КАК СОЛНЦУ УПАСТЬ НА ЗЕМЛЮ

Я стою, глядя вниз, на бесконечно далёкий пол. Я возвышаюсь над ним, как пожарная каланча. Я обессмыслен, потому что мертвецки пьян. Так бывает: сознание вырубается, но тело продолжает ходить, говорить, и все думают, что ты вполне функционален. У неё всё не так: руки и ноги не слушаются, она валяется на полу и пускает пузыри, однако остаётся в сознании. Соображает, только шевелиться не может. Мы идеально дополняем друг друга. Она тянет: «Ма-а-айк», – и я благодарен ей за то, что она никогда не говорит: «Миша», что звучит грузно и нелепо. Как и Софья, её имя. Для меня она Аделаида во веки веков. Я поднимаю её с пола, тащу домой. Как мои сорок восемь кило справляются с её шестьюдесятью двумя – загадка, которую она мне, протрезвев, раскроет. А потом мы снова напьёмся. Меня увозят за бугор через две недели. Отец уже там, мать оформляет «воссоединение семьи». Уехать, чтобы никогда не вернуться – ненавижу этот расклад. Но кто слушает мнение подростков? Остаётся тупо нажираться день за днём. Она тырит бухло у своих. Её предки – интеллигентная пьянь, так что в свои тринадцать мы пробуем коньяк, скотч и текилу. Сначала мы пьём, потому что лучший друг уезжает, и это невыносимо грустно. Следующая ступень: Аделаида рыдает, вспомнив, что Том Йорк никогда не приедет в наш город. В этот момент меня подмывает пробежать марафонскую дистанцию. Со следующей ступенью у ракеты отваливается двигатель – она валится на землю или на пол, двигает ртом как рыба. Глазами фиксирую, но картинку на память не оставляю, не буду помнить её толстой прыщавой дурнушкой – такой, какая она сейчас. Пусть навсегда останется тонкой и хлёсткой. Ей три, она запрещает ходить за ней. А я говорю: пауки кусают девочек, если они одни. И отныне мне можно таскаться за ней повсюду. Ей семь, она кидает песок мне в лицо, кричит, чтоб не лез целоваться. А я говорю, что Солнце упадёт на Землю, если мне запретить. И она смотрит на меня во все глаза. Этот цвет водянистой лазури остался, а талия заплыла жиром. Я твержу ей, что никто никогда не полюбит её. Она верит и от этого ещё сильнее хлюпает носом – обломно куковать одной. Я грязный свин, это факт, но мне жизненно важно, чтобы она не забыла меня. Хочу застрять в ней навсегда. Мы напиваемся снова и снова, я твержу, что если она отдастся мне, то в существовании будет хоть какой-то смысл. Она сдаётся в последний день, правда, плачет и просит оставить её в покое. Самолёт летит в запределье, в космос, где я буду как рыба хлопать ртом, смотреть и не видеть, слушать и не понимать. Едва достигнув того, после чего невозможно расстаться, – вот он, я – сижу в кресле, пристёгнут, спокоен и увозим вникуда. Неделю, месяц, полгода молчу, что бы ни происходило. Психолог настаивает на переводе в русскоязычную школу, которая родителям не по карману. Аделаида пишет в личку: «Ты сволочь, как ты мог!» А потом: «У меня начались месячные». И ещё позже: «Они пропали». Я злорадствую, но недолго. Её жизнь постепенно налаживается, как и у любой нормальной девчонки в четырнадцать лет. Весь учебный год я прошу взять билеты домой хоть на недельку, но за саботаж в школе чёрта лысого родители купят. Приходится догонять этот курс и перегонять следующий, но по закону подлости уехать на каникулы опять не получится – чтобы получить вид на жительство, нельзя выезжать из страны. Ну и буйвол бы с ним, с этим видом. Но родителям так важно! А то, что мне уже шестнадцать, и я сам могу заработать на билет, дайте только разрешение на выезд, – никого не колышет. Суки. Летом приходит коротенький месседж: у неё появился парень. Я умоляю: «Вот теперь мне точно надо вернуться домой!» Хуй там. Мать орёт, отец замахнулся, когда я матом послал их обоих. Окей, абьюз, жалоба куда надо и – лишение родительских прав, тут с этим быстро. Договорился с опекуном - опустил на выходные на Родину. Лечу к ней, хоть и с опозданием в три месяца. И кстати, у меня есть отличный план, как избавиться от опекунства. Парень действительно есть, но «мы только встречаемся». Я ловлю их у подъезда и требую, чтобы она отошла. Или чтоб мы с ним отошли. Получаю неожиданно резко под дых и понимаю, что драться никогда не умел. Один глаз не открывается, Аделаида визжит так, что уши закладывает, к нам бегут её родители-бухарики, кто-то вызвал ментов. Каким боком я словил сотрясение мозга, понять не могу, а вот сломанное ребро помню. Справляю в больнице своё восемнадцатилетие. Выписываюсь и лежу у неё дома. Давлю на жалость, рассказывая страшные истории про заграничный быт. Её предки предлагают жить у них. Аделаида в шоке, но мне норм. Назло она снова начинает встречаться с этим типом, но я-то знаю, кого она по-настоящему любит: орала и не подпускала никого ко мне, пока не приехали медики. Теперь главное – не остаться дебилом после сотряса. С чудовищным опозданием получаю российский паспорт. Живу с ней в одной квартире, но мы почти не видимся до тех пор, пока Аделаида не приходит сильно расстроенная. Он бросил её. А она беременна. Говорит, от него, но в ЗАГСе записывает отцом меня. Блевотное чувство. Типа, весь в говне, зато победил. По бумагам военкому ко мне не прикопаться, единственный кормилец семьи. Её предки настолько тактичны, что сваливают на дачу, чтобы жить там круглый год. Я обшиваю утеплителем первый этаж, чтоб не вымерзли, алкоголики чёртовы. За последние месяцы беременности мы набрали по тридцать кило, но родам это не мешает. Аделаида в депрессии. Я майню на памперсы и приличную карету для принцессы. Делаю бэби-массаж три раза в день, два раза по полтора часа мы с ней гуляем. Научился готовить, отличаю брокколи от брюссельской капусты – маленькой Соне полезны витамины, а кто кроме меня сделает ей пюрешку? Аделаида кормит грудью – это даёт ей право забить на всё остальное. Подъедает остатки за дочерью и спит по двенадцать часов в сутки. Жду, когда привыкнет ко мне окончательно. Ей чуть за двадцать. Она снова красивая, тонкая, хлёсткая. Язвит, обзывает трёхногой домохозяйкой, требует деньги, забирает всё. Да не проблема, завтра мне снова заплатят. Я пишу на Руби лет этак с восьми, спасибо папе. Без хлеба (и тыквенного супа с горошком) не останемся. Она находит какие-то курсы, которые на раз проедают дыру в бюджете. Впрочем, стабильность не за горами. Аделаида купила костюм и теперь ходит в нём в офис. За завтраком перед работой уверяет, что никогда не будет спать cо мной. А вечером лезет ко мне в штаны. Она всегда так делает по обкурке. Дуть после работы с топ-менеджерами – полезно для карьеры. Я малодушно не запрещаю ей курить и приставать ко мне. Сам себе омерзителен и лежу на дне худшего из провалов, а она возвышается надо мной как каланча. Я всё понимаю, но способен лишь пускать пузыри, а она движется точно и ровно, как автомат. Мы по-прежнему – идеальная пара. Её сбивает автомобиль. Абсолютно трезвую. Среди бела дня. Забираю Соню из садика, едем в морг. На подъезде заворачиваю в ТРЦ – там можно сдать ребёнка в игровую комнату на два часа. Когда через четыре часа возвращаюсь, работницы ругаются последними словами, что, учитывая обстоятельства, даже смешно. Через два дня идём в крематорий. Аделаида лежит напудренная, с загадочной полуулыбкой. Соня подпрыгивает, пружиня на моих сложенных бубликом руках. Надуваю щёки – хлопает по ним обеими ладошками, воздух вырывается ей в лицо, тонкие волосёнки разлетаются как от мини-взрыва. Соня визжит от счастья. Местная тётка в нестерпимо чёрном платье просит вести себя тише. – Но кроме нас тут никого нет, – возражаю я. – Мама! – Соня указывает на тело в гробу и заливисто хохочет. Тётка в чёрном начинает плакать. И до меня доходит: Солнце упало на Землю.