Пленник

С самого начала лета было слишком сухо, душно, липко, но солнце почти не выглядывало из-за плотной завесы туч. На смену духоте пришли затяжные дожди: жадно охватили серую плоть города, введя его в гущу туманов и сырых холодов. Дождь бил ровным потоком сутками напролет, не желая кончаться. Казалось, природа буйствует, жаждет мести, пытается смыть недостойное человечество, надеется избавить страдающую землю от его пагубного влияния. Это было так отчаянно, так неистово и, с этим же, так прекрасно. Не то чтобы Чимин горячо ненавидит людей. Просто считает, что их исчезновение сделает мир лучше. Азалия цветет буйно, раскидывает свои кисти вширь, стремится забрать как можно больше нетронутой земли. Чимин чувствует исходящий от нее слабый запах меда. Она так невообразимо прекрасна, когда цветет. Нежные амарантово-розовые цветки тянутся раскрытыми бутонами к губам, словно в поиске первого поцелуя. Их цвет дурманит, приводит всё существо в какое-то сладкое исступление, граничащее с немым восхищением и едва проступающей болью вдоль обожжённых солнцем позвонков. Здесь будет хорошо умереть. Тело Чимина стремительно охватывает жар и тишина. Даже не пошевелить пальцем, остается только завороженно наблюдать, как склоняются бутоны с тонких веток к его лицу, как они пружинятся на ветру и взывают к успокоению, подобно маятнику. Умереть в тени деревьев на зеленой траве в окружении молчаливой азалии — восхитительная смерть. Боль под ребрами нарастает, губы иссохли, а солнце напекло щеку, но Чимину не сменить положения, поэтому он продолжает смотреть на хрупкие розовые бутоны и мечтать коснуться их одутловатыми пальцами, позволить проскользнуть меж ними и грубо сжать, отобрав их цветущую жизнь. Смерть — дело одинокое и скучное. Сейчас Чимин понимает, что все же стоило остаться дома, забаррикадироваться и слиться с обоями, тусклыми лампами, запахами пыли и одиночества. Он мог бы в полной мере насладиться своим последним единением с человечеством и быстро ускользающим прошлым: рассматривать чужие выцветшие фотографии, читать чужие пожелтевшие письма, валяться на чужом прохудившемся диване. Воображать, что эта жизнь — его, но это не так. Именно поэтому Чимин захотел сбежать (хотя и патруль оказал воздействие), укрыться и найти то, что безукоризненно будет принадлежать только ему. Это странное спонтанное желание в итоге привело его в сад, где цветут азалии, которых он навещал, словно старых друзей. Сейчас бы все-все изменить. Повернуть время вспять, вернуть утраченное, изменить, исправить, подлатать, но стоит ли оно того? На самом деле уже не хочется цепляться за это хлипкое и болезненное существование, которое в сухом остатке несет в себе только боль, трагедии, какую-то перманентную печаль и все обостряющееся с каждым днем чувство собственной неполноценности. Очень все надоело. Выбирая между существованием и его отсутствием, Чимин выберет второе наверняка. Сон пускается по венам, парализует и без того немощное тело, путает и без того запутавшийся разум, выпускает свой последний, прощальный яд. «Смерть выглядит убого», — думает лихорадочно Чимин, продолжая наблюдать за мясистыми цветами, которые от лихорадки уже совсем расплылись перед его глазами и стали волнующимся светло-розовым пятном. Чимин ожидал, что его смерть будет чуть-чуть иной, более драматичной, более громкой и, конечно же, значимой. Но, похоже, не судьба. Остается умирать под кустом азалии, вдыхать терпкий запах меда и думать о глупостях, которым стоило уделить время при жизни, а не на пороге смерти. Вечно у Пак Чимина все не так. Это уже аксиома. Стоило догадаться, что и смерть его будет перевернута, перекручена. Уже совсем нечем дышать. В легкие словно заливают бетон. Чимин живо представляет, как густая темно-серая смесь облизывает его внутренности, заполняет бронхи, поглощает с таким чудовищным аппетитом. Дышать сложно. Чимин хватает воздух пересохшими губами, пытается сделать глубокий вдох, но что-то давит на грудную клетку, пронзает острыми спицами в зазоры между ребер. Сон все стремится отобрать последние мгновения жизни. Впрочем, Пак даже этому рад. Может, его унесет фантазия, позабытое воспоминание, и не придется ощущать эту давящую боль. Вот бы приснилось прошлое. Но не то, которое помнит и знает Чимин, которое ему надоело и к черту не сдалось. Вот бы приснилось то прошлое, которое он позабыл, похоронил где-то в чертогах разума и так не смог откопать, найти ключи, подсказки. Вспомнить бы то, что было до обращения (говорят, такое невозможно: эта дорога закрыта навсегда). И даже неважно, каково было там. Чимин уверен, что всяко лучше, живее, ярче. Там была именно жизнь во всех ее смыслах. Чимин закрывает устало глаза. Веки горят. Слишком ярко, но ничего не поделаешь. Несмотря на то, что глаза плотно закрыты, он все еще видит пышный куст азалии. Этот пестрый розовый цвет словно насмехается. Звенит своим мерзким девчачьим смехом. А еще напоминает кое о чем, от чего Чимин отказался себе в убыток. Это был неправильный выбор. Сейчас понятно, но тогда это было так мужественно и отчаянно, что до сих пор восхищает. Чимин и не ожидал от себя такой стойкости, такой твердости, такого исключительного человеколюбия. Да, все же это была глупая жизнь. Одна из самых глупых. Не стоит за нее так отчаянно цепляться, верно? Чимин сам убеждает себя в том, что нет ничего страшного в этой маленькой и тихой смерти в окружении благоухающих цветов и звенящей тишины. Но все же под ребрами скребет когтями въевшаяся мечтательность, и сердце рвется наружу. Умирать одному безумно страшно, но страшнее только одному жить. Чимин засыпает. Подчиняется всесильным чарам сна. Пускай на этот раз он сомкнет веки навсегда. Темнота. Чимин не ожидал ничего, но вдруг наступила темнота. Небытие и забвение кончились, и пришла она, как королева бала. А вместе с ней - уже гнетущая тишина, подстрекающая к действию. Непонятно, что смущает больше. Пак был уверен, что это — конец, последняя остановка, билет в одну сторону и все — добро пожаловать в уютный загробный мир: навечно твое обиталище. Но апостол Петр не встречает сальной улыбкой и связкой ключей, Харон не просит монет, размахивая веслом, нет страшного суда или личной Валгаллы. Есть долбанная темнота. Что за? Глаза открывать больно, но все же они открываются, и перед ними тут же появляется буднично-серый потолок, определенно свидетельствующий о том, что пути господни неисповедимы, а жизнь Пак Чимина вновь нашла кривую дорожку продолжения, обманула костлявую и побежала трусцой, прямо в эту комнату с убого-серым потолком. Это провал. Или удача? Подняться сложно. Чимин пытается вскочить, но тело налито свинцом, болят кости. Сесть удается не сразу, а когда удается, он тут же сильно об этом жалеет: лучше бы смиренно лежал, оглядывая потолок. На нем какая-то пижама светло-синего цвета, напоминающая тюремную робу, а его руки сковывают тяжеленные кандалы, короткая цепь от которых ведет к стене, приковывая Чимина и лишая свободы движения. Он закован, пленен, похищен. Даже не смешно. Чимин резко дергает цепь, надеясь освободиться, а тело пронзает жгучая боль. Цепь мелодично звенит, подсказывая, что Чимин от нее своими усилиями не избавится. Тело слишком ослабло, не хватает энергии, так что все это — дохлый номер. Остается только вернуться в сидячее положение и выжидать похитителя. Или спасителя? Чимин еще не решил, как будет его называть. Достаточно времени, чтобы осмотреться. Комната средних размеров, без обилия мебели и интерьерных изысков. Из мебели: деревянный стол с одним стулом и вполне себе комфортабельная кровать, а цепи как главный элемент декора. Нет окон, но есть кондиционер и батарея у стены. Глаза режет очень яркая лампа накаливания. Пахнет тут чистящим средством. Напротив кровати — дверь. Явно закрытая. Пак все равно не сможет в этом убедиться из-за цепей. Комната вызывает какое-то неприятное, давящее чувство отчужденности. Чимину тут однозначно не нравится. Он долго сидит, выжидая своего мучителя (спасителя?), хмурит брови и готовит гневную тираду, пару раз даже кричит, подавая знак, что очнулся. Время медленно, но уверенно идет вперед, а никто так и не появляется. В комнате стоит мерзкая тишина, ожидание и уже тошнотворный запах чистящих средств. Чимина немного тошнит, бьет дрожь и клонит в сон. Он сидит из последних сил, обхватывая острые колени, пытается сохранить равновесие, но все же постоянно кренится в сторону, а в какой-то момент на пару секунд закрывает уставшие глаза и вновь забывается беспокойным сном. Хочется пить. Это нехорошо. Шорох. Характерный звук мебели, проезжающей по половицам. Чимин просыпается. Сначала картинка чуть-чуть плывет, разъезжается, путаются цвета, но через пару минут к Паку возвращается зрение. Он медленно поднимается, принимает сидячую позу, качая головой, чтобы смахнуть остатки сна, усталость и вскипающую жажду, которая уже начала охватывать тело и сводить желудок в томительном предвкушении. За столом, как ни в чем не бывало, сидит парень: черная толстовка, темные джинсы, тимберленды, аккуратная стрижка, небольшой шрамик на щеке и заячья улыбка. У его ног лежит рюкзак, а на столе банка колы и закрытый ланч-бокс. Сам парень смотрит на Чимина и улыбается. Давно Пака так никто не злил. Он сидит за столом и уплетает сочный бутерброд, пережевывает тщательно и все глядит на своего пленника. Глаза огромные и такие по-детски довольные. Словно бы ему родители кошечку или собачку подарили. — Ты очнулся, — проговорил с набитым ртом парень, потом прервал речь, чтобы пережевать и проглотить кусок бутерброда. — Выглядишь не очень. — Кто