Солнце заходит на западе

Старый приемник поймал радиостанцию как раз как раз в тот момент, когда Ричард Тозьер начал раздражаться. Шипение и треск на заднем фоне перебивали диктора слишком сильно, так, что его голос походил на Леонарда Коэна, только в край обдолбанного. «Я могу лучше», подумал он, и это действительно было так, потому что какая-то из девчонок тащилась от хрипотцы, и он изображал ей кого-нибудь, когда был в настроении. Или когда видел, что после небольшого представления его ждет презент, а за Джоплина ему позволят залезть под блузку. Он невольно улыбнулся, сделав большой глоток из банки. Пиво холодило глотку, а его выходной подходил к концу, и он тратил его не то, чтобы плохо — могло быть и лучше, конечно, если бы к нему заглянула Лиззи, но она была на смене. А он бесцельно крутил регулятор частот у приемника и опустошал вторую банку, хотя еще вчера в горле першило и сушило, и он очень желал послать работу подальше хотя бы на один свободный день. Не получилось. Без помех голос ведущего оказался слишком приторным и сладким: «Сегодня в нашей программе улётное кантри и немного доброго рока друзья где бы вы сейчас ни зависали Большой Джо с вами и скрасит вашу жизнь лучшей музыкой вместе с…» — дальше Ричи слушать не стал, сдвигая стрелку регулятора (он слегка заедал — святой боже, приемнику было не меньше десятка. Он часто брал его на ночные свидания, когда фильмы еще показывали на большом экране на парковках и их можно было смотреть прямо из машины, только вот он почти никогда не следил за происходящим, впрочем, как и почти все его девушки). Она сдвинулась с трудом, уже после того, как Слащавый Джо поставил песню, и первые же аккорды заставили Ричи крутануть стрелку назад. Солнце заходит на Западе. Это была одна из тех песен, которые балансируют на грани «понравилась бы твоему папе» и «вроде неплохо для того, чтобы слушать ее на велике по дороге домой». В его школе эту песню слушали — группа была популярна, когда ему было пятнадцать и ее название несколько раз красовалось в тетради Ричи мудреным шрифтом вместо классных заданий…а это что-нибудь да значило. Но значить что-то по-настоящему для него она стала позже, когда даже мотив все уже позабыли, два года спустя… Отцовский бьюик нагрелся как дьявольский котел — Ричи пришлось поднимать бампер через тряпку. Изнутри на него пахнуло жаром, еще большим, чем только что сжигал его плечи и шею. Июль выдался просто изнуряюще жарким, асфальт под его сандалями плавился как шоколад, а кожа постоянно жгла и облезала, но когда тебе семнадцать, тебя удержит дома разве что дьявол. — Я обещал Энн пикник в уикэнд, а теперь мы даже до границы Дерри не доберемся. — он покачал головой, не рискуя трогать раскаленные внутренности машины. — Можешь попробовать, если хочешь закосить под Фредди Крюгера. — Эдди пожал плечами, а в ответ на недоуменный взгляд провел растопыренными пальцами по щеке, изображая страшно-смешную гримасу. — Даже в таком виде она бы пошла со мной. И я снова был бы популярнее тебя — ингалятор отпугивает хлеще ожогов. — Опусти дверь, если не хочешь это проверить, — Ричи пропустил мимо ушей раздражение в голосе друга, и приотпустил складную дверь в гараж, мешая солнцу спалить все сущее. Едва ли Эдди разбирался в двигателях лучше него, а к отцу ему обращаться не хотелось. Им еще не позволяли выбираться за пределы Дерри, а пикник здесь было устраивать негде, если не хочешь напороться на рукоблудствующую парочку или школьных отморозков. Пару минут он отсутствующе смотрел на то, как друг ощупывает трубки на предмет накала, а потом безнадежно хмыкнул, сделав пару шагов назад, к