Уже не сон, ещё не явь

Каждый четверг около трёх ночи Курамочи вылезает из-под тёплого одеяла и выходит из комнаты, игнорируя тапочки. Он не одевается — так и идёт в трусах и футболке. Ночной воздух освежает, кусает разомлевшее ото сна тело, но Курамочи не обращает на это внимания — он вообще ни на что не реагирует. Идёт неспешно, неслышно переступая босыми ногами и не морщась от попадающих изредка острых камешков. Доходит до лестницы, ведущей к тренировочному полю, и садится на верхнюю ступеньку. Слушает тишину и изредка взмахивает рукой, отгоняя от себя надоедливую мошкару. Он может сидеть десять минут, полчаса, час или больше — неподвижный. Пока ноги не затекут, а руки не онемеют от пронизывающего холода камня, в который Курамочи судорожно вцепляется пальцами. Пока взгляд не затуманится, а в уголках глаз не начнёт скапливаться темнота. Пока под ногами не пропадёт опора, провалившись в бездонную пропасть, а голую кожу не облизнёт клубящийся бордовый туман. Тогда приходит он. Тихий и молчаливый — он никогда не разговаривает с Курамочи, да и есть ли смысл вести диалог с подобием статуи? Далёкий — не приближается даже на расстояние вытянутой руки. Холодный и опасный — это чувствуется задолго до его появления, отзывается мурашками на коже, вставшими дыбом волосками на руках и комом в горле. С неизменной улыбкой на губах — Курамочи чувствует её, но никогда не видит. Он всегда стоит за спиной. Они проводят в тишине несколько часов — никогда не бывает иначе. Или минут. Может быть, вечность. Секунду. Время не имеет значения, оно растягивается в один-единственный момент, который заполняет всё вокруг. Делает воздух тяжелее, залепляет глаза и рот, не давая дышать. Затрудняет движения, обрушивая на тело многотонный вес. Обостряет каждый звук и каждое, даже малейшее, прикосновение к коже до невыносимой боли. Так, что хочется сорваться. Сорваться с места, стряхнув с себя пригибающее к земле наваждение, схватить биту и разбить весь окружающий мир на миллион осколков. Услышать звон, с которым он лопнет, осыпаясь к ногам и вонзаясь в кожу тысячами невидимых игл. Оглохнуть от крика, который издаст этот мир, когда Курамочи в очередной раз занесёт биту для удара. Почувствовать стекающую по рукам жидкость: уже не осколки, а капли крови разлетаются от каждого удара. И действие происходит уже совсем не в мыслях — тело двигается без его ведома, повинуясь бессознательному порыву. Ощущается и тяжесть биты в руках, и прочерченные кровью дорожки на коже. Курамочи разворачивается и наконец-то смотрит в глаза тому, кто столько времени стоял за спиной. Его окружает дрожащее марево: оно клубится у ног, выпуская тёмные щупальца, и недовольно звенит, подрагивая в такт падающим каплям крови. На этом человеке длинные одежды эпохи Сэнгоку или около того — Курамочи плохо разбирается в истории, — а лицо скрывает лисья маска, из-за которой выбиваются светлые волосы. Что-то неуловимо знакомое есть в его фигуре, что-то, что не даёт в очередной раз замахнуться и ударить. «Рё-сан?» — калёным железом прошивает голову внезапное осознание. Бита неловко выскальзывает из окровавленных пальцев и падает на камни с гулким стуком. — Я тебе нравлюсь? — Голос у Рёске спокойный, едва шелестит в пронизывающей тишине, но в то же время сильный. Есть что-то пугающее в этих интонациях — будто за безмятежной водной гладью скрывается десятибалльный шторм. Курамочи не сомневается ни секунды, ведь всё это — сон, такого просто не может случиться в реальности. Здесь можно быть честным с собой, не прятаться от собственных желаний и не поддаваться страхам, что преследуют его день за днём. — Да! — кричит он так сильно, что мир снова начинает разбрызгиваться кровавыми каплями. Они стекают по его лицу и по белой лисьей маске Рёске. — Настолько сильно, чтобы спрыгнуть за мной с обрыва? — Ни единой эмоции. Словно спрашивает о выборе между колой и зелёным чаем. Курамочи молча кивает — во сне не страшно умереть, особенно если он докажет этим собственное отношение к Рё-сану. В первую очередь самому себе — и к чёрту сомнения! Рёске улыбается — за маской не видно, но Курамочи твёрдо уверен в этом. Безмятежно, довольно. Щуря глаза. Неспешно идёт навстречу — марево вокруг него дрожит и звенит, рвётся, пытается сбежать. Тёмные щупальца цепляются за землю, выворачивая пласты в попытках остаться на месте. С каждым шагом звон становится громче, в метре от Курамочи он превращается в вой — оглушая, терзая, давя. Вынуждая сбежать. Оказаться как можно дальше от Рёске. За спиной — бездонная пропасть; бордовый туман выползает из неё и обволакивает ноги, удерживая. Успокаивая. Согревая. Курамочи смотрит на Рёске, стоящего прямо перед ним. Потом протягивает руку и снимает с него маску, ожидая подтверждения своим ожиданиям. Желая увидеть ту самую улыбку, которую чувствовал. Или тот взгляд, что ощущал на себе все эти ночи, проведённые на краю обрыва. Вместо лица — пустота. Чёрная дыра, что затягивает взгляд и не даёт отвести его в сторону. В глубине этой пустоты шевелится что-то, и Курамочи цепляется за это взглядом, не в силах оторваться. Это пугает, отвращает и привлекает одновременно. Но последнее сильнее всего. Курамочи чувствует улыбку Рёске и слышит вопрос, который звучит у него в голове: «Не передумал?». Резко дёргает головой в сторону и касается протянутой руки, сжимая холодные пальцы, не намереваясь их отпускать. Делает шаг назад — в бездну, — притягивая Рёске к себе, улыбаясь в пустоту его лица и шепча: «Не отпущу».