ты? — как можно строже спросил Чимин, стараясь показать всем своим видом, что зол, недоволен и, конечно же, опасен. — Чон Чонгук, — приветливо отозвался незнакомец. — А как тебя зовут? — Что я тут делаю? — проигнорировал вопрос Чонгука Чимин. Парень не удивился, усмехнулся и хрустнул зачем-то шеей, а потом вернулся к бутерброду, уже не глядя на Чимина. Это подлило масла в огонь. Пак еще раз задал свой вопрос, но чуть громче и увереннее. Последовала только тишина. Чонгук его откровенно игнорировал. Но Чимин не сдавался и еще пару раз повторил свой вопрос, надеясь, что тот не выдержит и все расскажет. Однако Чон упрямо молчал, не обращал внимания на звенящие цепи, надламывающийся голос и нелепые угрозы, которые стали совсем безрассудным решением. И только когда Чимин окончательно исчерпал весь накопленный запас энергии, Чонгук решил заговорить. — Я тебя спас, ты же в курсе? Пока ты здесь, в твоих интересах следовать моим правилам, хен. Иначе твое пребывание тут будет весьма безрадостным. Бутерброд недоеден, парень отложил его в сторону, перед этим аккуратненько замотав в пищевую пленку, а затем повернулся к Чимину, продолжая улыбаться своей странной улыбкой. Совсем еще ребенок. Чимин смотрит на его лицо, заглядывает в глаза и понимает, что он именно ребенок. Однако только на первый взгляд. За одеждой не особо искусно скрываются внушительные мышцы, широкие плечи, накачанные бедра. Парень, объективно говоря, прекрасно сложен, явно уделяет много времени тренировкам. Вполне возможно, что он — идеальная машина для убийств. Только это никак не объясняет, что ему нужно от Чимина. — Для вампира у тебя очень загорелая кожа. Голос Чонгука раздается подобно раскату грома. Как бы Чимин ни пытался скрыть всякое волнение за равнодушием и напускной смелостью, сейчас не вышло. Совсем не получилось. На долгую минуту его лицо озарило удивление, смешанное с первородным страхом. У него даже задрожали плечи, скрутило желудок. Его состояние было настолько очевидным, что Чонгук зачем-то попытался его успокоить, сказал что-то из разряда: «тебе нечего бояться». Да кто он, черт его дери, такой? Чимина вдруг посещают болезненные воспоминания недавних дней. Не так давно его преследовала группа бойких подростков вроде Чонгука с бейсбольными битами и криками «тебе тут не место». На смену этому воспоминанию возникает другое, о женщине, которая так же говорила «тебе нечего бояться», просила тихим голоском помощи, Чимин по глупости доверился, решился на подвиг и получил дубинкой по голове. А таких было много, очень много. Все люди, которых он встречал, относились бездушно, неимоверно жестоко. Будто бы он виноват в своем обращении, будто бы это он кромсает людей, будто бы не пытается измениться. — Кто ты? — слабым голосом спросил Чимин, прижимаясь к спинке кровати, готовясь защищаться. — Для начала расскажи мне, кто ты. Опять улыбка. Жуткая улыбка, пробирающая до самых костей. Слишком уж много в этом парне зловещего, непредсказуемого, страшного. Чимин впервые боится кого-то настолько сильно, а ведь он знавал охотников на вампиров и пару раз попадался в руки патрулю! Но тот, с кем он связался сейчас, не шел ни в какое сравнение с ними. Эта странная бушующая сила, которая кроется за спокойной улыбкой, за черными большими глазами и красивым голосом, ласкающим слух. Этот парень невообразимо опасен. А он даже еще ничего не сделал. Просто сидел, внимательно смотрел и мерно говорил. — Пак Чимин. Лучше идти по пути меньшего сопротивления. Чимин не боится смерти, загробного мира, ангелов, демонов, страшного суда. Он боится разрушающей боли, которая может длиться очень-очень долго, растянуться на несколько человеческих жизней, свести с ума, сломать, перемолоть кости и внутренние органы, но все равно не убить, заставив страдать до самого конца, который не очерчен, размыт и существует только как пламенная идея уставшего бессмертного. Что-то Паку подсказывает, что Чонгук может заставить его так страдать. — Уже лучше, — довольно кивает Чон. — Впервые встречаю вампира-самоубийцу. Забавный ты экземпляр, Пак Чимин. Экземпляр? Чимина передёргивает. Начинает сосать под ложечкой. Он судорожно сглатывает слюну и подавляет нарастающую панику, стучащую в висках. Получается, он не один? У этого парня несколько вампиров? Что он с ними делает? Ставит опыты? Один или в какой-нибудь команде? Чимин вспоминает рассказы о лабораториях, где проводят исследования над вампирами, вскрывают их, пока они еще живы, смотрят органы, вытаскивают, трогают, протыкают иголками, поджигают, забавляются и смотрят на реакцию. Вампир, изнемогая от боли, орет, почти теряет сознание, молит о пощаде, но ему не дают ни умереть, ни уснуть, ни успокоиться. Пробуждают кровью с примесью тонизирующих препаратов. Дают маленький глоток заветного напитка, и изголодавшийся вампир просыпается, вкушает угощение, вновь окунаясь в адские пытки. Неужели с Чимином будет то же самое? — Да не пугайся ты так, — Чонгук видит, как трещит лицо Чимина от страха, волнения и жара. — Пока я с тобой ничего делать не буду. «Пока», — похоже на приговор. Так еще и таким бездушным голосом Чонгук его выносит. Чимин уверен, что люди — ублюдки, помешанные на чужих страданиях. Только они и вызывают у них эйфорию, делают их живыми, заряжают силой и подталкивают к великим делам. Они уповают на чужую боль, входят в настоящий экстаз, упиваясь жестокостью, ненавистью, ужасами. А монстрами продолжают считать вампиров. — Что я тут делаю? Чонгук мычит, поднимает глаза вверх, осматривая с любопытством потолок, ничего не говорит. Эта немая сцена длится непростительно долго. Он издевается. Явно что-то вроде забавной пытки. Чимин догадывается, что Чону просто нравится наблюдать, как его пленника передергивает, пугает, бросает в дрожь. Как он трясется и жмется в поисках спасения. Бежать-то некуда. Тем более не в состоянии Чимина. Очередной мерзкий человек со своими приземлёнными уродскими фетишами. Тошнит. — Почему ты захотел умереть? — Какая разница? Чонгук хмыкает. Хрустит шеей, барабанит по ней изящными пальцами и смотрит куда-то в угол, о чем-то напряженно размышляя. Чимин же готовится к неожиданному нападению и немного думает о боге, вернее сказать, о высшей силе, которая могла бы его сейчас спасти — убить на месте, чтобы избежать калейдоскопа чудовищных пыток. — Все же ты выбрал какую-то жуткую смерть, хен. Неужели свернутая шея и сожжение хуже медленной смерти на солнце от жажды? Какой-то ты извращенец, — Чон прыснул, явно повеселившись со своих умозаключений. — Я не хочу умирать от рук людей, — процедил Пак, понимая, что может за это получить. — Почему? Недостойны? Или что? — Это моя жизнь, и только я имею право ей распоряжаться. По лицу Чонгука скользнуло удивление, он даже рот открыл от такого честного и, по правде говоря, глупого и наивного утверждения. Чимин даже немного смутился от пристального взгляда, который словно бы вопрошал: «это ты сейчас серьезно?». Звучит тупо и как-то бессмысленно романтически. Нет бы жить свой век и горя не знать, а Пак Чимин планирует мучительное самоубийство. Хочется поправить: вынужденное самоубийство. — Ты действительно странный, — тянет Чонгук. — Но мысль верная. Только с поправкой: теперь твоей жизнью распоряжаюсь я. Все ясно. Он — чокнутый. Чимин уже не сомневается. Только сумасшедший может такое вот выдать. Только сумасшедший может похитить вампира и держать его в каком-то обшарпанном подвале. Определенно, в игру вновь вступило везение Чимина, и на этот раз от его влияния просто так не отделается. Кандалы натирают кожу на руках, а Чонгук напевает какой-то бодрый мотивчик, складывая вещи в рюкзак. А затем встает и идет на выход… — Ты куда?! — испуганно кричит Чимин: он его тут, что ли, оставить собирается? — На улицу, — без промедления отвечает Чон, закидывая рюкзак на плечо. — У меня еще много дел. Ты тут располагайся, чувствуй себя как дома… — Эй! — прервал его мерный голос Чимин. — Я тут закован! — Мера предосторожности, иначе нельзя, прости. — Ты оставишь меня вот так и уйдешь? С ума сошел? — Чимин-хен, ты не маленький же, неужели не потерпишь? К тому же я оставлю свет. Тебе нечего бояться. — Не смей меня тут одного оставлять! — вскричал Чимин, вырываясь, барабаня пятками по матрасу. Чонгук смотрел на эти жалкие попытки добиться своего с интересом. Чимин вел себя как маленький ребенок, которому родители не купили какую-нибудь сладость или игрушку. Словно бы он стоял у пышно убранного прилавка, заставленного невероятными недоступными дарами, и в порыве беспомощности топал ножками, призывая родителей к пониманию и удовлетворению, как кажется ребенку, его жизненно необходимых нужд. Чон улыбнулся, а затем скрылся, захлопнув за собой тяжелую дверь. В итоге Чимин остался совершенно один. Трудно сказать, сколько прошло времени. Чимин отчаянно пытался вырваться, кричал, дергался, но так и не добился никакого положительного результата. Только утомил себя и лишил спокойствия. Тело заныло с новой силой, проснулась дикая жажда, которую Пак старательно подавлял. Он отказался от человеческой крови, от крови животных, от мяса. От всего. Казалось, что звериная суть уснула навсегда, но сейчас желание напиться крови так переполняло его разум, что хотелось выть. Чонгук точно с ним что-то сделал. Скорее всего, накормил кровью, пока Чимин был без сознания. Тело услышало сладкий зов и теперь требовало добавки. Паку просто не верится, что все его многолетнее воздержание разрушила такая вот глупость, такая вот оплошность. Там под солнцем ему оставалось совсем чуть-чуть. Он уже давно не пил крови, не ел мяса, довел себя до