— Спящий — это местный бог, — вяло объяснил Кортес. — Прародитель всех живых. Говорят, он спит где-то между мирами, а когда проснется, устроит последний суд. ©
Жизнь во снах продолжалась как обычно, но в ней не было последствий: звуки не вызывали эха, а мысли не двигались. Казалось, все было отрезано от своих корней и, следовательно, заражено иллюзией. Пустое беспокойство парализует. Дышать. Не забывай хоть иногда дышать, черт возьми. Один. Я пытаюсь не воровать затхлый воздух, но глубоко делаю вдох, пока легкие не наполнит префектура отчаяния. По-другому назвать то место, где я живцом задыхаюсь от астмы который год, не осмеливаюсь. Два. Выдох дается легче, я практически не ощущаю колючей боли в области сердца. Раньше я никогда не просыпался среди ночи от кошмаров, которые переходили бы в припадок. Раньше… Спать приходится с открытыми настежь окнами даже в декабре. Таким образом, я создаю себе видимость купола из свежего холодного воздуха, попутно обманывая себя, что так легче уснуть. Меня не пугала перспектива подхватить воспаление легких, я хотя бы чувствую, что они могут функционировать. Интересно, видел ли кто-нибудь на том конце улицы, как я растянулся на деревянном полу? Три. Терпеть не могу скользящее чувство страха, которое прочно покоится вдоль позвоночника — очередная взмокшая майка приклеилась к телу. Как бы я не пытался вспомнить свои бредовые сны, в сознании всплывают черно-белые вспышки отрывков моих выступлений на публике. И когда я перестал сочинять музыку? Перевести взгляд с потолка на пожелтевшие обои было плохой идеей. Васильки или иная мазанина, оставшаяся от прошлого домовладельца, превратилась в лапки пауков, которые шустро мечутся туда-сюда. Отлично, к горлу подкатывает тошнота, значит, я жив. Когда мыслей в моей голове становится неприлично много, мой инстинкт самосохранения отторгает сознание, и я позволяю себе блевать реальностью. Ха, в тридцать семь я все еще пытаюсь себя спасти. «У вас одно новое сообщение» — медленно разворачиваю голову к постели, глазами продолжая искать среди вороха одеял откуда исходит электронный голос женщины. Я представлял ее шатенкой, всю в веснушках на горбинке носа, родинках и звал про себя Гéрой. Технологии, пожалуй, единственное, что мне не успело надоесть. Подползаю ближе, не рискуя вставать на ноги, цепляю рукой трубку и по памяти выжимаю заедающую клавишу автоответчика, откуда тут же вырвался голос моего старого друга: «Сон У, парень, у меня есть для тебя предложение. Не могу больше выносить твою кислую физиономию. Пора воскреснуть как феникс, dude.». — Я сам больше не могу, — слова рассеиваются вместе с теплым облачком дыхания, уплывая в предрассветное утро. Небо было поддернуто розовой вуалью и последнее, что я запомнил, перед тем как окончательно провалился в темноту — это противные сигнализации машин и мягкую ткань занавесок, скользящую по моему усталому лицу и закрытым векам.***
A thousand silhouettes dancing on my chest, No matter where I sleep, you are haunting me, But I’m already there, I’m already there. Of Monsters And Men — Silhouettes.mp3
Все началось с обуви. Первое, что я увидел на нем — найки. Темно-бордового цвета. Менеджер рядом не прекращал трещать о хорошем отношении и о том, что отдает своего птенца в достойные руки, но я не слушал его. Эти темно-бордовые найки поглотили все внимание. Не знаю, что я пытался на самом деле сделать: собраться в кучу или не потерять место дислокации из-под ног. Иногда так бывает: сейчас ты в Сеуле, в звукозаписывающей студии, а через минуту в 1998, вспоминаешь, как бежишь от недопонимания тебя миром по трассе Сильверстоун в 4 утра и думаешь о списке продуктов на неделю. Тот ты, который правой ногой в студии должен зацикливаться не на прокисшем молоке в холодильнике, а на будущем. По крайней мере, на ближайший месяц. Ровно столько тебе дали времени