die Fursorge

      Какие руки теплые, думает Гоголь, когда Бинх поворачивает его лицо за подбородок мягкими движениями.       Николай откидывает голову назад, тянет пальцами воротник. Ненужная крылатка сложила черные перья на спинке стула, касаясь чистого дощатого пола.       — Что же Вы невнимательны так к себе, господин писарчук? — голос мягким бархатом ложится на плечи, просачиваясь сквозь жилет и рубашку, согревает.       Оставленные Ганной синяки, окрасившие кожу в цвет вечернего неба, украшают бледную шею Гоголя тяжелым ожерельем, тянут к земле, мешают полной грудью дышать, давя темно-синими бусинами.       — Да я… — по привычке начинает Николай, но вовремя спохватывается. Обретенная уверенность расправляет плечи, задирает нос. — Запамятовал я об этом, Александр Христофорович.       Тот тихо и явственно недовольно цыкает. Баночка в его пальцах безжалостно лишается крышки, по помещению призраком — запах трав и чего-то лекарственного.       — Глядите, как бы я Вас отсюда не выпроводил.       Он говорит неожиданно серьезно, и Гоголь переводит льдистый взгляд с потолка полицейского участка на его хозяина. Темные брови вопросительно взмывают, но на лице Бинха — улыбка и тонкие морщинки от уголков глаз. Поблескивающий змейкой язык обводит полукружьем губы:       — Вы, если уж всерьез себя следователем считаете, хоть на рожон не лезьте.       Баночка одиноко белеет на столе, пока Бинх, расстегнув запонки, закатывает рукава. Его предплечья белые, как та баночка, и кожа их наверняка бархатная. Гоголь смотрит на них, сливаясь с шорохом ткани, Гоголь смотрит на них и видит запорошенные снегом ветви, слышит хруст теряющих целостность снежинок под ногами. Сейчас только ранняя осень, но запах мороза просачивается через замочную скважину, затекает в ноздри холодной ящеркой, щекочет изнутри. Гоголь трет нос, отрывая взгляд от снежных предплечий.       — Эта мазь сделана по рецепту моей бабушки, — поясняет Бинх, окуная пальцы в зеленоватую массу. — Никакой черной магии, — звучит насмешливо, будто не он сам сейчас собирается покрывать этой мазью следы, при помощи черной магии и оставленные.        — Как же не лезть, Александр Христофорович, коли преступник среди бела дня разгуливал и сбежать мог, — снова взгляд в потолок, кадык под кожей птичьим клювиком дергается, хочет кожу прорезать и лететь в теплые страны, подальше от села этого пропащего да чертовщины.       Бинх согревает мазь в пальцах.       — Я тут, конечно, и сам управиться мог бы, — его глаза в растекшемся по помещению свете блестят замерзшей озерной тиной, пальцы тоже блестят — травяным ароматом, и аромат этот оглаживает Гоголя по лицу, мягко щелкая по кончику носа.       — Но? — предлагает Николай, осведомленный прекрасно об этом «но», столь же обязательном в диалоге, как горилка — на свадьбе.       Тихий резкий шепот выдоха, мягкая улыбка на мягких же губах. Бинх — чуть ближе, чем до этого, чуть громче ткань рубашки шуршит, теперь, сквозь запах снега и мази — собственный его запах, древесно-теплый, восковой немного и чернильный.       Гоголь, поводя расцвеченной шеей, принюхивается. Бинх ловит взглядом его жест, по лицу тонким шрамом — улыбка.       — Но, — говорит он и смолкает.       Теплые пальцы ложатся на синюю канву кожи, Николай же вздрагивает, будто шеи его коснулся проникший вором с улицы сквозняк.       Воротник рубашки шуршит неуверенно, спрашивая хозяина будто: можно? Хозяин ему и себе самому кивает, отклоняет голову, и Бинх, дыхание приглушая, обхватывает Гоголя за шею мягким движением.       Следы пальцев Ганны, так четко нарисованные, совпадают с его собственными, будто он и оставил. Мысль неожиданно приятная, но странным уколом страха отдающаяся. Шея под ладонью тонкая, словно у барышни, фарфорово хрупкая — повезло, что не переломилась тоненькой веткой.       Ароматная масса на руке Бинха дает тихое упокоение, но не телу, — душевное. По спине теплой водой — чувство безопасности, даже с Гуро не такое стойкое. Начальник диканьской полиции, полный кислотной едкости, сейчас — желанное плечо, на которое опереться можно, лбом уткнуться в него, выдыхая тревоги.       Баночка без крышки снова мелькает в пальцах белым голубем, новая порция мази на кожу. Коснуться, размазать, втереть осторожно, чтобы больно не сделать — зашипит ведь, отстранится диким котом недоверчивым, из-за волос, лицо прячущих, коситься будет.       Один взгляд на лицо это бедное — страхи прочь, как волки от факела разбегаются.       Гоголь весь плавкий, текучий от прикосновений, по голубым глазам тонкая позднеосенняя пленочка, тронешь — захрустит.       А шея горячая, и ладонь, травой пахнущая, горячая тоже. Запах как из детства деревенского, будто на лугу лежишь, а вокруг шмели роятся. Гоголь, чуть голову склонив, потирается о костяшку большого пальца Бинха тонким абрисом челюсти. Кожа, мази напитавшая, мягкая, как шмелиное урчание, как запах липовых цветов по весне.       Александр Христофорович, замерев, наблюдает. На лице ни эмоции, в глазах их через край. Николай, сопротивления не встречая, касается косточки губами, опускается ниже, свои собственные руки подключая. Они холодные, и греть их о ладонь Бинха так же приятно, как целовать ее в самую сердцевинку, водя по ней кончиком носа, дыша запахом неожиданной заботы.       Ни слова меж ними, но взглядами — благодарность. Еще один поцелуй в костяшку, улыбка мягкая, поглаживание по щеке.       Синяки сошли гораздо быстрее, чем должны были.