полкам с инструментами. — Слышал, твои родители хотят уехать, — Ричи не дал ни единого шанса тяжелой тишине повиснуть после этих слов — щелкнул переключателем радиоприемника и гараж наполнился потрескиванием, а потом завываниями Нила Янга. Эдди замер всего на секунду, но головы не поднял, продолжая копаться в багажнике. — Они еще не решили. — уклончивость сквозила сквозь его голос как через решето. — Может быть, Портленд. Или Уинчестер. Я и сам не прочь свалить, рассказы о твоих подружках уже в кишках сидят. — Зависть тебя погубит, Эдс. — с удовольствием протянул он, не придавай значения неожиданной холодности, с которой Эдди произнес эту фразу. Ричи с невозмутимым видом вернулся к машине, чтобы посмотреть, удалось ли другу что-то сделать, но Эдди просто склонился над ней, ровным счетом ничего не делая, просто глядя одновременно на двигатель и в пустоту. Задумывался ли Ричи над тем, что творилось тогда у него в голове? Возможно, это было что-то вроде кричаще-красной бегущей строки, вроде той, что пускают по тв, когда предупреждают о погодных условиях: ОЖИДАЕТСЯ ВЫПАДЕНИЕ СУТОЧНОЙ НОРМЫ ОСАДКОВ И УСИЛЕНИЕ ПОРЫВОВ ВЕТРА ПО ВОЗМОЖНОСТИ ОСТАВАЙТЕСЬ ДОМА. Только в этом случае это было ЭТО НЕ ЗАВИСТЬ ТЫ НЕПРОХОДИМЫЙ ТУПИЦА ТОЗЬЕР ЭТО НЕ ЗАВИСТЬ ЕСЛИ БЫ ТЫ ТОЛЬКО НЕ БЫЛ ТАКОЙ ДУБИНОЙ?.. Или он просто решался — потому что на то, что он тогда сделал, решится только на голову отбитый. Он не помнил, как это вообще произошло. И как он вообще позволил этому случиться. Только вот в следующую секунду Эдди оторвался от разглядывания машины и схватил его за рубашку на груди. Еще через одну — притянул к себе (Ричи не сопротивлялся, потому что все происходило слишком быстро. Быстрее, чем он успевал отреагировать). Так делают, когда хотят (поцеловать?) ударить, но он не сделал этого. Он вообще ничего больше не сделал, просто был непозволительно рядом и сдавлено дышал ему в шею, слишком жарко и щекотно. «Какого черта, полудурок? Какого гребанного…» — слова почему застряли в горле и Ричи не смог пересилить себя, чтобы сказать это, наверно, впервые в жизни. Худой, нескладный Эдди Каспбрак с неожиданной силой оттолкнул его, не выпуская рубашки, чтобы шагнуть следом и припереть к ребру деревянных полок. Вот тогда Ричи наконец очнулся — вложил силу, чтобы отстранить его за плечи, выкрикнул что-то о том, насколько он тронулся головой, но снова оказался вдавлен в деревянную перекладину. — Сделай одолжение, Рич, и закрой свой рот. — голос Эдди показался ему чужим и далеким, и только потом он вспоминал, сколько отчаянности и решимости в нем было. «Но я же не педик, Эдс. Я не из этих, ты что, не слышал школьные байки? Я видел юбок больше, чем носит твоя большая мамочка. Я не из этих, и ты это знаешь, поэтому заканчивай валять придурка, грёбанный сукин…» Он не из этих, но почему-то, когда Эдди снова дышит ему в шею, по позвоночнику вниз проходит холодок, а когда коротко и легко, как ребенок, прижимается губами к коже над ключицей, которая не скрыта рубашкой, руки покрываются мурашками. Так, что его передергивает — осязаемая реакция на стирание границы между «Эдди — друг» и «Эдди — тот, кого я хочу». От этого, почему-то, жутко стыдно, до подползающей тошноты, потому что Каспбрак — тот, с кем они возились на плотине, делали практические задания, рассматривали взрослые журналы, прятались от школьных задир, пытались привести вещи в божеский вид после стычки с ними, чтобы дома не влетело, пили, ездили в библиотеку, портили иллюстрации в учебниках… Он не может его желать, потому что это можно делать с девочками, и это ему нравится…нравится как-то, что делает