повозиться с юным дарованием с барахлящими вокальными зачатками. — Ким Химчан — мне протягивают руку, а я забыл как верно реагировать на подобные жесты. По идее сейчас я должен узнать насколько крепкая у него хватка и сделать комплимент о несокрушимом энтузиазме, который исходит от владельца найков с таким вызывающим цветом. Вместо сладкой пудры, которой посыпают не только пудинги, но и лесть, я игнорирую его, быстро шагая к технике с микрофонами, мнимо распутывая провода. В их компании начинаешь чувствовать себя привычнее, спокойнее, «нормальным». — Если ты собираешься испытывать мое терпение, официальное знакомство будет последним, о чем тебе придется волноваться — не оборачиваясь, на периферии чувствую как он застыл на месте, не двигаясь. Черт, вышло не слишком приветливо, да? Небрежно провожу рукой по волосам на затылке и пытаюсь сойти за глухонемого, жестами указывая ему располагаться. Правда, смотря что назвать «располагаться»… «- Табло, возьми себя в руки и прекрати игры сам с собой. Истязания тебя выпотрошат!» — Воспоминания, словно глухой удар от тяжелого предмета проламывают черепную коробку и повторяются в моей голове заевшей кассетной пленкой. Ненавижу признавать чью—то правоту. Первая в стену летит лампа. Мы выбирали ее вместе с Хё Чжон. Снять коморку над магазином, выживающим на продаже поддержанных гитар, казалось нам лучшей идеей. Мы мечтали согреть бетонные стены своим теплом, добавить уюта и звучания. Поэтому по вечерам вторника я ставил пластинку джаза, вспоминая на полках мотивирующую литературу, которой зачитывалась она. «Джаз — это мы сами в лучшие наши часы». Как по мне макулатура, но иногда проскакивает то, с чем я молча соглашался. Хё Чжон отобрала себе четверг и крутила на повторе целыми днями хип-хоп. Не лучшее из того, что я слышал в своей жизни, но танцевала она как никто другой — серьезно, поэтому выглядело еще смешней. Стулья я разбил о зеркала или наоборот зеркала о стулья, какая разница? Вокруг меня властвовал хаос, а во мне — черная дыра. Прекрасное сочетание, если вы планируете одним весенним деньком разрушить свою жизнь или сменить дизайн квартиры. Мои осколки и щепки значили пойти под откос и перестать выбирать себе смерть. Не после «долгой и счастливой», а с пониманием, что когда тебя сбивает поезд, от силы удара может сорвать одежду. Именно таким я видел себя посреди обломков жизни: голым, в синяках и больше не оглядывающимся по сторонам. Дважды даже молния не бьёт в одно дерево. Я же был живым исключением из всех правил. Моим вторым ударом в сердце была потеря музыки. Я не мог больше сочинять. Пришлось хорошенько тряхнуть головой, чтобы избавиться от чертового флэшбека или что это было на самом деле. Я все еще видел призрачную разбитую посуду, зная, где именно находились осколки. Чувствовал свежие порезы двухмесячной давности на ладонях и запах краски, словно только вчера прошелся голубой кистью по стенам. Новая задача в лице темноволосого паренька требовала решения, и я придумал себе новую игру: не замечать пошарпанные стены и вмятины на черном кожаном диване. Поспорил бы с собой надолго ли меня хватит. — Хён, мне нужна помощь…- спустя, кажется, целую вечность я заставил себя посмотреть на своего первого гостя последних событий. Химчан не выглядел растерянным в своей синей толстовке, расписанной нашивками спортивных моделей машин. Он чуть сутулился, небрежно забросив ногу на ногу, и наклонил голову набок, так, что свет из окна прямо за его спиной расползался слепым пятном для моего взора. Кое-что я сумел распознать на его лице. Смятение. Он словно заставлял себя сидеть здесь и сейчас, вместо того, чтобы сорваться и искать протянутые руки, которые бы крепко обхватили его и никогда не дали споткнуться на сцене. — Я прослушал демо, у тебя не идет ритм, мелодия выглядит незавершенной. Тебе не помощь нужна, а