истощения. В таком состоянии на солнце достаточно провести пару часов, и все — финишная черта. Чонгук лишил его свободы в прямом и переносном смысле. Но злиться на него выходит плохо, потому что мысли путаются, вьются, очень хочется крови. Чимин представляет огромную золотую чашу, до края наполненную густой красной жидкостью. Она находится совсем рядом, только руку протяни, коснись прохладного золота, сожми покрепче и припади иссохшими губами. Выпей все до последней капли. Быстро-быстро. Жадно-жадно. Такими темпами Чимин уверен, что сойдет с ума. Ему жарко. Ему душно. Его изничтожает жажда и нехватка. Тело сокрушает голод. Нет ничего хуже этого голода. Он закрывает утомленно глаза и видит руки с длинными пальцами, которые покрывает тонкий слой ярко-алой крови. Они вращаются, переворачиваются, изящно и картинно. Создается впечатление, что кровь — дорогое украшение, а руки демонстрируют все его достоинства. Вот одна рука касается другой, ведет по ней нежно, смазывая кровь, втирая ее в бархатную кожу. Это настоящая пытка видеть эту алую амброзию. Щелчок. Это открылась дверь. Чимин не поднимается. Сжимает и разжимает затекшие кисти, кусает пересохшие губы и старательно отбивается от красных фантазий, где льется душистая кровь в золотые чаши, где тонкие руки тянутся к нему, приглашая к долгожданному пиршеству, соблазняют и обещают полный экстаз, лишь доверься и отдайся своей природе. Как же он устал подавлять свою истинную суть… — Я вернулся, — жизнерадостно отзывается Чонгук, снимая с себя куртку и кидая рюкзак под стол. — Как дела? Скучал? — Просто убей меня, — не своим голосом хрипит Чимин. — Боже, просто убей… — Не могу, я же тебя спас, — тон по-прежнему веселый. Долбанный садист. Чонгук вдруг подходит к кровати и усаживается рядом с Чимином. — Выглядишь все еще не очень, — честно говорит Чон, пальцем касаясь горячей щеки старшего. Чимин отклоняется от неприятного прикосновения, еще лицо корчит недовольное и озлобленное, чтобы Чонгук проникся его ненавистью и раздражением. Но тот продолжает улыбаться. Такой грубый жест его не расстроил вовсе. — Ты меня напоил кровью, да? — с вызовом спросил Пак, хмуря брови и глядя грозно в черные глаза напротив. — Ты был совсем плох, поэтому пришлось тебя подкормить. Я не хотел, чтобы ты умер. — Повезло же мне попасться психу, — с отвращением процедил Чимин, поморщившись. — Чего тебе от меня надо? — Чуть позже ты все узнаешь. Закончив говорить, Чонгук встал и отошел к столу, достал свой рюкзак, а и из него - странную металлическую коробочку небольших размеров. Она заманчиво поблескивала в свете искусственного освещения. И ничего хорошего своим появлением не предвещала. — Что там? — настороженно спросил Пак, усаживаясь на кровати. Чон вновь уселся рядом, неспешно ее открывая. Чимину не надо было даже смотреть. Достаточно только услышать этот пленяющий аромат. Он вздрогнул и попытался слиться со спинкой кровати. Чонгук довольно глядел на то, как Пак крупно дрожит и мнет полные губы. — Ты же давно не ел ничего натурального, да? — добродушно поинтересовался Чонгук, но ответа от загнанного в угол хена не получил. — Я слышал, что есть вампиры, которые отказались от натуральной крови в пользу искусственного продукта. Но ничем хорошим воздержание от крови не заканчивается. Питание — важный процесс для любого живого организма. — Поэтому за тягу к еде нас убивают, да? — съязвил Чимин. — Не все люди хорошие, — вздохнул Гук, — но и не все люди плохие. Разве не так, хен? «Все люди — уроды», — Чимину очень хотелось выкинуть этот тезис, чтобы разозлить Чонгука, но жажда затмила разум. — Это сырое мясо, — доложил Чон, запуская в него пальцы, вытаскивая небольшой кусочек, сочащийся кровью. — Знаю, что вампирам, как и людям, после долгого отказа от еды нельзя сильно на нее налегать, поэтому сегодня чуть-чуть. — Я не буду есть, — твердо произнес Чимин, зажмурив глаза, которые уже вовсю обхаживали сочную алую плоть. — Объявляешь голодовку? — усмехнулся Чон. — Не в моем подвале, Пак Чимин. Будь Чимин не таким голодным, не таким истощенным, не таким уставшим, он бы точно смог противостоять этим сильным жилистым рукам, которые крепко схватили за челюсть, разомкнули ее и всунули в рот кусочек мяса. Чимин противился до последнего, но как только язык коснулся мяса. Живого. Настоящего. Устоять уже было совершенно невозможно. Он накинулся на него, как дикое животное. Даже облизал пальцы Чонгука, оказавшиеся в опасной близости. Чонгук сидел с довольной рожей и наблюдал, как Чимин с непередаваемым удовольствием жует свой обед. Когда закончился один кусок, Чон дал ему еще два небольших. Чонгук учтиво молчал, а Пак с аппетитом пережевывал лучшую еду в своей жизни. Он слишком долго ее ждал. — На самом деле я не очень верно поступаю, давая тебе мясо. Надо было пропустить его через блендер, в следующий раз так и поступлю. Когда Чимин доел, на него тут же навалилась тоска, стыд и разочарование в самом себе. Он не смог сдержаться. Все из-за этого долбанного похитителя. — Ты меня собираешься держать здесь и подкармливать? Серьёзно? Тебе жизни не хватит меня обслуживать. Зачем я тебе? — Всему свое время, — ласково проговорил Чон, стирая большим пальцем остатки крови, запекшиеся в уголках губ Чимина. — Сейчас везде рыщет патруль. Тут ты хотя бы в относительной безопасности. «Уж лучше патруль, чем ты», — думает Пак и сверлит лицо парня гневным взглядом, но того больше интересуют губы Чимина, чем глаза. Спору нет: этот Чонгук сумасшедший. Конченый псих. Чон вновь уходит. Пак ему ничего не говорит и даже не просит себя освободить. Ясно уже, что все многочисленные попытки убедить Чонгука его отпустить не увенчаются успехом. Так зачем напрасно тратить силы? Если истратить слишком много энергии, то снова захочется есть. Голод замучает, все переворошит и подведет к безумию. А это нехорошо. Непонятно, когда Чон будет его снова кормить. Да и вообще непонятно, чего он добивается заточением вампира в подвале. Хоть бы сказал или намекнул. Чонгук является каждый божий день. Чимин не знает, в котором часу он к нему приходит, откуда держит путь и куда в итоге уходит. Одно важно: он всегда возвращается. Обычно в весьма приподнятом настроении (но далеко не всегда). Чонгук его кормит и сам ест бутерброды или снеки. Потом усаживается за стол и что-то читает, пишет или играет в приставку. Просто убивает время. Чимин был уверен, что Чон будет его допрашивать, мучить расспросами и за хорошее поведение кормить, но все не так: Чонгук кормит просто так. Приносит специальный стаканчик и трубочку и поит мясным коктейлем. Пару раз Чимин все же отказывается, отворачиваясь и надувая губы. И, к удивлению Пака, Чон не пытается его накормить: просто ставит стакан на пол и садится за стол развлекаться. В итоге Чимин сдавался, прося его покормить. Сумасшедший дом какой-то. Чимин злится на себя, на Чонгука и на ситуацию в целом. С каждым днем он становится все прожорливей. Это все из-за долгого отказа. Пак знал, что если начать, то остановиться будет очень сложно. Все равно что наркотики употреблять. Говорят, что бывших наркоманов не бывает. Чимин уверен, что бывших вампиров на свете точно не осталось. Порой Чимин себя корит за то, что принимает из рук Чонгука подачки. Пытается себя как-то настроить на отказ, на пуленепробиваемое «нет», но ни черта из этого не выходит. Как только чувствует пряный запах мяса и крови — все, конец. Пак Чимин кончился. А то, что он с таким усердием поглощает все подачки, тоже пагубно сказывается на этом пристрастии. Чем чаще обращаешься к крови, тем маловероятней, что сможешь от нее отказаться. Вроде бы надо винить во всем Чонгука, который первый напоил его кровью, но Чимин винит себя, потому что ведь когда-то у него хватило воли остановиться, перестать пить кровь и стать веганом. Что же ему мешает сейчас? Долгая жажда и отчаяние. Стены давят, и себя абсолютно нечем не занять. Чонгук по-прежнему держит его на цепи. — Ты не хочешь меня освободить? — поинтересовался Чимин. — Выглядишь ты уже куда лучше, так что думаю, одну руку можно будет освободить. Сможешь кушать самостоятельно. — А когда я смогу отсюда свалить? — А тебе куда-то надо? — искренне удивился Чонгук, отрываясь от чтения и направляя взгляд на Чимина. — По-твоему, это нормально - держать кого-то взаперти? — Я тебя спасаю, — торжественно отчеканил Чонгук. — Да ну? — Ты же хотел умереть, верно, Чимин-хен? А я тебе не дал. — Сменить одну смерть на другую более мучительную — это, по-твоему, гуманно? — Я и не говорил, что это гуманно, но раз ты захотел умереть так сильно, то тебя же это не остановит, верно? К тому же, далеко не факт, что ты тут умрешь. Если будешь слушаться меня, то ничего такого с тобой не произойдет. Умереть на улице в нынешней ситуации у тебя гораздо больше шансов. Чимин хмыкнул. Он говорит правду. На улице явно буйствует патруль, разыскивает вампиров и убивает. Сейчас Пак не очень-то хочет умирать. — Чего ты добиваешься? Что хочешь? Объясни мне уже. Чонгук утомленно вздохнул, отложил книгу в сторону, потер глаза и уставился на Чимина. Очень странный взгляд. Таким Чон смотрел на него в самый первый день. Этот взгляд достоверно свидетельствует, что с головой Чонгук дружит очень относительно, мысли у него явно не пестрят добропорядочностью. Он безумен. Но Чимин уже смотрит на это не так критично. Он тоже далеко не самый адекватный. Прямо судьба какая-то… — По правде говоря, я хочу заняться с тобой сексом. Чимин не поверил. Издал тухлый смешок и уже хотел сказать, что тупые шутки ему совершенно не импонируют. Но лицо у Чонгука было на удивление серьезным и преисполненным