Черепашье сердце.

      Что сделают с черепашьим сердцем, когда убьют носителя оного, извлекут из-под панциря, бывшего ранее надёжной защитой? Выбросят, верно, да и забудут. Но если найдётся кто-то, кому не будет в страх присмотреться, взять на ладонь, тот увидит, что оно всё ещё сжимается и разжимается, пытаясь качать кровь, что оно пытается жить, играть из себя ещё живую часть уже мёртвого создания. Кто-то найдет в этом что-то явно романтическое, а кто-то сочтет сие отвратным. Но, что естественно, то не безобразно, так ведь?..

      Остатки разума, расплываясь черными пятнами перед помутненным взором, выдают забавные воспоминания, словно показывая альбом с фотографиями, хронологический порядок которых уж точно сбит. И это смешит Лоуренса, его губы кривятся в ухмылке, раздается тихий смешок, заглушаемый очередным пушечным залпом. Вроде, смех продлевает жизнь, и, может, ему удастся выиграть пару секунд у смерти? Может, несколько минут? Дабы кто заметил, распластавшегося на земле, рукой зажимающего кровоточащую рану Джона, дабы кто спас, оттащив с поля битвы. Хоть он был готов умереть, но не так. Умереть, и не оставить даже мокрого, пусть и кровавого, пятнышка в истории. Рана пытается затянуться, но кровь продолжает пятнать его одежды и землю, от которой, кажется, ныне пахнет кровью, и этот металлический привкус, отдающийся на языке — последний вкус, что Джон чувствует. Сознание любезно подсовывает ему воспоминания о Сэм Адамсе, которое они так часто распивали своей бравой компанией: им, собственной персоной, Лафайеттом, Геркулесом и Александром… Александр, неужели ты последнее, о чём молодой полководец вспомнит в своей жизни? А смерть, казалось, вовсе и не хотела забирать Лоуренса со свету, и тянула время. Смешно, да, но это действительно так. Но на что оно ему дано? Только для Джона оно тянется бесконечно долго, словно смерть ждёт итог, после чего у черепашки можно будет забрать её сердце. О чём он только успел подумать: как долго добивался своей армии бывших рабов в три тысячи душ, как долго ждал своего шанса оставить след в истории. И как просто упустил его… А Александр не упустит, и Джон уверен в этом. Снова ты, Гамильтон. Любая мысль, так или иначе, сводилась к нему. Джон вспоминает письма, поддержку, милое, пусть бывшее ранее таким незначительным «мой юный Демосфен», шутки, взгляды…       Ах, жизнь, почему осознание твоей прелести пришло так поздно? Почему так поздно приходит осознание, что мелочи бывают иногда ценнее основных событий? Пусть ты даже и не вспомнишь, как остановился где-то, случайно прикоснулся, бросил взгляд, но это даст эмоции, даст опыт. Даже мелочь, даже она может сделать что-то. Как и Джон сейчас может сделать вывод, приобретя, видимо, посмертный опыт: жизнь скоротечна, и вот ее прелесть, а вовсе не бессмертие, некогда желанное многими, и им в их числе. Тебе дан определенный, неизвестный пласт времени, начинающийся и заканчивающийся где угодно Господу, судьбе, тому, во что кто верит, и только ты вправе решать, что делать с этим неизвестным куском времени. А если попробовать сделать так, дабы о тебе запомнили, твою историю бережно переносили из века в век, какой бы тварью с последней буквы ты не выступил, то из такого неясного и растяжимого понятия «жизнь» может выйти что-то со смыслом. Наверное, это и является «смыслом жизни», который все и ищут всю эту жизнь? Способом провести ее так, как угодно не Господу или судьбе, кто во что, а как угодно тебе, твоей личности, душе. Опять же, кто во что, и кому как. Но сам путь достижения цели, часто называемый многими словосочетанием «взлеты и падения», впервые кажется Джону более интересным, чем конечная цель. Те самые мелочи, да. Острая, громкая боль раздается в ране, глухой отдаваясь в голове, перебивая шквал мыслей, по кругу переливающихся в разуме. Лоуренс жмуриться, словно смерть — сон, и ее можно прогнать. Лоуренс пытается вдохнуть, но давиться кровавым воздухом, словно рыба, брошенная волей волны об камень. Лоуренс устало прикрывает веки, в ушах слышатся последние удары собственного сердца, и черные пятна окончательно покрывают разум, затягивая Джона в темноту.