реанимация, — со вздохом понимания я опустился на пол, аккуратно подбирая слова, боясь приземлить его еще больше. Хотя моя критика никогда не отличалась мягкостью, я старался. Правда, старался. Сейчас же я выносил ему приговор, заодно и себе, ведь я представлял масштабы работы, а начинать нужно было отнюдь не с песен. — Я не могу найти то, чего мне не хватает. В моем сольном альбоме только благодарности настоящие, остальное пережиток всех тех, чье звучание я впитал. — Химчан прикрыл на секунду глаза, в которых отражалась резкая правда. Он крутил серебряное кольцо на указательном пальце, чуть учащенно дышал и ждал от меня бог весть чего. Расстроенные дети — не по моей части, пришлось слишком быстро придумать, что делать с нами дальше. Я пошарил в карманах джинсов скорее по инерции, чем за надобностью. Пальцы нащупали гладкую монету размером в пять центов и дырявый левый карман. Я выудил ее оттуда и хитро улыбнулся в ответ на растерянный взгляд эбонитовых глаз: — Решка или орел? — Мне все равно… — промямлит тот, уже наверняка считая меня поехавшим, но все-таки сменил свое положение ног, проявив, по меньшей мере, эмоцию. Химчан и не подозревал, что сделал, таким образом, выбор за нас двоих, когда монета проделала в воздухе амплитуду, задержавшись на мгновение в своей самой высокой точке, и упала точно между его кроссовок. Ребром.***
Don’t you ever tame your demons, But always keep them on a leash. Hozier — Arsonist’s Lullabye.mp3
В этом городе скопилось слишком много воды и заносчивости. Я нырял в снег тяжелыми подошвами так глубоко, насколько позволял его слой осадок с самого утра, мечтая уйти под него с головой. Сеул я любил за бесконечные улочки и тупики, разноцветные отражения в витринах от ночных фонарей, преданность здешних собак и изредка замеченную неуклюжесть прохожих, которые теряли выражения лиц, пока о чем-то думали. Я их подбирал. Каждую улыбку, пророненную слезу или фыркающий хмык. Разгадывал как самый интересный кроссворд с бесконечными пустыми клетками, напрашивающиеся на вопрос «по какому поводу». Сеул я любил, но тайно мечтал вынырнуть из-под одеяла снега на другом конце света. Возможно, наивно полагал, что как только стопы коснутся других земель, я пущу корни и врасту в них глубоко по пояс. Раскинусь жилистыми ветвями и навсегда застыну в одном непоколебимом обличии, благодаря своему крепкому стволу дерева, и, умиротворенном, перестав волноваться о направлении ветра. — Удон и банановое молоко, — протягиваю продавцу на кассе карту и завороженно смотрю, как красный лазер сканирует пластик, считывая с него штрих-код. Подхватываю пакет и пробираюсь через снующих людей к выходу, носком ботинка приоткрывая себе дверь. Не выношу лишний раз прикасаться к ручкам в общественных местах. Становится мерзко, а эта чернота чужих прикосновений словно поднимается по моей руке вверх, пробирается во все поры и отверстия, пока не поглотит целиком. Морозный воздух бьёт в лицо практически сразу, я благодарен за эту отрезвляющую пощечину. На самом деле я пытаюсь не привлекать к себе лишнее внимание, но время от времени попадаются те, кто клятвенно желает мне чудесной жизни. Правда, я зову их искренним проклятием. Может быть, меня устраивает мое существование. Может быть, мне не нужны драмы неудавшейся сценаристки француженки или адреналин иглой в 0,5 миллиграмм прямиком в сердце. Подобные мысли меня злят. Не заметил, как слишком сильно сжал пакет и послышался хлопок, банановое молоко выпачкало мои руки и ботинки. Я стоял посреди оживленного сердца Инсадона и, не моргая, палился вниз на свою обувь, краем уха улавливая как кто-то фальшивит, перебирая на клавишах знакомое звучание Анданте. Хотелось подбежать, ударить со всей силы крышкой по пальцам, лишь бы убедиться, что этот некто никогда больше не сядет за фортепиано. Вселенная продолжала испытывать на прочность, стоит лишь выйти за пределы своих четырех стен. Три лишних музыкальных кульбита в произведении Моцарта и мое сердце дернулось и стало кровоточить. Я опять начал задыхаться в очередном приступе, а руки были запачканы кровью с запахом банана. Крови становилось больше, я ею истекал. Был одной большой свежей раной, с которой содрали рывком пластырь. — Один, четыре, шестнадцать, двадцать два.