твердости и решимости. Он выглядел старше, чем обычно. И куда опасней. Чимин анализировал сказанное несколько долгих минут, и все же, скрепя сердце и не совсем веря в происходящее, ему пришлось признать: это не шутка. Долбанный Чонгук невероятно серьезен. — Ты вампирофил? — испуганно проговорил Пак, морщась. — До чего же ты поехавший… — Ну, о вкусах не судят, — пожал плечами Чон, отворачиваясь и вновь берясь за книгу. — Ты поехал головой, Чон Чонгук! Понимаешь? Ты — сумасшедший! Поймать вампира, чтобы трахнуть. Ты реально ненормальный! — Ну, да, вампир, пытающийся себя убить, явно на порядок меня адекватней, — беззлобно парировал Чон, перелистывая страницу. Чимин долго молчал, переваривая это открытие. Да насколько этот парень головой-то двинулся? Кажется, все очень плохо. Прямо совсем. — И что, если я с тобой пересплю, ты меня отпустишь? — чисто ради интереса спросил Чимин. — Не с первого раза, но могу отплатить своей кровью. — Я не буду пить твою кровь, извращенец. — А я не буду тебя к этому принуждать, — спокойно отвечал Чонгук. — Хочу, чтобы ты сам попросил. Чимин застонал. Мир сошел с ума. Тронулся. Он загремел цепями, пытаясь опять вырваться, но вскоре прекратил, слишком ясно осознав бессмысленность своей затеи. Чонгук казался ему в принципе странноватым парнем, но сейчас он реально стал совсем ненормальным. И что делать? Как с этим бороться? Чимин не знал. Понятия не имел. Чонгук снял одну цепь на следующий день, освободив ведущую руку Чимина. Тот восторга не изъявил: еще в горле стояло то абсурдное заявление. А Чонгуку было все равно. Он сказал, что хотел, и вел себя, как всегда. Просто сидел, читал, играл. Бесил Чимина сказочно. — Сколько я уже тут? — спросил однажды совсем задолбавшийся Пак. — Вторая неделя пошла. — И сколько ты меня намереваешься держать тут? Чонгук не ответил. Чимин сомневался, что он вообще думает об этом. Он живет одним мигом. У него есть только «сейчас». В каком-то смысле это и хорошо, и плохо, и достойно восхищения и бесплатного пожизненного абонемента к психиатру. Чонгук похож на человека, который всю жизнь строит на своих желаниях, хотениях. Вот он хочет трахнуть Чимина — вот он этого добивается. А что будет, когда добьется? Выкинет? Пака это злит. Как там говорится? Мы в ответе за тех, кого приручили? Так и ты неси ответственность, Чонгук. — Как же тут скучно! — простонал Чимин, ударяясь затылком об изголовье кровати. — Если хочешь, могу дать тебе свои комиксы, плеер или приставку, — щедро предложил Чонгук. А почему надо отказываться? Есть ли в этом резон? Кажется, Чимин тут надолго застрял, поэтому он, недолго думая, соглашается, получая от Чонгука стопку пыльных книг, старый потертый плеер и еще более старую приставку со всего тремя играми. — Цепь ужасно короткая, — возмутился Чимин: цепь не давала отойти дальше кровати. — Хочешь свободней перемещаться? — Я тут две недели по кровати прыгаю, меня достало. — Похоже, ты идешь на поправку. В итоге Чонгук действительно удлиняет цепь, и теперь Чимин может спокойно ходить по комнате, трогать стены и чувствовать себя прямо как животное в вольере. Чон даже приносит еще один стул, чтобы Чимин тоже мог сидеть за столом и вести с ним высокоинтеллектуальные беседы. Пака мучает скука, раздражение и еще много всяких непонятных чувств, поэтому он читает потрепанные книжонки Чона, играет в его игры, слушает его музыку и говорит с ним об этом всем. Когда говоришь с Чонгуком о вещах, не связанных с заточением, он кажется весьма приятным малым. На удивление притягательным и забавным. Даже шутить нормально умеет. Он любит играть, слушать музыку и читать комиксы. Стандартный такой набор хобби. И не скажешь же, что с ним что-то не так. Чимин бы не сказал. Но на руке цепь. А он в плену. Не так уж Чонгук прост. Как бы, наверное, удивились его друзья, узнай, что он — похититель. По тетрадкам и учебникам Чимин установил, что Чон учится в старших классах. Школу жалует не особо. Тетради у него в нереально низких оценках и бесконечных замечаниях. Куда смотрят родители? Насчет родителей вообще очень странно. Дом явно принадлежит Чонгуку и это нормальное обжитое помещение. Так неужели родители не задаются резонным вопросом: с кем там их сын проводит львиную долю своего свободного времени? Все вопросы о семье, родителях, одноклассниках, друзьях Чонгук игнорирует. А иногда даже может грубо попросить заткнуться. Это вообще нонсенс: ведь Чон умеет держать себя в руках. Чимин сидит напротив мелкого, отложив в сторону надоевший комикс. Смотрит на него и до сих пор не понимает. Он давно не находился с кем-то настолько долго. Он давно так ни с кем открыто не говорил. И, несмотря на все это, Чимин продолжает Чонгука не понимать. Чон не прощупывается, не ощущается, остается каким-то отрешенным и порой пугающим. Оно и ясно: похищение вряд ли располагает к общению. Но Чимин хочет говорить. Хочет узнать, что там, в больной голове Чонгука. — Слушай, а ты не боишься? — Чего? — бесцветно спросил Чон, не отрываясь от игры. — Ну, я все-таки вампир, вдруг взбешусь, порву цепь и на тебя нападу? Убью и сбегу. — Какое у тебя бурное воображение, — посмеялся Чонгук. — Будь ты на это способен, вряд ли бы стал об этом говорить. — Ты не боишься смерти? — А ты? — Ты вообще на вопросы отвечать умеешь? — Чимин пнул Чонгука по щиколотке под столом. — Думаю, что у нас с тобой весьма много общего, хен, поэтому наши ответы на данный вопрос если не совпадают, то весьма друг к другу близки, — Чонгук немного помолчал, а потом посмотрел на Пака поверх приставки. — Да и я не прочь умереть от твоей руки. В голосе Чонгука было что-то страшное. Тоскливое и болезненное. Какое-то неправильное откровение. Слишком тревожное и грустное. Чимину не понравился тон, не понравились слова, не понравилось абсолютно все. Его задело. Поэтому он решил не продолжать. Уткнулся в комикс и сделал вид, что ничего не спрашивал. — Есть хочу, — перевел Пак тему. — Мне кажется или ты стал меня реже кормить? — А ты догадливый. Чимин прыснул. Вот ведь хитрый молокосос. — Чтобы склонить меня к сексу? — Я слышал, что вампиру куда полезней пить человеческую кровь, нежели животную. Она и насыщает больше, и на вкус лучше. — Я вот лучше сдохну от голода, чем буду пить твою кровь. Чонгук равнодушно пожал плечами, загадочно улыбаясь. — Какая разница между смертью под кустом и смертью в этом душном подвале? — совершил последнюю попытку достучаться до совести Чонгука Пак. — Тут ты не один. Чимин удивился. Невероятно. Глупо. Странно. Смешно. А в чем-то Чон прав. Чонгук — странный фрукт. Чимин его по-прежнему не понимает, но уже находит весьма приятным и сговорчивым собеседником. Прошло еще две томительные недели. Они только и делают, что занимаются ерундой и говорят обо всем на свете. Чимину даже кажется, что он попал в какой-то корейский Неверленд, а Чонгук - весьма своеобразный Питер Пэн. От этого и смеяться, и плакать хочется. В общем и целом, если слушать Чонгука, то и он будет тебя слушать. Чимину даже удалось пару раз выбить для себя таз с водой и помыться. Ванну и душ это, конечно, не заменит; Чон принципиально не собирается выпускать его из подвала. Этому Чимин тоже находит забавное объяснение: если он отсюда выйдет, то чары Чона спадут, вот он его и не выпускает. Боится, что потеряет над ним власть. Заключение проходит веселее, чем Чимин ожидал. Но все же с каждым днем становится немного тяжелее. Между ним и Чонгуком завязалась ожесточенная борьба. Они не говорят об этом, не обсуждают, но каждую минуту совместного времяпрепровождения сражаются. Чимин не хочет ложиться под Чонгука. Даже несмотря на появляющиеся жаркие мысли. А Чон этого хочет очень и не скрывает своего желания, порой прямо заявляя, что неплохо бы было сегодня заняться сексом. Чимин отчаянно держит оборону и с каждым днем все отчетливее чувствует свое поражение и надвигающуюся неминуемую капитуляцию. Уже разобрались, что Чонгук — весьма симпатичный малый. Любит спорт и частенько в присутствии Чимина тренирует мышцы: отжимания, приседания, пресс. Все это чуть-чуть изводит. Пак уже и не помнит, когда в последний раз был с кем-то в постели. После обращения был такой период в его жизни, когда он спал с несколькими партнерами, но они быстро растворились из его жизни, и Чимин не ждал их возвращения (да и до сих пор он корит себя за слабость тех дней). Секс — выматывающее занятие во всех возможных смыслах. К тому же, Пак считает его чем-то особенным, что нельзя просто взять и сделать с первым встречным. Нужны чувства, эмоции, связь. У Чонгука шикарные мышцы и рельефный пресс, проглядывающий из-за майки. Да будь он проклят! Из-за жары мозги спекаются, слипаются в комки. Так еще и Чонгук дает мизерное количество мясного коктейля. Пак, естественно, злится и негодует, на что Чон начинает говорить о том, что пора переставать быть нахлебником и начинать отрабатывать. Справедливо. Но не та все же ситуация! Чимина тут держат не по его воле (хотя Пак уже и сам не совсем в этом уверен, слишком уж свободно у них протекает общение). — Я так точно умру, — слабым голосом шепчет Чимин. Он лежит на кровати, раскинув руки в стороны. Сил нет совсем. Жажда набегает волнами, омывает спекшиеся мозги. Невыносимо. Чонгук — садист. Он тем временем отжимается на больших пальцах, сняв футболку, демонстрируя все группы мышц и заполняя комнату запахом пота и мятным кондиционером для тела. «Постыдился бы», — думает раздраженно Чимин и пытается отогнать всякие непристойные мысли, связанные с разгоряченной молодой плотью совсем рядом. — Разве не именно этого ты хотел? — усмехается Чонгук. — Не такую