей простотой, что даже если в итоге все закончится плохо, если его вышвырнут с работы с отвратительными рекомендациями, если Рамиро решит, что Ричард его не стоит, если мать узнает, что Алва Ричарду не «просто друг» и не примет этого... Все эти вероятности, каждое «если», ложащееся на плечи грузом из неуверенности и сомнений, не значат ровным счетом ни-че-го. Любое не случившееся еще будущее меркнет перед разворачивающимся настоящим.       Земляничная поляна не имеет никакого отношения ни к полянам, ни к землянике — она в этой съемной квартире, в купе ночного поезда, в теплых объятьях в коридоре маминого дома, в остывшей лапше из доставки и даже в каждой чашке отвратительного утреннего шадди. А будет ли счастливый эпилог — не важно. В конце концов, он часто портит хорошие истории.