Ахилл и Черепаха

Он возвращается в первых числах ноября, худой, с темными кругами под глазами и безумным взглядом, с животным урчанием пожирает жалкие пару бутербродов, нарезанных к его приезду, запивает их тремя стаканами воды и откидывается на спинку стула закрыв глаза, с таким видом, будто только что закончил бежать марафон. Иваизуми охватывает нелепое желание захлопнуть все окна, словно Ойкава вот-вот вскинется, зальётся лязгающим издевательским хохотом и, как джин, обратившись в дым, улетит буйствовать в серое осеннее небо. В детстве Ойкава убеждал его, что умеет так делать. Годы спустя, Иваизуми почти готов ему поверить. Но он остается, всё еще из плоти и крови, усталый и пахнущий поездом, остается в его крошечной облупленной кухне. Тишина не въедается в кожу ядом, Иваизуми не чувствует ни капли неловкости. Они смотрят друг другу в глаза, и Иваизуми улыбается уголком рта. Это его Ойкава. Слегка потрепанный Токио, но всё еще его. И нечего было бояться. Может быть, бояться всё-таки стоило. Он возвращается через полгода, с первым весенним ветром, усталый, с тягучей затаенной болью в глазах и лихорадочно тараторящий тысячу слов в минуту. Спрыгивает с поезда, крепко обнимает Иваизуми, так же быстро отпускает и тянет за собой. Пока Ойкава сбивчиво рассказывает про своих попутчиков, размахивает руками, и слишком громко смеется, Иваизуми слышит что-то новое в его голосе, что-то ему не знакомое. Ему хочется схватить Ойкаву за воротник и трясти, трясти, пока он снова не станет абсолютно привычным и знакомым, но вместо этого только слушает и рассеяно улыбается. Он возвращается летом, загорелый, пропитанный токийским смогом, счастливый и беззаботный. У него новые модные очки в тонкой оправе, древний рюкзак с почти оторванной лямкой, и ворох историй, которые он взахлеб рассказывает всю дорогу до квартиры Иваизуми. Там Ойкава сразу мчится под прохладный душ, а Иваизуми сползает по стене в прихожей и утыкается лбом в ладони. С каждым разом в Ойкаве всё меньше Ойкавы, и эта мысль убивает его. Что ему делать, когда Токио заменит в нём все кусочки, и он вернется, новый и… чужой. Иваизуми пробует это слово на вкус. Чужой. В ванной льется вода. Тоору напевает мотив песни, Иваизуми её не узнаёт. Он возвращается в начале нового семестра, разбитый и молчаливый, нервно ковыряющий ранки на сухой коже пальцев, с ломким голосом и смехом, отдающим истерикой. Говорит, что устал, падает на кровать, просит разбудить через полчаса и мгновенно вырубается. Никто его не будит, и Ойкава спит весь вечер. Иваизуми тихо опускается на пол около кровати и смотрит, смотрит словно взглядом можно забраться под кожу и заново отпечатать его душу в своей. Ему хочется, чтобы они еще раз не попали на национальные, еще раз пережили сокрушающий вдребезги первый год, еще раз смотрели бы, как умирает любимый пес Тоору, еще раз… Ещё один раз, чтобы размотало, побило и выбросило так, что сложно дышать, но только чтобы вместе. Пожалуйста, ещё только один раз. Но в этот раз мир рухнул с грохотом и треском у Ойкавы, у него одного, в другом городе, в другой вселенной. Без Иваизуми. У Иваизуми же давно одно черное пепелище. Он возвращается в феврале, замерзший, с красными глазами, но упоительно счастливый, живой, с новой пьянящей улыбкой и маленькой татуировкой на руке. Он взлохмачивает Иваизуми волосы, несколько раз зовет его Хаджиме и неловко исправляется на Ива-чан. Безумно улыбается экрану телефона, быстро набирая тонны сообщений, много хлопает Иваизуми по плечу и говорит, что погода «у вас» совсем испортилась. Иваизуми хочется зарыться пальцами себе между ребер и раздавить своё сердце, потому что он никогда не думал, что может быть так больно смотреть на человека и ничего к нему не чувствовать. А потом наступает ещё одна весна. Проходит год. Он не возвращается.