смерть я заказывал! Ты просто сводишь меня с ума! — Так отдайся безумию, — спокойно парировал Чон. — Если весь мир сходит с ума, так почему бы тебе не присоединиться к общему сумасшествию? Сознание Чимина уже совсем поплыло. Он уже действительно не понимает, почему должен стоять в стороне? Заточение учит ценить свободу. Пак точно знает, что не хочет закончить вот тут. Причем загнуться от голода. Да и смысл уже что-то там держать? Раньше да, смысл был. Когда Чимин объявил себя веганом, отказался от крови и пытался стать человеком, вернув себе утраченную форму; смысл был, потому что было желание стать частью человеческого общества. Но они того не стоят. Чимин изводил себя, разрушал, дошел от отчаяния до мучительного и непрактичного самоубийства, чтобы порадовать алчных людишек тем, что мир обеднеет на одного вампира? До чего тупо! Нехватка еды точно пагубно влияет на мозги. — Ладно, — сдается Чимин, привставая на локтях, облизывая губы и пялясь на широкую напряженную спину. — Можешь меня трахнуть. Сдаюсь. Только сдержи слово. — Я думал, что ты будешь упираться дольше, — Чонгук даже не перестал отжиматься. — Завтра принесу воды, чтобы ты помылся, а там посмотрим. «Что значит посмотрим? А ну, взял меня!», — Чимин был вне себя от раздражения. Чонгук ему столько мозги этой идеей парил, а сейчас так просто: давай до завтра! Да что с этим парнем не так? В итоге Чон ушел даже раньше обычного. Пожелал хорошей ночи и был таков. А Чимин от злобы жевал подушку, периодически крича в нее проклятия Чонгуку. На следующий день Чонгук помог Чимину вымыть голову, потом поменял воду и ушел, позволяя старшему умыться. Пак едко замечает, что лучше бы он ему ванну устроил. Чон молчит. Не улыбается. Как-то вдруг резко начал своего пленника игнорировать. Чимина колет в сердце: он не понимает. Он тут себя в жертву приносить собрался, а этот — айсберг, дрейфующий меж двух миров: душным подвалом и тем, что наверху. То ли время ползет улиткой, то ли Чонгук никуда не торопится. Чимин устает его ждать. Нарезает круги по камере и царапает короткими ногтями бетонные стены. Раз ногти по-прежнему коротки, телу Пака не хватает еды. Неудивительно. У него тут внеплановая безумная диета по инициативе Чонгука. Чимин думает, что совсем скоро сможет наесться и… Что тогда? Пак замирает. Что дальше-то будет? Ну, отдастся он Чонгуку за еду, восполнит свои жизненные ресурсы, быть может, даже сможет оборвать цепи и совершить побег. А смысл-то в этом есть? Куда бежать? Тут его кормят, тут с ним говорят, тут им интересуются. Впервые за долгое время Чимин чувствует, что именно живет, а не влачит жалкое существование. Насколько же была ужасна его жизнь, если радость мига он смог познать взаперти на коротком поводке? — Что делаешь? Голос пронзает подобно стреле. Чимин резко оборачивается. Чонгук спокойно закрывает дверь, пристально рассматривая хена. Кажется, он выглядит веселее, чем раньше. Пак скрещивает руки на груди и неловкой походкой направляется к кровати, садится на нее еще более неловко и выжидает Чона, поглядывая на него украдкой. Тот расстегивает пуговицы на белоснежной рубашке и опять никуда не торопится. — Какого черта ты такой медленный? — бурчит Пак. — Это ты куда-то слишком рьяно рвешься. Чонгук оказывается совсем рядом. Снимает рубашку, и та летит на пол. Чимин смотрит на ткань и не может смотреть на тело Чона. Красивое, мощное, тренированное. Пак ловит себя на предвкушении, на покалывающем внизу живота постыдном возбуждении. Чонгук продолжает раздеваться: расстегивает ремень, спускает брюки, оголяя превосходные мышцы ног. Когда на полу оказываются черные боксеры, Чимин начинает натурально паниковать, никак не решаясь взглянуть выше щиколоток Чонгука. Младший вальяжной походкой отходит к столу, на котором лежит принесенный им пакет, достает оттуда бутылочку со смазкой и презервативы. Чимин продолжает прожигать пол и мять жесткую простынь. Почему это его так волнует? Так пугает? Так позорно возбуждает… — Ты извращенец! — выпаливает Чимин. — Ты волнуешься? — спокойно интересуется Чон, подходя к старшему, кидая на кровать лубрикант и презервативы. — Ты же не девственник, верно? — Конечно, нет! Просто такое и с вампиром… — Не сильно-то вампиры от людей отличаются, — мягко отвечает Чонгук, аккуратно касается плеча Пака своими длинными пальцами. — Вы просто пьете кровь и живете дольше нашего. Пальцы Чона плавно двигаются по загорелой коже Чимина, оглаживают выступающие ключицы, а дальше по полной шее и к подбородку, еще секунда — к губам. Глаза Пака косятся в сторону, все еще не желая глядеть на голого Чонгука. — Мы, вообще-то, частенько кровожадные монстры без намека на сочувствие и сострадание, мы убиваем и остаемся безнаказанными, — твердо резюмировал Чимин, желая полностью развеять романтический взгляд Чона на его природу. — Да, я знаю. Никогда голос Чонгука не звучал так больно, грустно и отчаянно. Чимин вздрогнул от того, как мучительно слетели эти слова и утонули в напряженной тишине комнаты. Не получилось даже ничего ответить. Пак словно окаменел. Голос Чона отдавал страшной трагедией, нестерпимой болью и чуть-чуть праведной ненавистью. Что могло стать причиной таких эмоций? — Посмотри на меня. Не приказ, всего лишь просьба, таким ровным и опять теплым голосом. Но Чимина словно плетью бьет. Он поднимает испуганно глаза, наталкиваясь на грустно улыбающееся лицо младшего. Очевидно, что ему больно, он терпит. Но Пак не представляет, какого рода эта боль. Одно лишь ясно: она сильна. Старший смотрит на милые искаженные страданием черты и хочет как-то утешить. Но в голове расстилается пустота, а Чонгук красивый, как никогда раньше. Он бережно касается горячей рукой щеки Пака, ставит колено между ног, давя на пах. Все медленно. Все отточено. Не отпускают глаза цвета оникса. Чимин словно утопает в их бескрайнем чернильном море. Воображаемая цепь обвивает шею, легкие, сердце. А он продолжает смотреть, не в силах оторваться. Чимину казалось, что секс с Чонгуком будет диким, болезненным, в каком-то смысле унизительным; что это, в первую очередь, будет акт наказания, надиктованного буйным и не совсем нормальным нравом Чона, его ненормальным желанием. Чимин ждал грубости, приглушенного смеха, едких комментариев, потока насмехательств, не имеющих конца. Ждал унижения и смущения, плавно перетекающих в желание умереть на месте. Чонгук должен был стать палачом, вестником смерти и тем, кого Чимин будет постоянно видеть в кошмарах, кого будет яростно ненавидеть и кого никогда не простит. Но все шло не так… Приторная нежность, сдержанные прикосновения, бережное обращение и слишком трогательная улыбка. Ни спешки, ни грубости, ни даже насмешки. Только эта странная, почти болезненная от своей невозможности нежность, которую Чимин сомневался когда-то увидеть в Чонгуке. Сейчас это был совершенно незнакомый Паку человек: чуткий, заботливый, мягкий. Его касания прожигали кожу, а его глаза гипнотизировали, открывали вид на несуществующие галактики и миры. Чимин даже не заметил, как оказался на кровати, как с него слетела одежда, как он сам начал правой рукой трогать натренированное тело, изучая и восхищаясь его упругостью и теплом. Чон коснулся шеи Пака горячими губами, провел влажную дорожку к быстро вздымающейся от волнения груди. Языком обвел темный вставший сосок и чуть-чуть прикусил, вызывая у старшего слишком бурную реакцию. — Ты точно не девственник? — томно поинтересовался Чонгук, опуская свою руку на промежность хена и осторожно сжимая. Чимин хотел ответить что-то колкое, чтобы вернуть себе хладнокровие и успокоиться, но не успел собраться с мыслями: рука Чонгука ловко скользнула под резинку трусов, обхватывая уже эрегированный член старшего. Пак чуть-чуть задохнулся, ощущая, как прыткая рука Чона там внизу все изучает, трогает. Слишком развязные и свободные касания. Слишком откровенно. Слишком для Чимина. — Расслабься, — успокаивает Чонгук, второй рукой стягивая с Чимина трусы. — Тебе понравится. Что-то есть лукавое в словах Чона, Пак просто в этом уверен: не может быть все честно, все искренне, все так открыто. Должна быть какая-то подлянка, какое-то второе дно. Но Чимин не может нащупать его из-за нарастающих от прикосновений Чонгука ощущений, которые напрочь отключают старшему мозги. Пак ловит себя на самой постыдной мысли из возможных: он хочет, чтобы Чонгук продолжал его так касаться. Он хочет, чтобы Чон так бережно вел, руководил и успокаивал своим властным, но все же мягким голосом. «Только бы не влюбиться», — возникает вдруг мысль в полупустой голове Чимина. Ведь еще не поздно? Чонгук ласкает грудь Чимина губами, а его пальцы медленно, но уверенно и со знанием дела разрабатывают задний проход. Пак развел ноги в стороны, прикрыл глаза и отдался незнакомым ощущениям, чужой откровенности и собственной вскипающей симпатии. Чонгук не оставляет его ни на секунду, обхаживает тщательно и спрашивает непривычно медовым голосом: «хен, все хорошо?». Чимин дрожит от этого тона, постанывает сладко, когда ласки становятся совсем уж невыносимыми, когда Чонгук сам трогательно просит (да сколько уже можно быть таким откровенным): «ну же, я же чувствую: тебе это нравится». Долгая прелюдия, полная чувственности и нежности, подходит к концу. Чимин кусает влажные губы, смотрит внимательно, как медленно Чонгук разрывает шуршащую обертку презерватива зубами, как достает колечко силикона и раскатывает по своему стволу. Нереально медленно. Пак сжимает и разжимает пальцы на ногах и урывками поглядывает на собственный стоящий член, истекающий прозрачной смазкой. Почему все так медленно? Хочется