- казалось я больше не помнил как звучит мой голос, этот надрывной принадлежал кому-то другому. Беспомощному, на грани остановки сердца. — Пять, восемнадцать, три — в каком-то научном журнале была статья том, что мозг не может одновременно паниковать и исчислять математические решения, поэтому я пробовал все что угодно, лишь бы опять начать замечать двигающуюся стрелку на циферблате. Сейчас она бешено набирала обороты. Я стал утопать в луже из собственной крови, она засасывала меня алыми сыпучими песками. Музыка громыхала в ушах, пульс бился видимыми жилками на запястье. Анданте! Сердце! Пульс! Удар! Кровь! Соль минор! Сердце! Я сделал титаническое усилие над собой, оторвав ноги от земли, и побежал в направлении к дому, распихивая всех, кто попадался на пути. В глазах двоилось, голова кружилась, кто-то кричал мне вслед ругательства. Я вспомнил, почему перестал писать музыку — несовершенность вызывала у меня новые приступы паники, затем мерно перетекала в чувство ничтожности, которое стало для меня вторым родным прибежищем.***
Я бродил часами, представляя, как туман сгущается и поглощает меня. Мысль о том, что можно так просто исчезнуть, делала меня счастливее. Но, как вы знаете, этого так и не случилось. ©
Как-то незаметно я остался совершенно один в этой жизни. Ко мне приходили ненадолго, о чем-то растерянно молчали, а потом уходили навсегда. Меня устраивало отсутствие жизненных баталий, войн за место в транспорте и вылитые бутылки спиртного в раковину. Гнить от алкоголизма из середины отказался сразу. Я хотел исторических выписок о себе на полях тетради выпускников. Если и принять какой-то логический конец, пускай он будь значимее, чем у Александра Македонского. Смотреть так же: приступы малярии. Смотреть так же: лейкемия. Я проходил второй квартал пешком, оставив дом с протекающим потолком далеко позади, когда сквозь общее обоняние прорезались нотки свежей выпечки, откидывая меня предпраздничной ностальгией на несколько лет назад, когда я еще любил наряжать ёлку. Кисловатый оттенок превратился в складовую рецепта новогоднего духа. Наверняка в хлеб на прилавках при замешивании теста слишком много добавили вина. Вдруг захотелось за шиворот вытолкать из себя моралиста в сентиментальности и долго бить по ребрам ногами, потому что искренне не понимаю, за что заслужил острый нюх и хорошую память. А, может, и заслуживаю, я ведь не знаю кем был в прошлой жизни и сколько наказаний на моих руках. Вдруг мирный я — самаритянин, ловивший рыбу на реке Нил, был жадным на руку правого продовольства и убивал соперников, топя их после того, как вырубал веслом по затылку? Реинкарнация была одной из немногих тем, которая меня забавляла. Я придумывал себе жизни, смерти, отчаянные поступки и от этого я сам становился интереснее. У меня было тысячи историй, которыми я мог поделиться, если бы хоть один пассажир моих остановок жизнью поинтересовался. Но для Хё Чжон, как и для всех других, существовали лишь таблички «вход» и «выход». Я натянул горчичный шерстяной шарф на пол лица, так что только одни глаза выдавали во мне среднестатистического замерзшего корейца и двинулся дальше. Во времена, когда надежда в лучший исход плескалась на самом дне ванны, я вспоминал о своих секретных местах, словно разбрасывал по всему Сеулу точки автосохранения и возвращался к ним время от времени. Сейчас такой старт нужен был Химчану и я уже знал куда его отведу.***
