(От отвращения какой-то сладкий и сухой, как их едкие духи, ком подкатывает к горлу, и на головокружительный обморочный миг начинает казаться, что проглотила кусок ядовито-розовой клубничной помады. А еще потом ужасно болит голова. Расколото, звонко и ноюще. И тогда совсем не хочется ее чем-либо заполнять. Разве что упрямыми, плотно сжатыми, потрескавшимися губами и задумчивым серым взглядом, так обидно проходящим насквозь)
Ее главная мечта — именно! Почти фантазия, греза, но никак не желание со старательно продуманным, ясным планом продвижения вперед — зовется отрывисто и задевающе коротко: МЭЛС. Такое имя не покатаешь на языке, не потянешь, даже отчаянно стараясь вложить хоть на одну запретную, постыдную интонацию больше. Выплюнешь, шикнешь, настойчиво, гордо и властно. И получишь в ответ хмурое, раздраженное «Ага, комиссар, уже встал по стойке смирно!». Потом будет на секундочку, на ошметок мгновения досадно и горько. Потому что у этой причуды нет и зачатков здравого обоснования. Комсомолец Бирюков в ее сторону даже не смотрит, тогда как прочие Петровы, Сидоровы и Васечкины заглядываются с благопристойно замаскированным, настороженным интересом. А Он сторонится, огрызается и прячет узкие шершавые ладони.(Катя с ужасом обнаружила, что такие у него одного — проверяла ведь. Искала в настоящей, густо заваренной панике, до отвращения тупо, оцепеневше пялясь на широченные грубые лапищи собеседников, каждая размером с альбомный лист! А у Мэлса, своенравного, ершистого Мэлса длинные пальцы и запястья тонкие-тонкие… «Музыкант!..» — тщится вырваться вместе со сдавленным сиплым вздохом. — «Музыкант!»)
После особо трудной и тревожаще громкой «охоты» неизменно хочется приложить их к вискам и зажмуриться. Ни малейшего понятия, что же тогда случится — может, Катя услышит так и не рожденную ими мелодию, прижжет загноившуюся мигрень морской прохладой и облегчением? Или же он посмотрит на нее, как на последнюю пошлую идиотку, и вырвет руки. Этого девушке уже просто не пережить. Потому собственные кисти она заплетает неразрывным строгим узлом и вдавливает в гранитно-серый пиджак — от греха и чужого отвращения подальше. «Почему он?!» — спрашивает плавный лебединый изгиб шеи, тягучий грациозный наклон головы и немигающий пытливый взгляд из-под полуопущенных век. «Хороший!» — восторженно хрипло и бессвязно жжет приоткрытые губы. Такое безликое, наивное, убогое и ни искорки, ни крохи не проясняющее! Однако же единственно верное из всей крапчатой стаи наспех сшитых, увечных мотивов, квартирующихся на затылке, в аккурат под тщедушными, прилежно заплетенными косами. Катя дает себе слово, что когда-нибудь придвинется к его лицу вплотную, до соприкосновения лбов, и не оторвется, пока не найдет разгадку. Но сначала надо добиться. А атаковать и заламывать она умеет лучше всего.***
Он уходит. Кате страшно, перепутано крест-накрест в артериях и оскаленно, клокочуще ЗЛО. «Так вот, на что ты позарилась, » — заключает она, безжалостно всматриваясь в каждую черточку, всякое пакостное аляповатое пятно. — «Вот он, твой волшебный, ни на кого непохожий… поклонник Запада, кобель и предатель.» Неужели все завораживающее, зыбко и призрачно обитавшее в нем, открывавшееся лишь ей другое и повлекло его к этим пестрым гнусным огням стиляжьего сброда?.. Катя не хочет узнавать. Она страстно жаждет забыть темноглазую шлюху с канареечными бесстыдными патлами и ее непростительную подлую дерзость — шустро, по-хозяйски скользнувшую по Его локтю культяпку с дегтевым нарывом вульгарно громадного перстня и спокойное, невозмутимое лицо, будто так и надо. Словно все идет правильно, и ее больное, безмолвное, переломанное в ребрах желание так легко и просто должно исполниться у вонючей лохматой подстилки прокуренных неандертальцев. Мэлс бессовестно, обездвиживающе глядит ей в глаза, разморенно, сердечно улыбаясь. Он говорит, что все тот же. Катя исступленно не верит, ради всех своих растоптанных нелепых надежд.***