быстрее, чтобы Чонгук уже, наконец, закончил или же начал? — Ты мягкий, — докладывает Чон, вновь вводя пальцы, оглаживая растянутые стенки. — Не больно ведь? Чимин не отвечает, только мычит и сам неловко насаживается на пальцы, выискивая необходимую стимуляцию. Чонгук издает довольный смешок. Да. Ему нравится. Это, конечно, не громогласное «хочу, чтобы ты мне вставил», но тоже весьма честно и понятно. Чонгук входит. Чимин не сопротивляется, наоборот, пытается расслабиться. Чон опять же не торопится, внимательно следя за эмоциями старшего. Пак не понимает: зачем столько нежности, столько участия, столько заботы? Почему он ведет себя так? Все это похоже, вернее очень напоминает… — Я в тебе, — отрывисто говорит Чонгук, поглаживая Пака по животу и напряженным бедрам. — Говори, если что-то не нравится. — Почему ты меня не целуешь? — Я целовал, — удивляется Чон. — В губы. Чонгук молчит пару мгновений. Вопрос определенно поймал его врасплох. — Потому что поцелуй — это что-то такое, ну, в общем, высокое. — Целовать можно только тех, кого любишь? — догадывается Пак. — Вроде того, — кивает Чон. — Взаимно любишь. Ну и пусть. Чимин злится самую малость. На большее не хватает: Чонгук начинает двигаться. Сначала медленно, деревянно как-то, Чимину не нравится такое. Он не выдерживает, начинает ерзать, сам толкается навстречу и просит сильнее. Чон удивляется, что-то говорит из разряда «надо постепенно», но под напором старшего выполняет просьбу: послушно наращивает темп и меняет угол, чаще проходясь по чувствительному комку нервов. Так Чимину нравится куда больше. Толчки раскрепощают, удовольствие уносит, размывает какие-то шальные надоедливые мысли. Пак царапает руки Чонгука, выгибается в позвоночнике до болезненного хруста, откидывает голову и стонет откровеннее, продолжая просить больше, больше, больше. Он сам не знает, что с ним делается в этот момент, но Чонгука стало вдруг слишком мало, недостаточно, какая-то невыносимая нехватка. Будто бы перекрывают кислород. — У тебя все болеть будет, — запыхавшись, выдает Чон, совершая очередной грубый и глубокий толчок, придерживая Чимина за бедра. Чонгук наклоняется к лицу Пака, продолжая вдалбливаться в искушенное ласками тело. А Чимин ловит капли пота. Видит взмокшие волосы младшего, прилипшие ко лбу. Блестят заманчиво губы. В комнате оказывается очень даже жарко. Очередной толчок - и Чимин вскрикивает от удовольствия, он чувствует, что близок к развязке, привлекает к себе Чонгука за широкие плечи, хватается и просит опять. Нахождение с безумцем меняет. Сводит с ума. Пак сильно теперь сомневается в своей адекватности. И когда конец уже вот-вот готовится захлестнуть уставшее и приятно ноющее тело Чимина, он понимает, что хочет кое-чего еще. Это дерзкое желание вытесняет все мысли, все болезненные ощущения, захватывает полностью и скандирует: «сделай это!». Чимин сегодня никому не сопротивляется. Поэтому слушает внутренний голос, хватает Чонгука за подбородок и крепко целует, сплетая языки и вычеркивая чужое (и собственное?) табу. Казалось, Чон должен оттолкнуть, остановиться, ведь это против его желания, но он сам вырывает инициативу и припечатывает Чимина к кровати. Они кончают с небольшой разницей во времени, но все равно не прекращают упоительно целоваться… — Не думал, что ты любишь так грубо, — выдает Чонгук после окончания действа, снимая презерватив и передавая Чимину влажные салфетки. — Не грубо, а страстно, — поправляет Пак. — А ты, как я погляжу, любитель телячьих нежностей. — Ну, не совсем. Просто в первый раз хотелось сделать все так… — Уныло? — прервал Чимин. — Тебе не понравилось? — обижается Чон. — Нет. Просто я не ожидал. Ты меня удивил. Давно я не кончал первым, то есть… Чонгук рассмеялся. Чимин уверен, что покраснел аж до ушей. Зачем вообще об этом сказал? Надо было молчать. Долбанный Чон Чонгук! Пак хотел начать причитать и оправдываться, но на него вдруг навалилась невероятная слабость. Даже салфетку сжимать сложно. Чимин ложится на влажную подушку и тяжело дышит. Перед глазами поплыло. Перестарался все же. — Ты в порядке? — обеспокоено интересуется Чонгук, наклоняясь к вампиру и поправляя налетевшую на глаза челку. — Секс — весьма энергозатратное мероприятие. Может, именно из-за его обилия люди так мало живут. Чимину хочется обозвать мелкого идиотом, но тот встает и скрывается из виду. Хлопает дверь. Вот ведь урод. Пак лежит в гнетущей тишине, вглядываясь в размытую картинку где-то десять, а то и все двадцать минут. А потом возвращается Чонгук. Уже умытый, переодетый. До отвращения счастливый. — Мне было очень хорошо, — признается он. — Я опять хочу, но вряд ли сейчас ты сможешь. Пака не слушаются даже лицевые мышцы: он может только тоскливо смотреть, передавая невысказанные слова взглядом. — Я слово держу, сейчас будем тебя кормить. Чонгук касается щеки Чимина и вторгается в рот большим пальцем, ощупывает зубы. — Ты мазохист? Спилить себе клыки — это же очень больно. Чимин отводит взгляд в сторону. Между прочим, это мера была специально изобретена для людей, чтобы вампиры не могли их укусить. Такой вот своеобразный гарант невиновности и любви к человечеству. Конечно же, это бессмысленный жест, рассчитанный на влияние в каком-то утопическом обществе; на деле вампирам даже с вырванными клыками никто не верит. Но Чимин был тогда очень мечтателен, хотел мира, добра. Хотел доказать, что безобиден, поэтому согласился на болезненную операцию. Не помогло. Чонгук убирает палец. Поглаживает Чимина по волосам и мило улыбается, словно пытаясь успокоить, а потом достает нож. У Пака сердце едва в почки не перемещается, когда он видит блеск огромного лезвия и примеряет, как эта штуковина войдет ему в шею. — Да не бойся, я тебе больно не сделаю. Только себе. Чимин бы не поверил, если бы дальше Чонгук не разрезал кожу на указательном пальце левой руки. Тут же побежала алая кровь. А комната наполнилась ее сладким запахом. Пак от отчаяния закрыл глаза. Слишком Чон к нему близко. Кровь. Живая, струящаяся, ярко-красная. Чимин уже позабыл, как она красива, а как вкусна… И опять руки Чонгука на щеках Пака, а затем кровоточащий палец Чона оказывается во рту вампира. Невозможно передать, какой вкус у крови человека. Люди ощущают просто железный привкус, но вампиры — натуры более тонкие, более чувствительные. Кровь может рассказать о том, что делал человек, о том, что он ел, пил, употреблял, порой — что он чувствовал. А еще она ужасно вкусная и такая разная. У Чонгука она слегка сладковатая, словно бы смешанная с какими-то душистыми цветами. Чимин пьет ее, закрыв глаза, и представляет кусты азалии и Чонгука в рубашке и свободных штанах. Он стоит и бережно оглаживает полные бутоны. Улыбается. Это все иллюзия? Или же воспоминание? Чимин впервые ловит себя на мысли, что раньше уже был знаком с Чонгуком. — Я как будто кормлю котенка с пипетки, — доносится смешливый голос младшего. Чимин вздрагивает, открывает глаза, у него во рту по-прежнему палец, а Чонгук лежит с ним рядом, поглаживая его волосы. Глаза искрятся заботой и состраданием. Вот ведь бывает же так. Пак выпускает палец Чона, тот тут же перемещает руку на грудь старшего и уходить никуда не собирается. — Теперь буду кормить тебя так, привыкай, — от голоса Чонгука веет теплом, он прикрывает глаза и устало вздыхает. — Ты знал меня раньше? — слабым голосом спрашивает Чимин, напряженно вглядываясь в красивое молодое лицо. — Возможно, — лениво отвечает младший. — До обращения? — Не знаю, когда ты был обращен. Но ты совершенно не изменился с нашей первой встречи пять лет назад. Везет вампирам. Время служит вам. Стоило догадаться, что Чонгук его откуда-то знает. Чимин не помнит, видел ли он его когда-нибудь в сером сонме людском. Да и вряд ли вспомнит. Пять лет назад он только-только вступил в союз отказавшихся от крови. Носил убогую рваную одежду, молился, жевал апельсиновые корки по совету настоятелей и постоянно ошивался в саду меж азалий, рассчитывая притупить свою буйствующую жажду. Он с течением времени не меняется, поэтому и неудивительно, что Чонгук его узнал, но только зачем спас, зачем привел сюда, зачем стал кормить. Есть один вариант. Одно очень необычное предположение. Чимин не намерен о нем спрашивать, озвучивать и как-то сообщать о своей догадке. — Глупости. Время равнодушно ко всем — оно уносит всех. — Вампиров тоже? — удивляется Чон. — Конечно. — Я думал, вы бессмертны. — То, что люди не наблюдали нашей естественной смерти, никак не означает, что мы — вечны. Все имеет конец. И наша жизнь тоже. — Так почему бы тебе его не дождаться, а, Чимин-хен? Чонгук впервые засыпает вместе с Чимином. И это становится традицией. Теперь повседневная подвальная жизнь Чимина разбавляется активной половой. В перерывах между книжками, разговорами и прослушиванием плей-листа они занимаются сексом. Сначала Пак относился к этому почти как к работе, за которую вместо купюр платят кровью, а потом пристрастился: даже неясно, к чему сильнее. Чон умел доставлять удовольствие, он мог быть сдержан или напорист, груб или нежен: ему прекрасно удавалось все это сочетать, делая каждый акт крышесносным. К стыду Чимина, Чон оказался куда опытней в плане секса, чем он себе представлял: безошибочно определял эрогенные зоны, мог заставить кончить от одних лишь прелюдий, прекрасно делал минет, а еще мог сжать член так, что Пак не мог кончить. К последнему Чимин до сих пор не мог понять, как относиться: эта манипуляция демонстрирует его полную беззащитность и безоговорочную власть Чонгука. А Чимину приятно, невероятно приятно все это ощущать. Он точно сходит с ума. Их