the days I tried to cage had already escaped. the months I tried to save, were wasted anyway. Logh — Death to My Hometown.mp3
Он ждал меня у видавшей лучшее дни и время двери, запечатанные желтыми лентами с предупреждением не входить, и подбивал снег носком ботинка. Химчан был в черном пальто нараспашку, розовощекий и распаренный, как будто его телу было плевать на минусовую температуру. Он сам по себе игнорировал тот факт, насколько сильно не вписывался в местный колорит улиц безмятежностью. Район давно растерял свою безопасность и напоминал ожидание дилижанса посреди снегопада в Ред Рок из «омерзительной восьмерки»*1. Заметив меня, на лице паренька расцвела такая ослепительная улыбка, что на секунду я начал сомневаться в его адекватности. Мы виделись второй раз, разве можно за такой короткий отрезок времени открыть душу подобно одежде нараспашку и ждать когда тебе почешут за ухом, потому что он напоминал мне именно такого доверчивого золотистого щенка лабрадора. Я провел его в средину ветхого здания по крутой железной лестнице вниз, через задний ход, пока мы не спустились на третий круг ада. Я ничего не приукрашиваю, так гласила вывеска над головой неоновым светом, который чередовался с чернотой разбитых лампочек. «Третий круг ада» был перестроенным тату-салоном на руинах забытого достояния общественности — театра. Кое-что здесь сохранилось. Например, небольшая округлая сцена в самом сгустке сердцевины, где примерялись ролевые маски. Картины с известными актерами всех времен сочли нужным не трогать, оставляя особенную атмосферу этого места. Каждый, кто входил, первым делом, видел подмостки сцены, где сейчас располагались кожаные кушетки для работы с клиентами. В воздухе можно было разобрать чуть заметный запах формальдегида, и ты невольно оглядываешься вокруг в поисках заспиртованных частей тела этих самых актеров, как будто театр был их личным местом погребения. Свет, исходящий из узких окошек, украшенных фреской, отбивал на полу геометрическую цветовую мозаику. Помню, впервые, когда я сюда попал, только и смотрел себе под ноги. — О чем ты думаешь? — мне стало интересно изучать Химчана. Я прислонился спиной к холодной стене, стараясь не слиться с трещинами, и выжидающе смотрел, как тот стучит пальцем по вертикальному аквариуму с розоватой медузой. Нестандартные элементы декора были ничем более чем прихотью здешнего мастера, тот таскал ядовитых тварей как я лекарства от бессонницы — из-за необходимости защищаться. Вот только от чего именно бежит он, я никогда не спрашивал. — Думаю, что мир многогранен и имеет свойство прогрессировать. Пять минут назад я был в спекулятивной реальности, которая оставляет десятки неотвеченных сообщений от компании и сокрушался над собственной обреченностью. А сейчас, проскочив винтовую лестницу, застрял в подвале ада Данте, где не ловит связь и мне отчего-то спокойно. Ладно, лабрадор получает новую квалификацию клички — гонец «золотые пятки» за философией. Химчан уставился пустым взглядом из-под отросшей челки на сцену, и я узнал этот взгляд — скучающий, просящий, взывающий. Я махнул ему рукой, дав добро делать все, что вздумается, включая извращения с инструментами для пирсинга. Мы оба усмехнулись, правда, его значение улыбки я не разгадал, после чего Химчан ловко вскарабкался на сцену с одного прыжка. Последующие пару часов я аплодировал ему с первых мест, посвистывал и подпрыгивал на заднице, как мелкий вор за эмоциями. Химчан отыгрывал сценки, которых обучали на занятиях актерского мастерства. Больше всего мне понравилась роль офисного планктона. Возомнивший себя мессией, он убивал больных раком, даруя свободу от крадущихся на цыпочках мучений и боли. Я ждал, пока мой мальчик доиграет. Кто бы мог подумать, что я проникнусь к нему забытой нежностью, от которой обычно хотелось нажать на курок револьвера у виска. Я был готов склонить колени перед его артистизмом и вытереть