Эдс. …который уже успел расстегнуть пару пуговиц, на которые Ричи всегда небрежно застегивал рубашку. Он медлит, и по сути, даже не применяет силы, чтобы удержать его, и Тозьер может выпутаться из этого в любой момент, но он не делает этого. Рубашка скользит по предплечьям, и Ричи не смотрит, куда друг отбрасывает ее, потому что потом по его предплечьям подобно скользят уже пальцы, но гораздо мягче. Эдс снова целует его в основание шеи у плеч, крайне неумело и почти незаметно, снова вызывая ассоциации с неопытным учеником класса второго, который пытается изобразить взрослые вещи, слишком сложные для его понимания, но слишком интересные, вызывающие любопытство. Ричи думает об этом, когда незаметно подается вперед, чтобы быть ближе, и вдыхает его запах, пропуская момент, когда чужие пальцы ныряют под футболку и осторожно встречаются с нагретой кожей. Эдди избегает его взгляда, поэтому ему остается смотреть на его опущенные ресницы — он сосредоточен, когда изучает его пальцами, поднимаясь выше и задирая футболку — Ричи неожиданно холодно, и это отрезвляет. Прошибает, как молнией, так, что он резко ударяет его по рукам, сбрасывает их и изворачивается, делая пару шагов в сторону. Слов все еще нет, хоть мысли перебивают одна другую, налезают и жужжат сумбурным роем. Эдди выглядит пораженным и несчастным одновременно — будь это в другом месте и в другое время, Тозьер бы испугался за то, что у него стряслось. — Можешь убираться, если хочешь. — он говорит натянуто — Ричи никогда не слышал, чтобы безразличие звучало настолько наигранно. — Я никому не скажу. Это было хорошей мыслью, но Ричи никогда не славился тем, что следовал хорошим идеям. Возможно, он удивил сам себя, когда остался, и еще больше, когда шагнул обратно к нему навстречу, меняясь местами и толкая его к стене, вжимая себя в него гораздо сильнее, чем на то решился Каспбрак пару минут назад. Удивленное «оох» заглушило звякание жестяных банок потревоженных рядом полок. Под пальцами Эдди еще более худой, чем на взгляд — ребра пересчитать можно. Ричи копирует его движение и забирается под одежду, дергает футболку вверх и сбрасывает ее, снова прижимаясь как можно сильнее, и это кружит голову — перед глазами все расплывается и он почти ничего не видит, действует наощупь: утыкается губами чуть ниже его уха и ведет ими вниз по шее. Эдди под руками прогибается к нему совершенно развратно (этому бы позавидовала даже Энни), и думать об этом очень стыдно и пошло, и одновременно так заводяще, что дыхание сбивается, и Ричи оглаживает его бедра, пока он сминает его футболку на спине. Ричи уже делал это несколько раз, и знал, как нужно, но с другом эти знания равнялись нулю. Ему не надо было строить из себя мачо и искушенного любовника. Ему не надо было отпускать шуточки и казаться крутым. Это ему нравилось и сковывало одновременно. Внутри все переворачивается, когда футболки оказываются сброшенными — они снова льнут друг к другу, и это по-удивительному ново. Нестерпимо жарко от распространяющегося от паха вверх жара, когда Эдди цепляется за его спину, а Ричи низко склоняется, оставляя на груди хаотичные поцелуи, легкие, осторожные и сбивчивые, пока в голове бьется одна мысль — «Я хочу тебя Эдди Каспбрак, я хочу тебя, я хочу тебя.» Перед следующим рубежом они снова мешкают, потому что это все еще кажется непозволительным. Эдди первым цепляется за шлевки для ремня на его джинсах — смелости ему не занимать — а потом не без труда справляется с молнией, задевая его внизу, отчего сбивается дыхание, а все мысли смывает похоть, по-юному ослепляющая и всеобъемлющая. Ричи уже не думает о том, что это