Ad Conquer Amor

Я убивал ради неё. Однажды я ради неё умру. Ей ничего этого не нужно. Я плакал из-за своих чувств к ней. Однажды она будет оплакивать меня. Она не обязана этого делать. Похоже, история – не из тех сил, что благосклонны к любви; любовь вспыхивает подобно огню, и не забывается та, что продолжает пылать. От остальных остаются лишь пепел, последние тлеющие угольки и дым. Я знаю, благодаря чему меня запомнят, и знаю, что это будет не то, благодаря чему я хотел бы запомниться. Мы испанцы; мы любим обниматься. Мы – брат и сестра; мы свободно дарим любовь и советы. Мы счастливы этим. Мы разделяем радости и горести друг друга, как и заведено в семьях. Наши сердца бьются в унисон. Такова ложь, которую она рассказывает самой себе, и в которую я хотел бы верить. Когда жирный старик, смеющий называть себя нашим отцом, в третий раз использует её как пешку в своих играх, и я вновь увижу, как она ускользает от меня – воплощение фальшивой невинности, что отравляет существование нашей семьи подобно открытой ране, – мне придётся уйти. Сдержать свою ярость – и ревность, о которой никогда не должен узнать мир. О Боже, Лукреция. Моя кровь кипит при одной мысли о ней. Когда я буду гореть за все свои грехи в аду, то буду плакать не от боли, а от разлуки с той, которую люблю. Она жаждет любви; не участия в политике и не кровавых ужасов войны. В отличие от всех остальных Борджиа. Её волосы – золото, а губы – рубины; платье – жемчуг, а кожа – алебастр. Если её тело – храм, значит, этот храм – роскошное, драгоценное творение, созданное, чтобы вдохновлять своим идеальным совершенством тех, кто окажется поблизости, и вызывать у них благоговейный трепет. Даже находясь снаружи оного храма, задаёшься вопросом, какие божественные чудеса ожидают тех, кому позволено в него войти. Когда она приносит клятвы и нежно целует кого-то, мне становится ясно, что она – не храм. Она – небеса. Крылатые небесные серафимы домогались бы её невинности, надеялись на её любовь и веровали в её прикосновения; я думаю об этом в то время, как она позволяет своему новому мужу помочь ей спуститься по ступеням церкви и проводить к новой лжи – к новой жизни, я хотел сказать. Когда она танцует с ним, то летит, а когда сидит, то делает это с грацией, какой нет и у тысячи графинь. Кажется, её ноги созданы не для танцев, не для сидения и даже не для прогулок – они выглядят так, словно предназначены лишь для того, чтобы целовать их, ласкать, и носить её на руках. Должен ли я испытывать эти чувства? Служители Господа стали бы убеждать меня, что не должен. А что же до самого Господа? Разве не написано и не запланировано всё Им лично? Как может Господь вкладывать в мой разум подобные мысли и намерения, а затем говорить мне, что они греховны? Разве стал бы Господь создавать меня таким, каков я есть, а затем решать, что у него вышла ошибка – но ошибка столь тщательно спланированная и помещённая в надлежащее место, что ошибкой её можно назвать с трудом? Получается словесная несостыковка – своеобразное недопонимание между мной и Господом, которое простой смертный разрешить не в силах. Стало быть, есть только два выхода – я могу ждать, пока Господь сделает первый шаг (на что Он едва ли решится), или же обрести бессмертие самому. Но как это возможно сделать? Насилие, кровь, похоть… Подобные вещи столь же обыденны, как соль в океане. Я оглядываюсь на своё прошлое – служитель Господа, защитник Господа, убийца и завоеватель Италии. Столь мал, столь ужасающе незначителен огонь, который всё это возжигает в моей душе, когда я сравниваю его со своими чувствами к Лукреции. Нет, если когда-либо мне и доведётся сидеть подле Господа и беседовать с ним как равный, как бессмертный, – это будет разговор не о кровопролитии, насилии и трахе. Это будет разговор об ангеле Лукреции, чьи крылья и любовь приведут меня к Господу. Я – Чезаре Борджиа, и запомнят меня благодаря моей любви.