пот со лба собственным рукавом. Химчан рвал связки, переходил на шепот, топал ногами, раскаленный ненастоящими историями о ненастоящих людях. Пока в какой-то момент не упал на собственные коленки и в монологе о чувствах и правде не начал удушливо рыдать. Я не сразу сообразил, держит ли он маску до победного конца или выжимает из себя настоящего. Но когда рыдания превратились в тихие всхлипы, которые эхом растягивались по театру и отскакивали от стен мячиком для пинг-понга, пока не коснулись моего нутра, сорвался с места и бросился к нему. Я крепко обнимал его, обхватив обеими руками туловище и плечи, куда только мог дотянуться своими нескладными конечностями и покачивался из стороны в сторону, пытаясь успокоить нас обоих. Хорошо, что здесь только мы вдвоем, я обдуманно арендовал это место на несколько часов. Нам должно хватить. На что? Не знаю на что именно я возлагал надежды, придерживая его руками и чувствуя своим телом каждое вздрагивание. Уверен был лишь в одном — мы идем в верном направлении, и было все равно, что впереди четвертый круг, а позади декабрь с его итогами уходящего года.***
Just like there’s always time for pain, there’s always time for healing. ©
Дорогой дневник, ложь с родни путешествия. Когда я не был занят, я лгал. О своем лимите на карте, самочувствии, неудачной стрижке ножницами в ванной, алкогольном опьянении, представляя, что в кофе из Старбакс мне умышленно добавляют бурбон, словно нашли для меня идеальное оправдание от пустой жизни. Я никак не могу определиться, что у меня получается лучше: говорить то, что хотят слышать или прикидываться кем-то другим, заполняя свою монотонную рутину искусственными всплесками разнообразия. Отправиться бы пешком за истиной или серединой, но я слишком устал, чтобы начать их поиски. 4 апреля 1952 г.*2 Говорят, дневники заводят люди, которые страдают от преизбытка снующих по черепной коробке мыслей или давящих на грудину эмоций. Я же старался не забыть как пользоваться чернилами, если когда-нибудь ко мне вернется моя музыка. Даты я вырисовывал особенно размашисто. Проставлял значимые для меня цифры из прошлого, потому что в глубине души боялся, что случайно пророненные мысли начнут сбываться в настоящем. Своих страшных монстров я замыкал в омуте забытья, считая, что навсегда оставляю их там. — Ммнг…- Химчан бубнил во сне и беспокойно ворочался несколько часов, пока не утих носом в подушку. После эмоционального выгорания в театральном храме, пришлось приютить его на ночь у себя, в своей кровати. Она была слишком большой для нас двоих, но мелкий умудрился занять позицию «пошли вон, моя территория», пришлось перебираться в кресло. В общем, я не жаловался, кресло привез с собой из Чикаго со времен братства студенческой жизни, а я любил все вещи, которые хранили счастливые воспоминания. Они были моим якорем, когда я забывался, благодаря чему держался все это время. Я хмыкнул себе под нос, до чертиков забавляла ситуация, в которой я оказался, наткнувшись взглядом за разбросанные вещи Химчана у кровати. Уперся локтями выше коленей и склонил подбородок к ладоням, как будто от этого мне стало бы легче думать. Химчан был первым человеком, который переступил порог моих чертогов дозволенного. Даже разносчик пиццы оставлял коробки под дверью, а этот выбрал целью своего спокойствия мою кровать — моих ночных демонов. Я слышал трение шин патрульных машин по ночным перекресткам, сопящее дыхание Химчана и барабанную дробь дождя по крыше дома, первого за целый месяц. Я выбрался из своего удобного местечка, снял зеленый свитер с аранскими узорами, чувствуя грубую вязку на своем лице, и вышел на балкон, влеченный зовом сострадания. Всегда возвышал дождь, нарекая благословением свыше. Капли омывали шрамы, стекали по открытой шее вниз к рукам и грудной клетке с воспалением боли, раскрывшейся бутонами цветов в районе третьего и четвертого ребра. Вообразить себе, что тебя прощают за мысли последних дней — не составило труда. Сегодняшней ночью я был чист и чувствую не только я один… Химчан прошел первое испытание с треснувшими масками «хоннэ» и «тотэмаэ»*3.***
