Конструктивная деструкция

Выкинутые и выброшенные на улицу; будто бы использованные. В них отсморкались соплями, говном, слизью и мокротой — и выпустили обратно в реальную жизнь, в которой нет работы над делами Аннализы, крови на руках и нескольких трупов на совести, врезанных в память настолько отчетливо, что ночами спать мешает. У Коннора жить дальше не получается. Он циклит по одной и той же траектории; смотрит на растущий живот Лорел и продолжает чувствовать вину. Спасти Уэса было возможно, Уэс был жив, когда он его нашел. И логичные, рассудительные речи окружающих не помогают. Он продолжает верить в собственную убежденность. Подтверждение находит в злости Лорел. Раз за разом ловит жгучую ненависть, направленную в свою сторону, и снова прокручивает картинки в голове одну за одной. Он мог помочь, мог спасти, мог вытащить. И не сделал. А там еще несколько трупов в списке. И все это давит на сознание, все это давит на него бетонной плитой. Коннор задыхается, Коннор не может двигаться дальше. Его друзья — которых он столь упорно отказывался так называть — кажутся фальшивками; по ним и не сказать, что эти люди замешаны в нескольких смертях. В убийствах. Ему нужно что-то сделать. Ему просто необходимо что-то сделать, чтобы хоть как-то вернуть себе эту призрачную норму. Брак с Оливером вряд ли поможет. Это ведь очередная фальшивая попытка будет притворяться нормальным. Он — убийца, о какой норме вообще речь? Паническими атаками не накрывает. Мыслей о суициде нет; а должны бы быть. Потому что Лорел молчит, терпит, а порой снова срывается, повторяя, что видеть его не хочет, что он ей противен, что это он должен был умереть, не Уэс. Он говорит: — Если тебе что-то надо… В ее взгляде читает: сдохни. Лорел на дверь указывает, у нее голос дрожит, на глаза слезы наворачиваются. И он едва за дверь выходит, как самому хочется воздух неровными порциями глотать, осесть прямо за ее дверью на пол, провалиться в паническую атаку и бить себя по голове, снова и снова повторяя, что он мог его спасти. Он мог сделать хоть что-то. Он должен был вытащить Уэса, набрать 911. Он должен был, в конце концов, сдохнуть вместе с ним там. Нескончаемое чувство вины за то, что жив. Хороший такой случай для психиатрии. Но Коннор не планирует обращаться к специалистам, Коннор не планирует искать выход. Бросает юридический, в собственных глазах становится ничтожеством. Снова в шаге от того, чтобы трахаться с первым подвернувшимся парнем; не замечает, как становится тенью Лорел, в которой она не нуждается. У нее есть Фрэнк, чтобы вот так за ней следить. И Коннор на его фоне бесполезен; да и Коннор на себе тащит слишком тяжелую вину, которую не может отпустить и бросить. Она раз за разом повторяет, чтобы он ушел, не подходил, не помогал. А он просто пытается сделать хоть что-то в своей жизни правильное. Исправить то, что исправить нельзя. Далеко не сразу она начинает пускать его в свою — Уэса — квартиру; и он сидит на полу у стены, максимально далеко от нее, сидящей на кровати. Делать домашнее в юридический за тихоню-отличницу — это даже звучит иронично. А Коннор, пусть и большой любитель острот, не иронизирует. — Мальчик или девочка? — спрашивает, не поднимая головы; интересуется так, будто это может помочь разобраться с очередным эссе или задачей. И она молчит долго, тишина плотная и спрессованная. Коннор ощущает себя идиотом; хотя это ощущение в последнее время в константу обратилось. Никуда не испаряется, будто влитое сидит под шкурой. — Мальчик, — все же отзывается Лорел. Они не пересекаются взглядами, другого в комнате будто и нет. А он почему-то вдруг чуть улыбается и продолжает гуглить материалы для следующего эссе. Стоит, наверное, ощущать себя благородно или как-там-еще-возвышенно, ведь он предлагает свою помощь ребенку своего однокашника. Однокашника, в чьей смерти сам виноват; шах и мат, никакого благородства. У них на руках все еще кровь, а у него самого — подвижная психика, которая в норму никогда не вернется уже. — Только не говори со мной так, будто ребенок — самое