неправильно или о том, что будет после, он сосредотачивается на его прикосновениях, на его дыхании и на том, как он отзывается на его действия, и отдается этой похоти, как уставший бороться с течением лодочник. — Иди сюда. — пальцы у Эдди, почему-то, безудержно дрожат, и он повторяет что-то шепотом несколько раз (кажется, «сделай это Рич пожалуйста давай сделаем это»), и Ричи помогает ему избавить себя от джинсов, снова перехватывая ведущую роль и теряясь в ощущениях, когда тот мягко кладет руки на талию. Тот от него не отрывается, неуверенно тычется за ухо, целует все, что попадается под губы, и со стороны это, должно быть, забавно, а Ричи чувствует, что сгорает, и еще немного, и он просто расплавится как асфальт под горящим солнцем. Он неосознанно тянет его за собой, потому что здесь — неудобно, открывает дверцу машины и Эдди понимает его без слов — залезает внутрь на задние сидения, нетерпеливо дергая его к себе за плечи, как только тот наклоняется. Здесь тесно и движения ограничены — Ричи все пытается найти удобное положение, не задевая локтями спинки сидений. Эдди, кажется, судорожно улыбается, судорожно и нервно, глядя на его попытки, и Тозьера это слегка раздражает. И раззадоривает. — Смотри не пожалей. — выдыхает он хмуро, вжимая его грудью в обивку сидения и на пробу, неуверенно, прижимаясь к нему бедрами, мягко, но плотно. Вместе с дыханием у Эдди срывается «В жопу иди», и Ричи удерживается, как может, от едкой и тупой шутки вроде «Пытаюсь». Он стаскивает с него шорты — в этой тесноте Эдди заполняет все собой еще сильнее, и в мире отныне существуют только его подрагивающие пальцы да тяжелое дыхание. У него уже стоит так, что любое ощутимое прикосновение слегка болезненно, но он не отстраняется, трется сильнее, принося себе зудящее удовольствие и крадя у Каспбрака пару граничащих со стонами вздохов. У того все еще дрожат руки, но уже не от смущения и стыда, нет; Ричи видит перемену в движениях. Эдди просто голоден, до закусанных губ и дерганных движений, до расширенных зрачков и дрожи, и Тозьер его понимает. Ох, как. Он не помнит, как лишается белья и как стягивает его с друга — это слишком незначительно. Приглушенная болтовня радиоведущего превращается в бессвязную кашу, как будто тот вещает на чужом языке. Слишком медленно, по сравнению с их поспешными поцелуями, наперегонки, кто больше и чаще, он ложится между его ног — и это новая степень обжигающего жара и узнавания ими друг друга. Ему хочется сделать все неспешно, отчасти потому, что он не хочет принести ему неудобства, отчасти потому, что он хочет скрыть этим свой страх, стыд и неуверенность. Он медлит, когда ныряет рукой между их тел, парой движений оглаживая его бедра и пах, медлит, когда отводит его ногу дальше, медлит, когда обхватывает его член, делая пару ленивых движений рукой, медлит до тех пор, пока Эдди не впивается пальцами в его плечи, шипя, что если Тозьер не сделает это прямо сейчас, то он до конца жизни будет ходить враскорячку. Это кажется трудным. Но дикое желание толкает его дальше, движит телом, заставляет нависнуть низко-низко и красит щеки в красный, диктует ему смочить руку слюной (если бы Эдди не был слишком занят и видел это, он бы точно в ужасе вытолкнул его из машины, вместо проклятий выкрикивая названия микробов и остался бы девственников до скончания веков. Ричи сдержал глупый смешок) и взять в пальцы свой член. Если бы он знал об этом чуть побольше, он бы подготовил его, но сейчас он едва помнил собственное имя, не то что законы физиологии. Эдди напряжен донельзя и хватает ртом воздух, цепляясь за спинку сиденьев. Это мешает, но Ричи