— …Апкучжон, главная магистарь района Каннам…власти предпринимают всевозможные действия по поимке преступников в самое ближайшее время… Обрывки утренних федеральных сводок по внутренним каналам радио бессовестно выдернули меня из тягучей черноты, которой редко удавалось дарить покой. — …жителей Сеула втянула новогодняя лихорадка в погоне за подарками в последний момент. Напоминаем, торговые центры закрываются ровно в пять часов вечера. Успейте воплотить в реальность свои планы до… Самое время программировать себя на чертовски дерьмовый день. Память прошлой ночи боролась с сонливостью и последняя отказывалась наотрез возвращать меня в реальность. Я перевернулся на живот и начал шарить рукой по кроватной тумбочке, в надежде выдернуть все шнуры из розеток раньше, чем соглашусь на них повеситься. Справившись с одной проблемой, надо мной нависла другая — солнечного света в комнате было подозрительно много. Я так давно не просыпался раньше полудня, что успел забыть, насколько прелести утра могут резать по зрению. Придется заставить себя воскреснуть или кого-то убить, например, мальчишку с трудностями в понимании святости сна. Когда я взлохмаченный, готовый в любое время встать на дыбы, добрался до кухни, то застал воистину библейскую картину: Химчан, одет лишь в мои пижамные штаны, жонглировал блинами, орудуя двумя сковородами одновременно. По всей квартире разносился сладковатый запах сахарной пудры и кажется лесных орехов, в моих бокалах для виски размораживалась черника, а небольшой аквариум округлой формы он использовал как миску для заготовки теста. — Какого черта здесь творится… — У тебя не так уж много посуды, да, хен? — полуулыбка на лице виновника преступления затронула правый уголок губ. — А на тебе одежды, — я подцепил указательным пальцем резинку штанов на засранце, оттянул её и резко отпустил, пока мои уши не удовлетворил хлесткий удар по белоснежной заднице: — и уважения к чужому пространству. Химчан обиженно зашипел. — Мы должны быть заодно во всем как Бонни и Клайд, Сид и Ненси, Ник Мёрфи и его псевдоним*4. Спровоцировать единение душ. — В глазах паренька горела безумная идея, она и дала мне понять, что он совершенно не шутит. — Сегодня Рождество, хен. Я заполнил твой холодильник, приволок ёлку, покажи мне немного лю-юбви-и… — последние слоги он пропел на манер тех сладкоголосых задниц, которые завлекают посетителей ночных клубов в свои сети не хуже сирен. — Большинство из пар закончили плачевно и ты на полпути к своему эпикризу посмертно, если я увижу хоть одну гирлянду в своем гнезде. Я обреченно вздохнул, наблюдая, как подброшенные в воздух ягоды черники исчезают во рту Химчана. Я напоминал себе испорченного скептика, который продал душу за тридцать серебряников и предал то единственное, что люди называли «новым началом» в году. Смотреть так же: дезертир веры. Смотреть так же: отщепенство. Мой отец часто говорил: «каждому свое зло, Сон У». Можно ли считать, что в какой-то мере нарушение моей цикличности за последний год Химчаном, желающим дать мне то, от чего я сознательно отказался, и есть высшим наказанием за самовольность? Я усмехнулся своим мыслям, пожалуй, мне будет как называть свои неизданные мемуары из дневников. И пока Химчан не затыкался о важности совместного украшения ёлки, я искал анис и кофейные зерна на верхней полке кухонного ящичка, жалея, что не согласился когда-то сыграть в гарсонские игры с алкоголем, в уме рассчитывая, что был бы к этому времени достаточно обдолбан.***