ОН СОГЛАШАЕТСЯ. Катя тысячу раз решительно стискивает и, слепо ужаснувшись, отпускает отшлифованную ручку двери. В ее разгоряченной гудящей голове нет ни одной здравой мысли — на что рассчитывать? Очаровать и привязать к себе обманутого развратной вертихвосткой юношу, а после приковывать спасенного к батарее, бить по рукам, водить на поводке, бесконечно дрессировать, контролировать, запрещать?.. Это последняя, напуганная до полусмерти, затравленная попытка, у которой нет ни одного оправдания, а вероятность успеха крайне мала. Голос звучит неожиданно умоляюще, слабо, а сам вопрос столь слабодушно двусмысленен, что остается только поражаться, как она сама еще не погибла вослед драгоценному чувству собственного достоинства. «Такая женщина способна покорить и удержать тебя?» И Он говорит что-то совершенно невообразимое. Настолько прекрасное и сладостное, что незамедлительно последовавший ехидный подкол пропустить мимо ушей гораздо легче. И долгожданно, взаправду прикасаясь к ней, заблудший и оступившийся, странный и необходимый Мэлс тормошит за покрывшиеся мурашками плечи, ухмыляется тепло и задорно и просит упертым щекочущим полушепотом: «Посмотри, ну посмотри же!». Красивая… Что ее ждет? Зеркальный двойник пятнистой, раскрашенной, как индеец на Тропе Войны, тошнотворной и жалкой проститутки в цветастых тряпках? Стоит ли видеть себя такой — опустившейся до непристойнейших, грязных приемов, раздавленной и обесчещенной горе-соблазнительницей с пылающими впалыми щеками? Мэлс почти дотрагивается до нее гладким острым подбородком. И в его словах вдруг проскакивает нечто такое, — или же новой омерзительной ей лишь запросто удается убедить себя в том?.. — что гладь отражающего стекла сама собой вырывается из-под защитно трепещущего полога ресниц. И Катя видит себя — раскрасневшуюся, взволнованную и оробевшую. И — опьяняюще близко, за спиной, почти в обнимку! — Его. Улыбающегося, довольного, с незнакомым окрыляющим выражением в наконец остановившихся на ней зрачках. Взгляд твердеет и наливается силой. «Красивая!» — еле заметно кивает она, волевым усилием переставая комкать подол бесценного платья.***
Она чудовищно маленькая и неопытная. Разговор повис и мучительно издох в набрякшей напряжением пустоте, а ее потерявший ориентиры больной корчится и содрогается в еле различимых двух шагах, выволакивает из-за стола, кружит и вертит, красноречиво вплотную наваливаясь всем жарким стальным телом, крадется вокруг, изгибается и напирает, рисуя на шее рваным дыханием колышущиеся полевые былинки. Что еще это может значить?! Неужели она добилась?.. Что иное способно заставлять так раскованно хватать и едва ли не подбрасывать ее?! Душный комнатный воздух, узкие шершавые ладони и дикие враждебные напевы — звездный бурлящий хмель, ручьи пенящейся газировки под кожей. И Катя отваживается. И Катя впивается. И Катя целует. Не сдается, цепляется за свой обрубленный искалеченный шанс до неисправимого, невытравляемого конца. Кричит до звериного, царапающего истерзанные виски хрипа, бездонного холода и кровавой боли под легкими. Выплаканно и пусто принимает закоренелую неизлечимость своей мигрени и одним движением срывает с себя проклятущий наряд.***
«Ты думаешь, мой резко вскинутый подбородок — точка в приговоре, экстатическое изъявление триумфа? Полагаешь, я наслаждалась, надрывая голосовые связки и добивая облепленные кислой пылью, гнилым илом и колодезным мусором чувства, упивалась холодным презрением и надменным пониманием, клеймяще приколотыми тобою мне на грудь на прощание? Считаешь, я торжествую? Я разгрызаю и проглатываю замерзшие кристаллические зернышки слез. И запиваю железистый и соленый, как обветренное, засохшее на твоих пальцах море, привкус крови безвкусной прозрачной водой, беспричинно щурясь и подозрительно глубоко, аритмично дыша. Ты этого, разумеется, не видишь. Еще бы. Я не позволю. Глотку себе перегрызу, но унижусь пред тобою повторно. Твердо знаю, что добровольно вытравила из сердца неизъяснимо, неописуемо больше, чем как-либо могла отнять у тебя…»