важное, что есть во мне, — говорит Лорел спустя несколько дней, а Коннор руки приподнимает, демонстрируя ей ладони. Мол, даже не собирался. Отдает ей бутылку жирного молока и не иронизирует, когда буквально через несколько минут Лорел начинает жаловаться на боли в спине, подкладывая под поясницу подушку. Лорел не говорит, что принимает его помощь. Коннор с удивлением замечает, что в радужке ее глаз больше не маячит откровенное желание его смерти. Прощения он не просит. Права не имеет, да и сам себя простить не может. — Ты не думал восстановиться? Внести обратно оплату? Она спрашивает это, стоя в дверях, когда во втором часу ночи он уже уходит. И Коннор только отшучивается, язвит и иронизирует; хотя стоило бы раздраженно поставить ее на место, бросив, что его жизнь — лишь его дело. Уже на ступеньках, почти в самом низу лестницы до него доходит, что он чмокнул в щеку ее на прощание. Непроизвольно. Так же, как делает, когда Оливер уходит на работу. Или когда сам уходит на пробежку. И это чертовски странно. Очередной гормональный всплеск, очередное случайное упоминание о том, сколько крови вокруг — и Лорел тихим своим голосом шипит, что лучше бы он сдох. Лучше бы он сдох, ей не нужны его подачки. С какого, спрашивается, он продолжает приходить к ней, помогать? Ей все это не нужно. Она и сама справляется. Это он виноват, что ее ребенок потерял отца еще до того, как родился. Коннор жалеет, что его зависимость от наркотиков была выдумана специально для Оливера, чтобы не вплетать его в убийство Киттинга. Потому что сейчас наркотики, пожалуй, были бы неплохим вариантом. Мысли о суициде снова начинают тонкой паутиной расползаться по мозгу. Он вместо этого целует Лорел, а она руками бьет его в грудь, шипит: — Все не вращается вокруг тебя, эгоистичный ты кусок дерьма. И он почти узнает ту девушку с первого курса, какой она была до кучи перетрясших их жизни событий. Только сам не дотягивает до того самоуверенного позера, каким был вначале. Ему бы в больницу, ему бы наглотаться таблеток и прийти в норму. Быть может, все же стоит принять предложение Оливера. Или найти пару-тройку горячих любовников на вечер и ночь. Можно уйти в запой с Ашером. Вариантов так много, но ни один из них не поможет привести себя в порядок. Упрямый взгляд Лорел только все портит. Главное — не прийти вдруг к осознанию того, что он пытается ей помочь не из-за чувства вины, не из-за Уэса, не из-за того, что должен был сделать, а не сделал. — Вокруг Уэса все тоже не вращается, — выплевывает он и почти моментально жалеет. Не потому что она ударяет его еще несколько раз в грудь. Потому что его собственные мысли так или иначе циклят на той гребанной ночи. Мог спасти и не спас. Мог сделать хоть что-то достойное в своей никчемной жизни и не сделал. Может хоть всю свою жизнь теперь посвятить тому, что вылизывать дерьмо, валяться в ногах у Лорел. Только не поможет, только бесполезно. Хорошо хоть, что понимает это отчетливо. Понимает прекрасно, но раз за разом продолжает приходить к ней. Порой тупо стоять под дверью; а она ведь там — в квартире, злится и не пускает. А он стоит, ждет, идиотский кусок говна, и не может банально развернуться и уйти. В голову лезут мысли о том, что это он — он говорил тогда о том, что ей нужно избавиться от этого ребенка. Сколько же дерьмища он ей сделал. Столько дерьмища, что за всю жизнь не убрать за собой, не исправить и не вычистить. Лорел снова повторяет, что справляется сама; и Коннор исчезает из ее жизни. Ровно на месяц, а потом снова возвращается. С двумя полными пакетами продуктов и съемным жестким диском: работа, учеба, он готов сделать за нее, пусть отдохнет. Да и продукты обратно в магазин не примут, а он такое не ест. У Оливера, кстати, аллергия. Лорел прекрасно знает, что нет у Оливера никакой аллергии, но все равно почему-то не комментирует эту откровенно дерьмовую ложь, впускает его и даже позволяет похозяйничать на кухне. Им до друзей еще расти и расти. Коннор надеется хотя бы не увидеть этой откровенной ненависти в ее взгляде. Хотя бы это.