Я не от хваленого безразличия называл свою квартирку «гнездом», все было куда проще. После Хё Чжон стены утратили свою способность хранить человеческое тепло, теперь квартира наоборот требовала оплаты за проведенные ночи. Я тащил с улицы всевозможные найденные вещи, которые могли бы сойти за жертву. Так спустя год от лофта не осталось и следа индустриального шарма, его вытеснила плесень, ржавчина и душевная коррозия, которые я находил неизбежными. Мое смирение вполне могло успешно процветать, если бы Химчан не был сегодня в моих штанах, если бы вчера не отвел его в свое секретное место, если бы не те бордовые найки… Если бы. Точка невозврата запущена. — Хен, ты должен мне двадцатку. Я смог превратить безнадежную дыру в пригодное место для существования, — моя головная боль развела руками, демонстрируя масштабы пройденного торнадо под именем «Химчан», и замялась в поисках правильного слова: — хотя бы на одну ночь. Я окинул взглядом то малое, к чему успел привыкнуть и не признал. Я чувствовал всей кровью, что мои пущенные корни подрезали. Хлам исчез, вид из центрального окна, которым раньше гордился, благодаря внушительной высоте от потолка до пола, выглядел иначе — мир за окном выглядел иначе. Когда я последний раз смотрел на него с открытыми глазами? Провизорский стол из черного кедра был центром той малой мебели, которая у меня имелась. Химчан накрыл столешницу потрёпанным канадским флагом — одно из последних моих подношений квартире и назвал четыре бутылки Мерло рождественским ужином. Он даже не поленился снять пыльную простыню с моего рояля, который покоился в самом темном углу квартиры, а сейчас на нем была зажжена свеча. Но больше всего меня смущала ель и в порыве спорить о её необходимости до белой горячки, двинулся вперед, но замер, осознавая, через что придется пройти, когда наткнулся левой ногой на открытую коробку рождественских игрушек… — Даниэль Арманд Ли, только попробуй меня уронить! — Хё Чжон не умела угрожать, даже находясь в опасной для жизни ситуации. Я придерживал её колени на своих плечах, пока она старалась увенчать свое творение из ёлки и игрушек рождественским ангелом и, шутя, выделывал практически мертвые петли, бегая кругами вокруг дерева. Она всегда провоцировала во мне поведение маленького ребенка, и я был ей благодарен за то, что мог чувствовать счастливые моменты всеми сердечными фибрами души. Я был счастлив, когда мы разбили десяток стеклянных шаров, когда она перебинтовывала мне пальцы, когда я гладил ее через джинсы по ушибленной коленке и больше всего был счастлив, когда мы говорили друг другу на прощание «больше», соревнуясь, кто из нас двоих любит сильнее. Пока однажды я не получил в ответ звенящую тишину, режущую напополам ватман со счастливой картинкой моего видения… — Хен, ты в порядке? — За пульсирующей болью в висках не заметил, когда Химчан оказался рядом со мной и сейчас легонько тряс за плечо. — Мы можем не украшать её и даже посадить во дворе, если ты один из этих… — Из этих? — Я недоуменно посмотрел в лицо Химчана, который то ли веселился, то ли беспокоился за меня. — Гринписовец и все дела. Я о вас читал, вы ребята нервные, а у тебя подозрительно пульсировала вена на лбу, второй признак — выпадение волос. — Химчан хохотнул в кулак и начал пятиться подальше. Эта его черта издеваться над больными старыми людьми не дала мне спасовать перед прошлым и быть им поглощенным. Я расхохотался как умалишенный: надрывным смехом, скорчив рожу, пока мне не стало физически больно в мышцах на животе. Я успел забыть, что послужило причиной моей истерики, но то, что я был способен на сильную эмоцию, которая не была частью силы разрушения изнутри, меня оживила. — Умник, ты знаешь, что скрытые таланты лучше всего проявляются под нависшей угрозой смерти? — Я неоднозначно подмигнул Химчану и бросил ему в руки первый фиолетовый шар из коробки с позолоченной надписью «home sweet home», чувствуя впервые за год, что делаю что-то правильное.***