отношения стали уж совсем странными, непонятными и слишком быстро развивающимися. Чимин давно не ощущал к другому существу такого сильного притяжения, давно так не вцеплялся в человека. Чувства они не озвучивали вслух, но Пак уверен, что и Чонгук отлично понимает, куда идут их посиделки, и по его спокойному отношению ко всему происходящему — он даже и не против. А в Чимине все же трещит назойливо сопротивление. Он тут, между прочим, все еще пленник, на его руке все еще цепь, пускай Чонгук и говорит, что хочет ее снять, но он по-прежнему взаперти. Пак не ощущает себя хозяином ситуации. Хозяин тут однозначно Чонгук. И это Чимину не нравится. Порой он даже заводит скандалы, но Чон реагирует слишком равнодушно, явно слушает вполуха и, конечно же, ничего менять не собирается. День за днем Чимин набирается все больше сил. Все же человеческая кровь действительно возвращает вампиру жизнь. Цепь уже не кажется непреодолимым препятствием. Пак понимает, что совсем скоро он сможет сбежать, и Чонгук тоже должен это чувствовать, даже лучше, чем его пленник. Но Чон ничего не предпринимает. Исправно кормит своей кровью, разрезая руки. Чимин даже начал отказываться от этой благотворительности. С одной стороны, Чимину хотелось сбежать, хотелось оказаться где-то, кроме подвала, который приелся и был изучен до последнего сантиметра. А с другой стороны, был Чонгук, который целовал страстно, который доводил до изнеможения, который кормил и всячески пытался угодить, который жался ночью к Паку, обвивал руками и сопел в плечо. Чонгук стал невообразимо важным. Уже совсем незаменимым. По-прежнему странным, но своим. Чимин чувствовал, что не может его отпустить. Кто еще тут пленен… Очередной ужасно страстный секс, два вспотевших тела, запах пота и немного крови (Чонгук прикусил губу, чтобы полакомить хена). Они лежат запыхавшиеся и вместе глядят в потолок. Чимин думает о Чонгуке, а тот (очень хочется) думает о нем. — Чонгук, почему ты меня тут держишь? — решается спросить Чимин. Чимин понимает, что его злит не сам факт плена, а наличие цепей и отсутствие доверия. Ему кажется, что между ними уже что-то большее отношений заключенного и пленника. Но цепь продолжает сдавливать руку, и ситуация не меняется. Почему Чонгук продолжает его тут держать? Пускай все останется, как есть, но Пак хочет ответа. Откровенного ответа. Чонгук молчит, а потом переводит на старшего взгляд, в котором слились неописуемые эмоции: нежность, усталость, любовь и почему-то гнев. Чон очень не любит говорить на эту тему и всегда от нее уходит. Как вот сейчас. Он встает и, несмотря на честные извинения Чимина, уходит. Да что с ним не так? Это определенно нездоровые отношения. Во всех смыслах этого слова. Чимин перечитывает принесенные Чонгуком книги, слушает уже поднадоевшие треки и не может отделаться от гнетущего чувства скорого конца. Чонгук стал приходить реже и выглядеть очень удручённым. Больше ему не был интересен секс, а когда Пак отважился предложить, чтобы выпустить скопившиеся эмоции и, наконец, убедить себя, что все хорошо, Чон отказался, отрицательно покачав головой. Только кормил исправно, продолжая резать руки. — Может, опять будешь кормить меня мясной смесью? — спросил Пак, накрывая руку Чона своей. — Необязательно же мне всегда человеческой кровью питаться. — Все в порядке, — уверенно чеканит Чон, вновь вспарывая кожу и поднося палец к губам Чимина. Это уже больно. Чимина начинает проглатывать тревога. Чонгук пребывает в расстроенных чувствах, мало говорит, почти не улыбается. Пак пытается поднять ему настроение, но ничего не выходит, а порой становится даже хуже: раздраженный Чон уходит наверх. Пак чувствует, что теряет его, теряет человека, к которому ужасно привязался. Спустя какое-то время на их жизнь снова падает лучик солнца. Чонгук ластится, целует в шею, властно сжимает бедра. Чимин подчиняется, сам рвется к ласкам, обнимает и без конца целует. Отдается полностью, без остатка, пытаясь показать Чону всю глубину своих безумных чувств, своих переживаний. Хочется, чтобы он понял, чтобы стал тем, кем был раньше. В мгновения близкой связи Чимину кажется, что все вернулось в исходное положение. Но после — Чонгук надевает рубашку и опять собирается уходить. — Что с тобой происходит в последнее время? — не выдерживает Пак. Чонгук сначала долго молчит. Чимин даже решает, что он не будет отвечать, как делает слишком часто. Просто пропускает неугодные вопросы и делает вид, что они вообще не были произнесены. — Чимин, — вдруг гремит непривычным холодом голос Чонгука. — Тебя когда-нибудь разрывали одновременно злоба и приторно-нежное чувство? Старший оторопел и глубоко задумался. — Скорее нет, чем да, — честно ответил старший, глядя в спину Чона. — А меня это гложет постоянно. — Почему? — Потому что ты — вампир, Чимин. Только что Чимину словно нанесли удар невероятной силы. Он опускает глаза на дрожащие руки и сжимается до размера атома. Больше Чонгук ничего не говорит. Одевается в абсолютном молчании и уходит. Паку хочется плакать от сказанных им слов. Слишком жестоко. Больно. Чимин не совсем понимает их смысл, но чувствует, что он — виновник всех мук Чонгука. Это ранит. Режет тупым ножом вдоль сердца. А с каждым проигрыванием в голове Чимина вклинивается в трепещущий орган и елозит взад-вперед, разбрызгивая кровь и мясные ошметки. Он не должен был так говорить. На следующий день Чонгук явно раскаивается. Чимин ужасно расстроен, поэтому даже не встает, не приветствует, продолжает лежать, пялясь в стену напротив. Чон говорит что-то очень милым голосом, предлагает какие-то игры, расспрашивает. Пак упрямо молчит. Рана все еще ноет. Такое сложно забыть. — Прости, — просит младший, усаживаясь на кровати и поглаживая Пака по плечу, спине, бедру. — Не хочу, — отрезает Чимин, чувствуя, к чему клонит Чонгук. И он останавливается. Неделя взаимного игнорирования. Они сидят за столом. Вроде бы рядом. Но Чимин чувствует, что между ними сейчас несколько галактик, несколько черных дыр, зреет где-то сингулярность, и им точно уже не вернуть утраченного доверия. Они сидят и даже не перекидываются короткими бессмысленными словечками, стараясь за ними скрыть взаимное нежелание общаться. Они больше не вместе. Хотя сложно сказать: были ли когда-то. Но ощущалось именно так. Теперь они опять враги. Вновь в самое начало их знакомства. Мясные коктейли и давящая тишина. Отличное начало для конца. «Пора уходить», — решает Чимин. Нет уже сил терпеть тишину. Пак чувствует, что в нем еще бьется сила от крови Чонгука, что он пока способен разорвать оковы и уйти. Но что-то останавливает. Что-то требует остаться. Чимин уже злится сам на себя: откуда родом это чувство? К чему оно вообще? Совершенно не ясно. Глупо. Но Пак остается. Однажды Чонгук возвращается позже обычного. Чимин заждался, уже поволноваться успел и разозлиться, поэтому проигнорировал, притворяясь очень увлеченным комиксом, который читал уже с десяток раз. Чон неожиданно пошел не за стол, а уселся на кровать Пака. Тот сразу понял, что что-то не так. Чимин поднялся, отложив в сторону комикс, и повернулся к Чонгуку. Сначала ему очень хотелось отчитать за опоздание, но не хватило духа: щеки Чона полыхали, глаза глядели бессмысленно, он выглядел неряшливо и очень утомленно. — Что с тобой? — встревоженно воскликнул Пак, хватаясь за плечи младшего. — Приболел, — хрипло объяснил Чон. — Спать хочу. Как только последняя фраза слетела с его губ, он закрыл глаза и откинулся на кровать. — Ты лекарства выпил? — уже испуганно щебетал Чимин. — Тебе врача нужно наверно. Чонгук, ты меня слышишь? Вдруг рука Чона обхватила ладошку Чимина. Слабо. Словно в Чонгуке совершенно не осталось сил. — Просто побудь со мной, — надтреснувшим голосом попросил Чонгук. Чимин не может не остаться. И не потому, что Чонгук просит таким жалостливым и ослабевшим голосом. А потому что Чонгуку плохо, а когда ему нехорошо, Пак на себе чувствует боль, но иного характера. Это боль бессилия. И ее ничто не может заглушить. Чимин прижимает к себе Чонгука и шепчет обо всем хорошем, что он поправится, что все будет хорошо, что это просто простуда, ничего страшного, все будет просто отлично. Пак говорит это, говорит, говорит и сам себе не верит. Человек — безумно хрупкое создание, век его очень короток и часто полон боли и тоски. Чимин знает это по себе, и разрывает на сотни маленьких частей от осознания, что и Чонгук такой же. Он может рассыпаться в любой момент. — Я люблю тебя, — шепчет Чимин, не находя еще каких-то слов. Раньше Чимин об этом почему-то не задумывался. Наверно, не было повода. Но сейчас он появился. Чонгук — человек, следовательно, его ждет не особо длинная жизнь. Пак понятия не имеет, а сколько радует собой свет вампир, если его не несут на костер. В сообществе, где состоял Чимин и порицалась тяга к крови, о продолжительности жизни вампира говорили размыто. Стоит ли удивляться? Истощенные вампиры просто сгорали на солнце, не дожив до конца. Пак уверен, что и их жизнь имеет предел, но он абсолютно ему неведом. Сколько Чонгуков ему придется пережить? Ужасная мысль, разрывающая подобно взрывчатке. Чимин крепче обнимает Чона. Одного. Только одного он хочет пережить. На следующее утро Чонгук не умирает к радости Чимина. Выглядит весьма бодрым, пускай и по-прежнему не рвется общаться. Он все еще выглядит угрюмым и усталым. Благодарит очень криво, косясь в пол, а затем уходит, несмотря на просьбу Чимина остаться. Целую неделю он болеет и почти не говорит с Чимином. В подвал заходит на пару часов и уходит, даже не прощаясь. Что-то снедает его изнутри. Разрушает. И оно не остановится. Ничего