все равно погружается в него, до тех пор, пока они не оказываются плотно прижаты друг к другу, так сильно и полно, как еще никогда не были. Это ново, больно, раздражающе заводяще, и ошеломляюще много для осознания, и Ричи кажется, что все органы чувств откажут разом, перегруженные, как напряженные электрические провода. Эдди молчит, только часто дышит ему на ухо, поэтому он слышит, когда откуда-то издалека, как из другого мира, начинает играть «Солнце восходит на Западе», дурацкая и приевшаяся. Когда вступает вокал, он плавно толкается вперед бедрами, и мир снова сужается до чужой жаркой кожи, голоса певца и заднего сидения автомобиля. Эдди обкусывает губы, шумно выдыхает, впивается пальцами ему в кожу так, что вот-вот сломает, но молчит, даже когда тот двигается еще раз, и еще, и еще, каждый раз прикладывая силу, чтобы вжаться в него сильнее. Он не выдерживает примерно на втором куплете, выдыхая сквозь зубы скупое «блять», а потом сдавлено охая, когда Ричи прихватывает зубами кожу чуть ниже уха. Мычит, когда тот специально повторяет действие и стонет вместе с движением языка по шее, сдаваясь и выгибаясь вверх. — Поцелуй меня. Ричи смотрит на Эдди затуманено и пьяно, как человек, который не соображает, что делает, и нещадно тупит, разглядывая его полуоткрытые губы и потемневшие глаза, пока тот не повторяет это снова. — Поцелуй меня, обмуд…- слово умирает между их губами, когда Рич врезается в его губы своими и развязно целует, как делают старшеклассники за углами школы, слегка нарочито, но искренне. Дыхания не хватает, хотя они делятся им друг с другом, как утопающие. Они стонут друг другу в губы, слепо ищут их, чтобы возобновить оборванный рывком поцелуй снова, голодно кусаются, до боли, тщетно пытаясь отрезвить затуманенные сознания. Ричи жмурится, когда жара внизу становится слишком много, вкладывает силу и резкость в движения, скорее ощущая, чем видя, как Эдди запускает руку ему в волосы, путается пальцами в прядях и сжимает их в кулак, принося новый, колко-дразнящий оттенок боли. Ричи не сказать, что он больше не сможет, не успевает даже об этом подумать — в какой-то момент жар просто превышает допустимую норму и льется через край, а потом оседает во всем теле расслабляющим наслаждением; тело сводит слишком ноюще и сладко, и пару секунд Ричи просто не дышит, справляясь со шквалом обрушивающихся ощущений. Эдди бьет мелкая, почти незаметная дрожь — он чувствует её под пальцами, когда оглаживает низ живота и бедро. Он видит его фрагментами — влажные волосы у виска, закусанные губы, часто вздымающаяся грудь и заполоняющее глаза, плещущееся глубоко внутри удовольствие, стыд и страх. Его образ, как паззл, не складывается даже спустя годы; теперь он помнит еще меньше. Стук сердца, то, как неловко было одеваться, отзвуки их стонов в ушах, «поцелуй меня, поцелуй меня, обмудок», ломота и темные синяки, как от легких ушибов. Эдди правда уехал, не заговаривая об этом и не объяснившись, и сколько бы Ричи не порывался ему написать, он не сделал этого. «…теперь Сэт расскажет вам о погоде забегу вперед и скажу что небесная канцелярия не радует однако дождливую погоду можно скрасить чашечкой крепкого кофе или чего покрепче.» — песня давно закончилась, сладкоголосый Джо вещал о погоде, и в первые секунды Ричард Тозьер мог поклясться, что не понимает, как тут очутился. Пришлось взглянуть на руки — им было тридцать семь, а не семнадцать, а солнце последний раз сильно жарило крыши позапрошлым летом, и все же песня отправила его назад во времени так сильно, что он улыбнулся. Завтра на работе, за микрофоном, он отправит ему послание. Сквозь время.