не остается. Чимин понимает, что этот подвал мешает им обоим. Поэтому он решается на отчаянный шаг, на последнюю попытку вернуть все назад. Он ломает оковы не для того, чтобы сбежать, а чтобы остаться. Сломать цепь даже проще, чем Чимин ожидал. Сложнее было в эмоциональном плане. Это — конец. Пак просто рванул один раз, и звенья разорвались, разорвались, прощально звеня. Браслет пусть останется на руке — не помешает. Чимин направляется к двери, готовясь ее выбивать, но перед этим ради интереса берется за ручку. Дверь поддается. Лестница наверх. Там горит свет. Чимин ступает босыми ногами по холодному полу, держится за сырые стены и все еще не верит в происходящее. Чонгук не закрыл дверь. Специально. Он хотел, чтобы Чимин вышел. Получается, он хотел, чтобы он ушел? Комната, в которой оказывается Чимин, грязная, пыльная, в ней давно никто не убирался. Жужжат мухи, всюду грязь, пустые бутылки, пачки от чипсов и лапши. Чимин испуганно озирается по сторонам и чувствует в горле комок. Чонгук вот тут жил все это время? Дом не аварийный, но очень запущенный: сломанная мебель, разбитые зеркала, одежда, сваленная в кучи, липкий пол и затхлый запашок. Просто грязь. Всюду грязь. Что тут вообще произошло? Чимин медленно идет по комнате, доходит до письменного стола, который стоит у окна. На столе слипшиеся газеты, покрытые тонкой пленкой пыли. Сначала Пак внимательно исследует пейзаж за окном: серые ровные дома, одинокий фонарный столб, кусочек темно-красной машины. Весьма темно. Чимин не знает, куда идти, где искать Чонгука. Думает дождаться его здесь. Поговорить и расставить все точки по местам. Сердце трещит и хочется вернуться назад, но нельзя. Никак нельзя останавливаться. Прерывает метания Чимина случайная фраза, вырванная из бруска текста на первой полосе газеты. Пак останавливается. Проходится пальцами, стирая пыль и вчитывается, затем разлетается на куски. Вдруг в комнате загорается свет. Чимин резко оборачивается. Его трясет. А на него приветливо смотрит Чонгук, попивая апельсиновый сок из пакета. Он стоит в дверях какой-то комнаты, наверно кухни. Пак не может оторвать от него глаз. Чон выглядит устало, заброшенно, неряшливо. Вселяет тревогу и страх. — Вот ты и на свободе, — грустно отзывается Чон, поднимая вверх пакет с соком. — Мои поздравления! — саркастично и ни разу не по-доброму. Чимин сжимается. Чонгук допивает сок и запускает пакет куда-то в груду мусора, а потом ловко пробирается вперед, приближаясь к Чимину, но останавливаясь за десять шагов до заветной цели. Чон смотрит не на перепуганного хена, а на газеты за его спиной. — Прочитал? Старший молчит. Чонгук хмыкает. Значит, прочитал. — Твои родители, — тяжело говорит Чимин. — Их убили вампиры. На первую полосу газеты была выведена фотография. Мужчина и женщина. Красивые и молодые. Еще полны сил и стремлений. Такие знакомые улыбки. Чонгук очень на них похож. Чимин читал быстро, перепрыгивал со строчки на строчку, но понял, что они были борцами за права вампиров, за разрешение для вампиров жить среди людей. Они воинственно отстаивали их права. И были ими убиты. Вот так. «Их сын Чонгук еще долго будет вспоминать тот роковой вечер», — гласили ровные буквы. — Иронично, да? — спустя пару минут молчания заговорил Чонгук. — Они вечно твердили, что вампиры должны быть с нами равны. — Ты имеешь все основания ненавидеть меня. Повисла гнетущая тишина. Чонгук приблизился к Чимину, обошел его и устроился у стола, счищая подушечками пальцев с газеты осевшую пыль. — Я встретил тебя, когда мне было четырнадцать, и влюбился практически с первого взгляда. Ты был таким красивым и непохожим на других. Тогда я не знал, что ты вампир. Следил за тобой, все вынюхивал, так и узнал, что ты обращенный. Чонгук болезненно улыбнулся, оглаживая напечатанные лица матери и отца, которые на века застыли жизнерадостными улыбками. — Родители учили меня уважать всех тварей божьих, а потом их убили. Прямо в этой квартире. Я пришел после школы и нашел их обескровленные изуродованные тела. Вампиры — уроды. Я должен был возненавидеть тебя. Чимин кивает. Именно так. Вампиры унесли множество жизней, не только жизни родителей Чонгука. Они убивали, убивают и будут продолжать убивать. До отказа от крови и за Чимином был этот грех. Он был в большой компании вампиров. Он был гостем. Но жертва была живой. В этом есть и его вина. Молчание при преступлении — соучастие. — Когда я нашел тебя в саду, то передо мной встал выбор. Чонгук замолчал, поворачиваясь к Паку. — Я просто не мог тебя там оставить, даже зная, что ты вампир. Я подумал, что если завладею тобой, если получу от тебя все, что хочу, то полностью избавлюсь от своих чувств. Сколько раз мы занимались сексом? — Не считал. — Я тоже, а мне все мало. Хочу тебя, и все. Ты — вампир. А мне все равно. Я так к тебе привязался, что уже просто не мог отпустить. И до сих пор не могу. Не хочу оставаться один. Чонгук вновь стал тем, кого Чимин знал, кого помнил, кого любил. Он рассказал, что опека над ним оформлена дедушкой, но тот не сильно интересуется, где таскается его нелюдимый внучок. Он рассказал, что поступок Чимина в тот роковой день его сильно напугал. Чонгук рассказал обо всем, о чем Чимин догадывался, но не знал наверняка: о всех переживаниях, о своем одиночестве, о своей грусти и о Чимине, который единственный во всем мире понимает его. Теперь Чонгук был открыт. Полностью обнажен. Осталось разобраться: что дальше? — Я могу вызвать патруль, и тебя в худшем случае убьют, а в лучшем отправят в другую страну, где ты сможешь быть вампиром без страха преследования. Я могу дать тебе просто уйти, и ты сам найдешь место, где тебя не будут принижать, пытаться убить. Еще ты можешь отомстить мне или убить себя, как хотел до нашего знакомства. Теперь ты можешь делать все, что тебе угодно. Ты свободен. — А чего хочешь ты? — Не знаю, — пожал плечами Чонгук. Чонгук лукавит. Чимин слышит по голосу. Слишком уж явно. Как это по-детски. Чонгук держал его в подвале, потому что боялся потерять. Эгоистично, ненормально, но в духе одинокого ребенка, который очень не хочет ни с кем делиться своими игрушками. В жизни Чона мало людей и неправильно много Чимина, которому тут не место. — А что будет, если я останусь? — Останешься? Где? — В твоем подвале, — спокойно отвечает Чимин. — Буду сидеть в нем до самого конца. Заниматься с тобой любовью, слушать музыку, читать твои книги и комиксы, играть в игры и пить твою кровь. — Да, кажется, твоя крыша пытается догнать мою, — дрожащим голосом вытолкнул из себя Чонгук. Вот уж точно. До чего абсурдно. Но Чимин понимает, что ему некуда возвращаться. Его дом в тот последний день на воле накрыл патруль, поэтому Чимину пришлось бежать. Друзей он не завел, свое прошлое потерял после обращения. У него не осталось ничего. Вообще. Может, где-то там есть люди, которые его знают, которые его любят, но полюбят ли теперь? Чонгук все еще здесь. Он — странный, грустный, одинокий. От его поступков порой веет сумасшествием. Хотя стоит ли удивляться? Потеря родителей сильно отразилась на нем. Захламленный дом, бессмертный пленник в подвале, обособленность и собственноручно выбранное одиночество. Чимин чувствует, что если уйдет, то Чонгук просто развалится, перестанет функционировать, как человек. Чимин знает, что с ним произойдет то же самое. — Свобода не дала мне счастья, всю свою жизнь там я провел в мучениях и попытках остаться человеком. Тут я могу быть тем, кто я есть. А еще могу любить. Не знаю, насколько извращена эта любовь, но все же она сильна. Чимин подошел к Чонгуку, встал рядом, вновь возвращаясь к газете и улыбающимся лицам. — Человеческая жизнь коротка, — тихо произнес младший. — А я понятия не имею, насколько длинна вампирская. Я просто останусь с тобой до самого конца. — А потом? — А потом будет тишина. Понятия не имею, что будет дальше, Чонгук. Чимин действительно не знает, а что будет потом, да и знать не особо хочет. Он не знает, что будет даже сейчас. Он — ненормальный. Радует, что Чонгук тоже. А таким следует держаться вместе, да? — Я люблю тебя, — говорит Чон. — Мне ответить «я тоже»? — Лучше помолчи, — покачал головой Чонгук, хватая Чимина за маленькую ладошку. Неловкая тишина. Вроде бы теперь все решено. Чимин останется здесь вместе с Чонгуком. Неплохо бы было привести тут все в порядок. Почистить, выкинуть мусор. А еще надо начать следить за тем, как Чон учится. Надо же кому-то о нем заботиться. Пак чувствует приятный груз ответственности на своих плечах. Его жизнь обрела хоть какой-то смысл. — У тебя была красивая мама. — Это не твоя вина. Это не вина Чимина. Он это понимает. Это просто ужасное стечение обстоятельств. Просто колоссальное невезение. Просто случайность. Но в глазах все равно скапливаются слезы. Возможно, все это из-за крови Чонгука, которая диктует сердцу эти болезненные чувства. Возможно, из-за наконец проснувшегося к людям сострадания, которое Чимин тщательно перебивал собственной болью и неприятным опытом общения с людьми. Возможно, потому что Пак, наконец, после обращения ощутил себя человеком. А может быть, дело совсем в другом… Чонгук положил свою руку на дрожащее плечо Пака, затем аккуратно повернул его к себе лицом. Чимин плакал, как ребенок: слезы лились градинами, быстро скользя по щекам и опадая с подбородка. Чонгук улыбнулся этой глуповатой печали по давнейшей трагедии, которая даже Паку не принадлежит. Плачущий вампир — звучит весьма забавно, никто бы, наверное, не поверил. Затем Чонгук жадно впивается в соленые от слез вишневые губы, закрепляя безумное общее желание остаться вместе до самого конца.